– Или Чела… – грустно поддакнула я.

– Да-а… Господи праведный, да что ж ее прорвало-то? Столько времени молчала!

Я только пожала плечами, зная, что ни Лешему, ни Челе ехать, в общем-то, было некуда. В России они никому не были нужны, Челу там ждало только одиночество и лицемерное сочувствие родни, а Лешему было еще хуже. Чела высказалась очень жестоко, но была права: жена Лешего, после того как ее вынули из петли, больше ни разу не встала с постели и угасала день за днем, безмолвно и обреченно. Сын Илья, у которого Леший увел Соньку, наотрез отказывался жениться вторично, как ни давили на него старшие родственники, и неделями пропадал у своей русской любовницы. Родня Лешего и Соньки непрерывно скандалила между собой, а поскольку оба клана были очень многочисленными, все остальные цыгане оказались в весьма трудном положении. Теперь практически никого нельзя было пригласить на свадьбу, Рождество или крестины, поскольку среди гостей обязательно оказывались представители и той, и другой семьи, а значит, праздник неизбежно заканчивался сварой. Взрослые дети Лешего ополчились на отца так, что даже не упоминали его имени в доме; Чела одна приехала к нему в Лидо, и то от отчаяния; все это понимали, и Леший, пожалуй, лучше всех. Возможно, он не ожидал, что у младшей дочери неожиданно обнаружится характер, причем точь-в-точь такой же, как его собственный.

– Да ей-то что? – продолжала яростно пыхтеть сигаретой Милка. – Она как раз молодец, приманила гаджа, и – хомут на шею… С нашими цыганами не выходит, так хоть какой-то нужен, это же ясно… Не висеть же на просушке до старости! А он на нее жалеть не будет, она с него и золотишка настрижет, и брюликов, и чего получше… А потом его застрелят, а она при всем этом останется…

– Милка!!!

– А что «Милка»?! Жить-то надо! Если и ему хорошо, и ей не внакладе – чего резину тянуть? Нехай женятся или еще как-нибудь там… Леший все едино ничего сделать не сможет, побесится и уймется. Ангел, да не хлюпай ты! Тебе-то чего! Куда он от тебя денется?!

Но Сонька еще пуще залилась слезами, встала и, сморкаясь в полотенце, ушла реветь к себе. Было очевидно, что пользы от нее сегодня никакой, и потому мы с Милкой взялись за мытье посуды. Час был поздний, а еще надо было укладывать спать детей.

Чела и Яшка объявились только вечером следующего дня, и то лишь на минуту: собрать вещи и заявить, что они летят на Рождество в Париж. Яшка сиял тульским самоваром. Чела была бледна, молчалива – но спокойна. Мы помогали ей укладывать чемодан, ни словом не заикаясь о том, что в рождественские праздники ее отсутствие в ресторане крайне плохо скажется на прибыли. Было ясно, что говорить об этом нет смысла.

Леший пропадал дольше. Мы с Милкой обегали весь Лидо и даже заглянули в публичный дом к маме Розе. Нас приняли на виа Анкоре довольно тепло, но Лешего не оказалось и там. Сонька рыдала и с утра до ночи пила валерьянку, пророча себе выкидыш. Милка злилась молча, я приставала к Шкиперу:

– Ты знаешь, где он?

– Ну, только одно мне счастье в жизни – папашку вашего всеобщего пасти… – отмахивался он. – Явится, никуда не денется. Чтоб он свою кормушку бросил – да удавится раньше!

Шкипер, как обычно, оказался прав. Леший явился примерно через неделю, вечером, пришел прямо в ресторан, сдернул меня с эстрады, едва дождавшись, пока я доиграю Милке «венгерку», и объявил, что пора открывать у нас стриптиз.

– Такие бабки можно делать! Люстру в доме золотую повесишь! Вот только налоги сразу вверх подпрыгнут… ну, это твой Джино разберется, для того и держим. Вот послушай: в начале сезона берем двух шлюх, можно даже и Лу, дешевле обойдется, ты с Жиганом поговори, чтоб не выступал из-за этого, а вторую я сам приведу…

Пока я пыталась представить, что скажет по этому поводу Жиган, и напряженно соображала, зачем в доме золотая люстра, Леший не давал мне опомниться и в красках рисовал открывающуюся перспективу. Казалось, он вовсе не помнил о том, что случилось неделю назад. Я, разумеется, напоминать не стала.

После новогодних праздников Яшка и Чела вернулись в Лидо. Чела встретилась с Лешим как ни в чем не бывало, тот тоже предпочел сделать вид, что все в порядке. Отец и дочь в самом деле были очень похожи: видимо, каждый решил, что плохой мир лучше доброй ссоры и не стоит из гордости или обиды портить кое-как налаженную жизнь. К тому же Чела привезла два огромных чемодана с приобретенными в Париже туалетами, кучу подарков для всех и кольцо с таким бриллиантом, что позеленевшая от зависти Милка долго отказывалась признать его настоящим.

– Яшенька, может, ты и меня замуж возьмешь? – умильно интересовалась она у Жамкина, разглядывая голубоватый, искрящийся камень на свет. – Я лучше Челки борщ готовлю…

– Милка, рад бы, но не могу, – серьезно отказывался Яшка, пряча в разноцветных глазах усмешку. – Я, во-первых, не султан… а жаль… А во-вторых, у меня от твоего визга давление подымается, а все остальное падает на фиг совсем. Кабы ты хоть орала потише…

– Я молчать буду! – молитвенно прижимала руки к груди Милка. – Яшенька, видит бог, слова не скажу! Ты мне раз в неделю вот такой камушек – а я молчу, как рыба! Идет?

– Уй, не верю я тебе, Туманова, ну вот совсем… – кокетничал Жамкин, поглядывая все-таки с опаской на Челу: не обидится ли та. Но Чела улыбнулась Яшке спокойно и уверенно, а Милке сказала:

– Помру – заберешь.

– Яшку или колечко? – хмыкнула та.

– Что больше нравится.

– Проститутки проклятые… – не очень тихо бурчал из коридора Леший, но – не вмешивался.


Весной произошли два важных события: открытие сезона и Сонькины роды, увенчавшиеся появлением двух девочек-близняшек, коричневых, кудрявых и, к счастью, очень похожих на мать. В доме появились соски, пеленки, распашонки, памперсы и двойная красная коляска со смешной мордой Микки-Мауса. Сонька ходила заспанная, усталая и счастливая, кормила девочек грудью, сама вставала к ним по ночам, хотя мы постоянно предлагали свою помощь, заставляла всех мыть руки и ведрами пила чай с молоком, важно уверяя: «Это для хорошей лактации». От такого умного слова терялся даже Леший, и его наследницы росли в идеальных условиях. Кстати, их появление отвлекло Лешего от сомнительной идеи стриптиза, чему я была несказанно рада.

В июне сезон был уже в разгаре, и поэтому известие о грядущей свадьбе Мариты в Москве застало нас врасплох. Марита была самой младшей сестрой Милки, и тетя Ванда не собиралась отдавать ее замуж раньше восемнадцати лет. На данный момент Марите едва исполнилось семнадцать.

– Мама, она не беременная?! – взбудораженно орала Милка в трубку, в то время как мы кольцом стояли рядом и ловили каждое слово. – Чего «дура», время-то сейчас какое!.. А кто ее берет? Степка? Чей Степка, васильевский? Чеметровский? Александронок? А какой, старший или младший? У старшего мозгов нет никаких, и дядька в Рузе запоями пьет… Ага… Ага… Это они врут, у них отродясь таких денег не было… Ах, Николай Петрович даст… Ну, может, и даст, кто его знает, под старость крыша-то уехала… То есть нам лететь, что ли? Всем?! А сезон?! Что значит «сестру не любишь»? Это я семью не уважаю?! Да я, если хочешь знать!.. Нет, Леший денег не даст. Нет, сдохнет, не даст… Может, Шкипер… Я Саньке скажу. Да прилетим, куда мы денемся? Будь здорова! Привет этой сопливке передай! Скажи, чтоб платье с поясом не шила, она в нем как холодильник двухкамерный будет…

Положив трубку, Милка уставилась на нас. Вернее, на меня.

– Сколько надо? – сердито спросила я, сводя в уме дебет с кредитом. У меня были деньги, большая часть чистой прибыли ресторана шла на мой счет в банке, но я, зная, во что обходятся цыганские свадьбы, была уверена, что этого не хватит.

– Понимаешь, прилетают Лебедевы из Варшавы… – завела Милка. Далее воспоследовало долгое описание всей ожидаемой родни, прогноз расценок на свадебные машины, ресторан, еду, подарки и прочие необходимые вещи, сравнительный анализ семейных доходов и расходов, напоминание о недавних крестинах у Дашки, тоже съевших значительную часть бюджета, а также жалобы на инфляцию, нестабильное политическое положение и паршивых бедных родственников, которым лишь бы обожраться на халяву на чьей-нибудь свадьбе, а попробуй не пригласи!.. Все это было мне уже известно, и поэтому я, не ввязываясь в напрасные дебаты, поехала в банк.

Вечером я долго разговаривала со Шкипером по телефону, объясняя положение вещей и пытаясь отчитаться в предполагаемых тратах. Мой финансовый отчет он немедленно свернул, заявив, что у него и так есть от чего болеть голове, и неожиданно огорошил меня:

– Значит, увидимся.

– Ты в Москве?!

– И я, и наши все… Давай лети, только Абрека с собой возьми.

– Зачем?

– Да мало ли. И Бьянку с собой не волочи, пусть с Ангелом побудет. Чего ей тут пылью дышать, жарища…

Я послушалась – и через два дня мы с Милкой уже целовались на лестничной площадке нашего дома на Северной с тетей Вандой, Любкой, Дашкой, Маритой и братьями. А на следующий день в «Ауди» дяди Коли и двух «БМВ» братьев мы подкатывали к подмосковной усадьбе родителей жениха, где должна была играться свадьба и весь подъезд к которой уже был заставлен цыганскими машинами. Стояли теплые июньские дни, еще не запыленная листва тополей мягко шелестела под южным ветром, ясное солнце просеивалось сквозь нее золотистыми пятнами, отражалась в стеклах машин, в чисто вымытых окнах дома. Народу было, как обычно, – море. Вся площадка перед огромным двухэтажным домом из бело-розового кирпича была заставлена столами, вокруг них сновали цыганки и приглашенные официанты. В доме, на огромной кухне, можно было спокойно писать с натуры «Последний день Помпей»: все гремело, стучало, звенело, бранилось, визжало и тонуло в облаках пара и горячих брызгах. Мы с Милкой, повязав поверх нарядных платьев фартуки, кинулись было помогать, но на нас с воплями и смехом набросилась вся имеющаяся в наличии родня, – и вот мы уже сидим за одним из столов во дворе и рассказываем о наших делах в Лидо, а все вокруг завороженно слушают.

Народ тем временем все прибывает, двор уже полон, молодые цыганки носятся вокруг столов, и на белейших скатертях возвышаются приборы, бокалы, бутылки и еда в таких неимоверных количествах, словно играется не одна свадьба, а четыре. На небольшой эстраде установлены синтезатор, колонки, пара микрофонов, занимает свои места приглашенный ансамбль, и веселая музыка разносится по усадьбе. Цыгане рассаживаются традиционно: муж-чины – отдельно, женщины – отдельно, детей усадить невозможно, и они пестрым шумным стадом носятся повсюду, путаясь под ногами у гостей и официантов. Молодежь стоит повсюду кучками, оживленно разговаривает, меня то и дело кто-то дергает за рукав, обращается с вопросами, а мне смешно: по-моему, никому никогда и в голову не приходило, что я не цыганка, не дочь тети Ванды… Только самые близкие родственники семьи Тумановых знают об этом, да и те считают меня приемной дочерью, а иначе разве они просили бы моей руки для своих сыновей столько раз? Может, и надо было соглашаться…

В это время над усадьбой, перекрывая все остальные звуки, смех, музыку, вопли детей, проносится истошный крик:

– Еду-у-у-ут! Традэна-а-а-а!!!

Воистину, так, как Милка, вопить не может никто. Все головы тут же поворачиваются на этот паровозный гудок, а Милка мчится от ворот, размахивая руками, и продолжает кричать – вдохновенно, с упоением:

– Тэрнэ явэна-а-а!!!

Разноцветная волна цыган вздымается из-за столов и, как цунами, движется к распахнутым воротам. Там уже останавливается свадебный поезд из шести белоснежных машин. Сначала наружу высыпаются возбужденные, смеющиеся родственники – те, кто был в церкви, затем выбирается в окружении братьев жених – восемнадцатилетний мальчик в костюме, очень растерянный и напряженно улыбающийся, а уже после всех из «Мерседеса» выплескивается водопад кружев, белоснежного шелка, роз и флердоранжа, в середине которого с трудом можно обнаружить счастливую Мариту. Ее кидаются обнимать и поздравлять, молодых ведут в усадьбу, за ними следует толпа родни, их встречает взгромоздившаяся на эстраду с микрофоном в руках тетка жениха – еще не старая, красивая цыганка в бархатном, несмотря на жару, платье, и гремит «Тилима», и все – каждый там, где стоял, – начинают плясать.

Я отплясываю вместе со всеми – и вдруг вижу пробирающегося сквозь танцующую, смеющуюся, поющую толпу цыган Абрека. Его сумрачное темное лицо вносит такой диссонанс в происходящее, что я тут же останавливаюсь и спешу ему навстречу. Это довольно трудно: меня ловят, удерживают, смеются, пытаются вновь заставить танцевать, но я продолжаю двигаться через толпу, уже чувствуя, как бегут по спине мурашки.

Наконец я освобождаюсь и хватаю Абрека за руку:

– Что случилось?

– Александра Николаевна, вам надо уехать, – говорит он своим обычным, спокойным, чуть гортанным голосом.

У меня ухает в пятки сердце.