Тон королевы был так резок, что я вздрогнула, выражение лица — суровое. Она закончила обед и дала знак, чтобы кушанья унесли. Я вспомнила, как много лет назад, когда я в первый раз оказалась при дворе, она встретила меня тем же вопросом: «У тебя жировик на лбу? Это знак шлюхи».

— Я так не думаю, Ваше Величество.

— Он тебя портит. Хотя ты уже и так не блещешь красотой.

Слуги и музыканты были отпущены. Мы остались одни в красиво убранном зале со сводчатыми потолками и высокими окнами, по которому гуляло эхо. Елизавета оперлась о полированный стол и угрожающе наклонилась вперед ко мне. Ее платье раскрылось на груди еще больше, и открывшееся мне зрелище было не слишком привлекательным.

— Ты здесь только по одной причине, Волчица: чтобы держать в узде своего сыночка. Следи, чтобы он не заходил слишком далеко.

Ей не нужно было говорить больше, а мне — отвечать. Я сама недавно наблюдала, с каким восторгом Роб слушал крики толпы. Он буквально купался в восхищении черни, упивался им. А в тот год голодающие подданные Елизаветы не слишком ее жаловали. Обстановка была настолько взрывоопасной, что от малейшей искры мог вспыхнуть мятеж. Если бы королева пожелала приструнить Роба, его шумные сторонники могли восстать против нее.

Она, как всегда, все просчитала. Неспроста вернула она меня ко двору: я должна была остудить горячую голову моего мальчика с его непомерным честолюбием. С другой стороны, она ясно и недвусмысленно дала понять Робу, что его любимая мать теперь — заложница любой прихоти его правительницы.

Мы оба были для королевы пешками в ее игре… Пожалуй, отважного и дерзкого Роба можно было бы даже назвать офицером, или еще более сильной фигурой — ладьей, которая вдруг решила ходить так, как ей вздумается. А ладью всегда изображали в виде башни замка. Значит, граф Эссекс стал бастионом, стоявшим на пути королевы, стены которого подпирает любовь простого народа.

Хотя королевский двор в зрелые (или, как говорили некоторые злые языки, «перезрелые») годы королевы сильно отличался от двора моей юности, где царил дух молодости, я скоро привыкла к установленным здесь порядкам и разобралась, каковы должны быть мои обязанности. Официальное название моей должности звучало как «мать-наставница фрейлин», и я должна была надзирать за поведением незамужних девушек из самых лучших семей, которых их родители послали ко двору, чтобы они могли украшать собой апартаменты королевы и подыскивать самые выгодные партии.

Наделе оказалось, что я должна прислуживать королеве и быть готовой в любой момент исполнить любую ее прихоть. Было довольно странно — с учетом ее давней нелюбви ко мне, — что она доверяла мне гораздо больше, чем людям более молодого возраста или тем, кого она меньше знала. Наглое и самоуверенное молодое поколение, громко заявлявшее о своих правах в последние годы нашего века, путало ее, хотя она и старалась скрыть свой страх. Груз прожитых лет тяжело лег на плечи королевы, и близость старых знакомых, членов семьи, успокаивала ее.

— Летти! Летти! Принеси мне мою трость! Мои очки, Летти, где они? Где моя настойка? — то и дело слышался ее хриплый, сварливый голос. — Летти! Огонь слишком жаркий! У меня от него глаза слезятся… Летти! Забери зеркало! Я выгляжу ужасно. Никто не должен видеть меня в таком состоянии, даже мои собственные глаза.

Иногда, когда у нее особенно сильно начинал болеть большой палец правой руки, она требовала, чтобы я писала за нее под ее диктовку. Конечно же, у нее был целый штат секретарей — ученых мужей, которые в любой момент готовы были переписывать ее частные письма и официальные документы на любом языке, в том числе и на элегантной латыни, но она предпочитала диктовать мне, ибо, как сама она призналась в приступе непривычной для нее откровенности, ей было легче читать мой крупный, округлый почерк.

Она часто бывала сварливой и резкой, а иногда — груба сверх всякой меры, и даже жестока. Те женщины, что прислуживали ей, давно научились быстро увертываться от летящих туфель, которые она направляла в них, восклицая «Point de guerre!»[179] — как фехтовальщик или записной дуэлянт. Эти же несчастные молча страдали, когда она надирала им уши или дергала за волосы.

Должна признать, что когда она хватала за волосы Роба — иногда так сильно, что у него слезы выступали на глазах, — он сердился. Между ними постоянно велась какая-то жестокая и странная игра: временами казалось, что Елизавета словно бы проверяет, как далеко она может зайти в своих издевках и подначках (которые она, впрочем, всегда облекала в шутливую форму), до того, как он бросит ей в ответ ругательство или в гневе выбежит из ее покоев, хлопнув дверью. Стоит ли говорить, что ни от кого другого, кроме Роба, она бы такого поведения не потерпела…

Ряди Роба я старалась не обращать внимания на капризы и придирки нашей повелительницы, и мне это удавалось, особенно если учесть наши с ней давние счеты. Но когда на королеву нападали ее приступы бешенства, даже я не могла ничего поделать. Она совершенно теряла разум: с криком «Ответим ударом на удар!» швыряла горшки, кружки и даже тяжелые серебряные подсвечники в тех из нас, которые имели неосторожность вызвать ее гнев. Все уже знали: при этих внезапных шквалах королевской ярости лучше вовсе не попадаться ей на глаза. Она металась, как одержимая, по своей опочивальне, топала ногами, выкрикивала проклятья и угрозы, обнажала ржавый меч, который всегда держала подле себя, и тыкала им в занавески, ковры, шпалеры и в другие места, где, как ей казалось, притаились ее враги.

Роб полностью включился в опасное соревнование, затеянное им и королевой. Я наблюдала за тем, как они играют в карты, устраивают скачки наперегонки в парке в любую погоду (королева продолжала выезжать на прогулки верхом и на охоту, к ужасу своих докторов), танцуют под чувственные мелодии гальярды и огневой быстрой вольты[180], ссорятся и даже дерутся, обмениваясь шуточными ударами, а затем топят свое соперничество во взрывах смеха.

Эти двое ходили по лезвию бритвы, но Роб всегда был достаточно осмотрителен, чтобы дать королеве возможность выиграть в любом соревновании, которое затевалось между ними. И я никогда не видела, чтобы они заходили в своей игре слишком далеко, но, возможно, их сдерживало мое присутствие.

Было очевидно, что Елизавете очень нравится Роб, что она увлечена им, но я знала и другое: никогда она не полюбит его так, как любила Роберта. И еще кое-что было мне ясно: королева видит моего сына насквозь. Она прекрасно знала, что на самом деле ему мало быть ее фаворитом, мало тех милостей, которые она ему раздавала без счета. Он жаждет настоящей власти.

Я знала моего сына, и я знала королеву. Я слишком хорошо изучила этих двоих. Роб вообразил, что он полностью подчинил королеву своим чарам, и, когда ему будет нужно, сможет добиться у нее чего пожелает. Конечно, он был не настолько слеп, чтобы предположить, что она его любит: как и все мы, он прекрасно знал, что единственной настоящей любовью ее жизни был Роберт и никто другой. Но он вообразил, что коль скоро Роберт умер, он сможет занять место Роберта в ее жизни. И что однажды, в самом скором времени, когда она особенно остро почувствует, что тоже смертна, он будет здесь, подле своей правительницы, ожидая призыва принять власть из ее рук.

А Елизавета — хитроумная и коварная Елизавета — позволяла ему сколько угодно заблуждаться на сей счет.

Стоит особо подчеркнуть, что королевский двор в то время была ареной небывалого скрытого политического напряжения и противостояния различных интересов. Битва была нескончаемой. Хотя Роб был членом Королевского совета, но одного лишь вхождения в этот круг избранных было недостаточно, чтобы «заказывать музыку» при дворе. Гораздо важнее было иметь в совете большинство, оказывать влияние для принятия нужных решений, привлекать сторонников, вести закулисные интриги, а на это Роб был неспособен. Тонкости большой политики были ему недоступны, и он проигрывал в сражении с изощренным мастером подковерной борьбы — карликом Робертом Сесилом. Как жаль, что моего отца больше не было за столом совета: некому было высказывать строгие, но справедливые суждения, примирять противоборствующие силы. Уолсингем и Хаттон к тому времени уже покоились на кладбище. А Уильям Сесил, отец Роберта Сесила и самый влиятельный советник Елизаветы в дни ее молодости и зрелости, был уже одной ногой в могиле.

Роба больше всего на свете интересовал один вопрос, обсуждавшийся в совете постоянно и вызывавший жаркие споры: кто взойдет на трон Англии после смерти королевы? Он тянул за собой целую череду других вопросов: что будет, если она умрет внезапно, не подготовив дела королевства к своему уходу? Можно ли ее убедить составить завещание и назвать в нем своего преемника? Можно ли ей объяснить, что до тех пор, пока преемник не будет назван, мира в Англии не будет?

Иногда королева присутствовала во время шумных перебранок в совете и всегда при этом требовала, чтобы я находилась рядом и могла прислуживать ей. Посему я часто оказывалась в зале совета и могла наблюдать и слышать все то, что там происходило.

— Преемником может быть только один человек — король Яков Шотландский, — заявил на одном из заседаний Роберт Сесил. — Откладывать и тянуть с объявлением его наследником больше нельзя. Он — ближайший родственник королевы, воспитан в истинной вере, не то что его нечестивая мать — католичка Мария Стюарт. Он находится в зрелом возрасте, женат, у него есть дети…

— Он любит мальчиков, — прервал его Роб. — У нас по закону таких отправляют на костер[181].

На Сесила этот довод не подействовал, и он спокойно продолжал:

— Он правит Шотландией уже многие годы, и в его владениях царит порядок. Яков — человек ученый…

— Он — жалкий пьяница и трус!

Я видела, как у Роба от ярости напряглись все мышцы под полотняной рубашкой. Челюсти его сжались, вся фигура выражала угрозу.

Сесил продолжал что-то говорить, не глядя на Роба, который вскочил со стула, опрокинув его, и принялся мерить шагами зал совета.

— Дикий Конь вырвался на свободу… — пробормотала королева, хихикнув от удовольствия.

— Я нахожусь в переписке с королем Яковом, — вещал меж тем Сесил. — Он предложил себя в качестве нашего следующего короля и готов служить Англии преданно и благочестиво.

Роб только грубо и громко засмеялся.

— Ах, взгляните, Дикий Конь заржал. Сейчас начнет бить копытом… — прошептала королева. А затем уже громче добавила: — Летти! Принеси-ка мне мою настойку!

Я тотчас исполнила ее приказ. Она одним глотком осушила поднесенную ей рюмку, и глаза ее зажглись нехорошим огнем. Она переводила взгляд с Роба на Сесила и обратно, словно взвешивая шансы противников.

Роб меж тем бушевал:

— Почему бы тебе, Сесил, не спросить нашу королеву, хочет ли она, чтобы шотландский пьяница и развратник правил ее страной? Давай, карлик, наберись смелости, спроси ее!

Прочие члены совета заерзали в креслах. Я сама еле могла усидеть на краешке скамьи, думая, как попытаться отвлечь моего сына от этой опасной темы.

— Возможно, мы отложим дальнейшее обсуждение, — предложил нерешительный лорд Говард Эффингэмский, но Роб так саданул своим огромным кулаком по дубовому столу, что лорд Говард испуганно замолчал.

— Да кто здесь правит — наша великая королева или этот недомерок? — загремел Роб.

— А может быть, ты собираешься здесь править, мой Дикий Конь? — громко произнесла Елизавета, внезапно встав и приблизившись к Робу с быстротой, неожиданной для ее возраста. — Ты ведь спишь и видишь, как я сойду в могилу, а ты сядешь на трон.

Она усмехалась ему в лицо, перебирала ногами, словно в танце, и было видно, какое извращенное удовольствие она получала от происходящего. Роб ничего не понимал: обвиняет ли она его на полном серьезе или играет с ним, насмехаясь в своей обычной манере. Нахмурившись, он покачивался с пятки на носок, не зная, что делать и что говорить.

— Роб, — тихонько позвала я его, пытаясь привлечь его внимание, — Роб!

Но было уже слишком поздно.

— Что? Не отвечаешь? — воскликнула Елизавета. — У Сесила есть ответ! Он знает!

Зарычав, как дикий зверь, Роб бросился на Роберта Сесила, пытаясь вцепиться тому в горло, но королева помешала. Она изо всей силы ударила моего сына по щеке. Длинные ногти королевы рассекли скулу Роба до крови. Этого мой сын не стерпел и схватился за меч!

Тотчас раздались громкие крики, призывающие стражу, и дюжина вооруженных людей в ливреях королевы ворвалась в зал. Часть из них повисли на Робе, а другие подхватили королеву и увели ее в безопасное место. Стражники заставили прочих членов совета оставаться на своих местах и встали у дверей на караул.