Люк порхал (в благородном смысле слова), чуть касаясь ее шеи, ее плеч; она, изумленная, закрыла глаза. После долгих лет пребывания в могиле, наслаждение стало отвлеченной идеей, забытым воспоминанием. И вот теперь, наполовину гепард, наполовину сфинкс, наслаждение выходило из гроба, чтобы развернуться. Оно поднималось, расправив крылья, и вся их жизнь была в нем. Элка улыбнулась. Люк целовал ее грудь туда, куда вешают награды и вонзают нож.

Элка разорвала кокон и вышла на свободу: волшебная стрекоза, не верящая своему счастью. Есть связь между действием и тайной, и жесты Люка призывали ее к этому двойному причастию. Они продолжали молиться, но по-другому. Рот Люка прижался к ее рту: ей показалось, что она умирает. Она вдохнула и выдохнула. Все хрустело и освобождалось в ней, все шло к нему. Она положила руку на его талию, на живот, опустила ее ниже. Он застонал. Люк был такой же мужчина, как и все, она убедилась в этом. Он был даже больше мужчина, чем многие, чему она порадовалась, как опытная женщина. Словно великаны, долго вынужденные пребывать в состоянии карликов, они освобождались при помощи друг друга, открывая свой истинный рост, свое тело из плоти и крови. Поза наслаждения настолько напрашивалась, что они ее почти боялись. С прерывистым дыханием, с распахнутыми глазами, со сведенными руками Люк казался водолазом, на долгие годы лишенным возможности погружения и вытолкнутым вверх.

В свете свечей его лицо было мертвенно бледным. Эта божественная бледность создавала августейший ореол, который их окружал. Элка положила руку на его щеку и почувствовала слезу. Она взяла на себя его боль и зарю, которая уже поднималась. В его объятиях она стала самой добротой. Она понимала все, и даже больше. В эту минуту, когда его тело стало наконец существовать, священник испытывал, без сомнения, мучительные страдания. Чтобы прекратить свистопляску мыслей, успокоить муки клятвопреступника, она положила руку на его затылок и потеребила короткие волосы. Как долго этот затылок представлял собой категорическое неприятие, и вот она его касается. Она прижала к себе его тело так, как она делала с Антуаном в первые месяцы.

Ласка сразу же положила конец и плачу, и страху.

Успокоенный, Люк превратился в отца. У него появились силы и блеск. Они перевернулись, он принял позу. Она задыхалась под его тяжестью, но хотела этого. Она услышала первые такты «Князя Игоря», музыку из ее детства у Тристанов. За плечами Вейсса при пламени свечей она заметила Христа на кресте. Сандалии полетели вдаль. Стрекоза превращалась в хищную птицу. Метаморфоза казалась полной. Губы Вейсса были бархатными, как июльская малина, но зубы кусали все на своем пути. Она положила палец на его губы, чтобы почувствовать их на ощупь. Слюна была сладкой. Ее палец любил его рот. Она облизала его, впившись глазами в Люка. Эта смелость внесла путаницу, с которой они уже не совладали.

Их руки начали разведку под одеждой друг друга. То, что было скрыто от взглядов, обнажалось. Проявлялись мускулы тел. Она защищала свой бюстгальтер с яростью античной амазонки: у той ведь тоже была только одна грудь. Люк не настаивал. Рука его пробежала по талии Элки, отважилась пойти дальше. При этом продвижении Элке снова показалось, что она умирает. Они задыхались, распластанные в свете свечей. Вейсс начал действовать быстро, черное сладострастие выходило из клетки. Сотрясаемое судорогами животное гладило свои перья. Желание не давало пощады. После жестокого обращения, после изоляции, после того, как его стреножили, надели намордник, знать не хотели, теперь зверь рвался на свободу. Орел набросился на плоть, которая притягивала руку, рот и то, что утоляет голод. Элка стонала, как все женщины, но у нее одной было дорогое ему лицо. Он целовал его, словно касался губами алтаря после причастия. Его руки оказались голыми. Наверное, он снял свитер? Она видела его плечо, его белые грудные мышцы, потолок ризницы. Богоматерь улыбалась ей под арию «Князя Игоря». Почему это детское воспоминание ассоциировалось с самой обнаженной и свежей любовью? Она заметила стихари, положенные на стул, и серебряный потир на полке. Она различала, не видя, предметы культа, потому что смотрела на Люка с благоговением. Любовь открыла его самое прекрасное лицо, лицо ведущего церемонию, его воскресное лицо.

Оба хотели пройти до конца протокол чувств, и ничто не могло стать препятствием, даже Бог. Они скорее бы умерли на месте, чем прервали движения, приходившие безупречно, логично, одно за другим, как будто они репетировали их на расстоянии в течение веков. Совершенно бледный, с черными глазищами, Вейсс действовал с удивительной быстротой, быстротой света, которого здесь не хватало.

Она опять уступила, приподнялась, чтобы облегчить ему задачу. Одним движением она ему открылась, как высшее дитя. Напор Люка был беспощадным, но экстаз покрыл ее боль.

С трепещущими ноздрями Люк смотрел на нее без страха и упрека. Слезы его высохли еще до того, как стали заметными. Они познавали друг друга. Это было мгновение необыкновенной силы. Они обменивались своими тайнами, представляя собой одно тело, одну плоть. Крохи смерти, остававшиеся в Элке, были задушены… Она закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, как будто роль пороха заключалась в незнании взрыва. Действительно, везде, где был рот или член Люка, возникала женщина, — так, что Элка сама рождала себя в наслаждении. Поцелуй любимого совершает иногда это чудо. Все чувства сплелись в этой сказочной близости.

Люк не торопился. Торопить стала она: она хотела, чтобы все произошло одновременно. Она сжалась с силой, — и снаружи, и внутри, — так, что он потерял управление. Обняв Элку с обеих сторон, он нырнул и застыл на мгновение, чтобы придержать лошадей. Она прижалась к нему бедрами с мужской силой. Он подчинился ее воле. Она приподнялась так решительно, что он вскрикнул. И, победив, она поняла, что теперь может умереть.

9 июля

Была хорошая погода, у выхода из метро туристы в шортах рассматривали карты. Атмосфера каникул охватила террасы кафе. Официанты казались статистами из американского фильма. В длинных белых фартуках, посвистывая, они протирали столы. Воробьи щебетали на скамьях. Прохожие думали о безрассудных и легкомысленных вещах, стараясь сохранить важный вид взрослых людей. Париж был праздничным, жизнь была прекрасна, и, если вдуматься, даже великолепна. Небо сияло чистой, без облачка, синевой, предвестницей тысячи приятных событий. Я посмотрелась в витрину. Все усилия, которые я приложила ради Люка Вейсса, кажется, увенчались успехом. Нельзя было лучше использовать то, что дала мне природа. Я могу быть и некрасивой, и обольстительной, — это зависит от момента. Скажем так: я хорошо себя знаю.

Я была готова к первому свиданию как следует. Ванна, лен, духи, все самое утонченное. Я была нарядная, оживленная, мужчины оборачивались. Рабочий на стройке даже свистнул. Накануне я позволила себе купить в магазине «Пятилапый волк» комплект в мальчишеском стиле. Корсаж и коричневые блестящие брюки под цвет сандалий. Этот костюм можно долго носить, и он не помнется. Его легко снимать.

Я приближалась к ресторану на ватных ногах. Вначале любовь — это страницы истории. Некоторые даты надо знать наизусть, знаменитые сражения, опасные ситуации, капитуляции, стратегию. Соперники желают друг друга, а остальное касается военной логики.

За дверью меня ждал человек. По тому, как он поклонился, я поняла, что красива. Во всяком случае, я чувствовала себя красивой, в Париже этого достаточно.

— Мадам Тристан? Столик на двоих? Следуйте за мной, пожалуйста, — сказал хозяин, зачеркивая мой заказ.

На нем был блейзер с золотыми пуговицами. Мы с Франком обедали когда-то в «Простуженной кошке». Мне нравилась вывеска, район, квартал, несколько провинциальный интерьер зала, остались хорошие воспоминания о еде. Метрдотель довел меня до круглого стола. Посетители прервали разговор, что является признаком появления хорошенькой женщины или известной личности.

Я выпрямилась. Успех оттенял мой блеск. Сколько хороших и приятных вещей случилось со мной после семи лет несчастий! Я вылечилась от рака, у меня было свидание с человеком, которого я любила. Антуан мне сегодня позвонил. Теобальд останется моим Крестным навсегда. Мне нравилось работать в Назарете. «Князь Мира» играл главную роль везде.

Рядом с Люком я стану прелестной пожилой дамой. Мы будем читать кипы газет перед камином. Мы будем спать в просторных домах, чьи толстые стены защищают от жары. Благодаря внутреннему покою я буду красивой и милой, Люк сохранит свою красоту, потому что Очи Черные будут с нами.

Человек пододвинул стул. Я села, повесила сумку на спинку. Он предложил мне аперитив, я попросила шампанского. Девушка поставила на стол бокал и соленое печенье. Я надкусила печенье, сделала глоток. Минута была чудесная. Я посмотрела время на своих новых часах и открыла Библию на том месте, которое хотела прочесть своему любовнику. «Отныне она твоя сестра: это решает небо. Отныне ты ее брат, и она твоя сестра. Она дана тебе навсегда, и Господь даст вам благодать и покой. Отныне вкушай и пей, Господь позаботится о тебе» (стих 7/11, 7/12). Я закрыла Книгу. Это были в точности те слова, которые нам бы сказал Очи Черные. По-моему, он играл здесь какую-то роль. Люк будет очарован красотой текста.

— Может быть, посмотрите меню, пока ждете? — сказал метрдотель, прервав мои мечты.

Я взяла меню, которое он мне протягивал. Было тринадцать часов двадцать минут. Вейсс парковал свою «Клио» неподалеку, если только он не поехал на метро? Сколько пересадок и переходов от острова Сен-Луи? Чем занимается священник на каникулах? Я допила бокал, съела последнее печенье и увидела, что какой-то человек наблюдает за мной. У него были светлые волосы, он разговаривал с седоволосой женщиной, которая сидела ко мне спиной. Я убрала Иерусалимскую Библию и решила больше не смотреть на дверь. Еще никто никого не заставил прийти, изучая входную дверь. Когда Вейсс появится, понимая, что опоздал, нужно, чтобы он не испытал неловкости. Я погрузилась в изучение меню.

Это было прекрасное меню по сезону. Свежие овощи, ягоды. Я подумала о рте Люка, о некоторых очень откровенных вещах и покраснела. Человек все смотрел на меня. Я закрыла меню. У меня были красивые жесты обольстительницы. Я была одновременно и действующим лицом, и объектом, и охотником, и дичью. Все шло хорошо. Я подумала о наших наслаждениях, таких экстравагантных, что снова залилась краской. Я хотела Люка. Когда любовный эксперимент происходит, впадаешь в зависимость.

— Может быть, еще бокал, мадам? — спросила девушка, ставя на стол новую тарелку с соленым печеньем.

Я покачала головой и зажгла сигарету. Я желала Люка Вейсса, точка. Кто-то поставил передо мной пепельницу. Я любовалась своими руками: раковая пятерня сменилась ручкой феи. У меня все снова было! Пальцы! Ладонь! Линия любви и линия жизни переплетались, чтобы дать мне счастье.

Я докурила сигарету, раздавила ее в пепельнице. Мой бокал был пуст. На розовой скатерти оставалось несколько крошек. Было тринадцать тридцать пять. Вейсс ненавидел заведенные правила, женщин, которые опаздывали, в то время как мужчина, ожидая их, курил сигарету за сигаретой. «Значит, нечего было и горячиться, месье», — сказала я себе, глядя на соседа по столику. Он опустил глаза. Может быть, он писал диссертацию об одиноких женщинах в ресторане? Или его спутница была настолько скучна? Надо было действовать.

— Скажите, пожалуйста, где туалет? — тихо спросила я девушку, убиравшую посуду с соседнего столика.

— В глубине зала, налево.

Я встала со всем апломбом, на который была способна. Спустилась по ступенькам. Открывая дверь с надписью «Женщины» я увидела на часах, купленных за три франка шесть су в «Комеди-Франсез», что было тринадцать сорок. Маленькая стрелка стояла на Расине, большая — на Корнеле. У Люка было столько дел. У рака не бывает каникул. Может быть, он у изголовья умирающего. Если только не епископ задерживает его у телефона. Иерархия очень иерархична в Церкви. Вейсс обязан слушать своего начальника, он не может ему объяснить, что у него свидание с женщиной в «Простуженной кошке».

Эта женщина в зеркале казалась бледной и испуганной. У нее был взгляд затравленного зверя. Я заставила ее улыбнуться. Она наклонилась, чтобы скрыть слезу, эта жалкая натура вечно найдет причину для слез. Я небрежно причесала ее, чтобы она перестала сожалеть о своей судьбе. Потом я поправила ей корсаж, он сидел криво. Нос у нее блестел. Тушь потекла. Если не из-за слез, то из-за жары, под глазами образовались темные полосы. Я закрылась в кабинке. Спустила воду. Потом я вымыла руки и снова посмотрела на неудачницу. Опершись на раковину, она распадалась. Ее безобразная внешность меня поразила. Где была дочь Мод? Женщина постарела. Ее коричневый костюм был ей не к лицу. Более того, у нее была всего одна грудь, вот что самое интересное! Я посмотрела на часы. Большая стрелка была на Вольтере. Было тринадцать пятьдесят. Я подумала о Бертране. Там, где он сейчас, ему наплевать на кроликов. (Подложить кролика — не прийти на свидание.) Он тысячу раз предпочел бы быть на моем месте. Все, все, что угодно, только не смерть.