Анник Жей - Дьявол в сердце

Словом, у меня больше не было качеств менеджера. По нашим европейским стройкам пополз слух: фаворитка не оправдала надежд, нельзя полагаться на тех, кто пользуется «Тампаксами». По выражению одного предпринимателя, мне «не хватало яиц». На европейских стройках, в столовых и на наших американских объектах уже говорили, что я стала слабачкой — самое отвратительное слово, какое только может быть. В сорок лет я стала некомпетентной. Беременная телефонистка окончательно потопила меня: она рассказывала всем подряд, что без моего вмешательства она бы покончила с собой и что я буду крестной ее ребенка.

Это была капля, переполнившая чашу. Двадцать лет я была лидером социальных планов — и в одночасье меня уволили.

Моя жизнь рушилась, и я не могла защитить себя. В комиссии по трудовым спорам такая статья называется «Потеря доверия к служащему»; она обрекает истца на безрезультатную многолетнюю волокиту: какой суд может восстановить справедливость? Суд того, кто приговорил меня к смерти. Мой Дед Мороз превратился в мерзавца.

Как это принято в высших сферах, Франк сделал мне предупредительный подарок, и я в течение недели покинула предприятие, на котором проработала двадцать лет. В правлении Франс-Иммо метрдотели раскладывали угощение на столы и устанавливали подмостки. На праздник пригласили всех, оркестр играл «Очи черные» — мою песню. Закусывали печеньем, потягивали шампанское, словом, банкет удался на славу.

Это все были штучки Франка. Мы с ним выглядели такими счастливыми, что мрачные управляющие Франс-Иммо один за другим подходили поздравить меня, убежденные, что меня назначат главой группы. Франк, как заботливый отец, обнимал меня за плечо. С тех пор прошло семь лет, а я все помню, как будто это было вчера. Мы чокались, смеялись, но мне было тошно.

В тот вечер во мне родилась первая невидимая злокачественная клетка. Она могла бы никогда не вырасти, если бы череда несчастий не спровоцировала этот рост. Я знала, что у меня будут большие неприятности, но совершенно не представляла, в какую бездну погружусь.

Это только кажется, что знаешь наперед, но на самом деле не знаешь ничего, пока не выпьешь до дна эту чашу несчастий.

В другом ночном такси я убегала от боли, но она, как пиявка, не отпускала меня. Надо было вскарабкаться на откос, подняться вверх по склону. Если бы я могла занять свои безработные дни биографией Мериньяка! Однако через шесть месяцев после увольнения этот текст вдруг до такой степени разонравился Франку, что он попросил адвоката повлиять на Бодиньера, и тот поддался влиянию. Но, видит Бог, книга очень нравилась издателю во времена моего расцвета. Каждый вечер в ресторане «Икра Каспия» Франк читал вслух главы из нее.

Ему нравился стиль, ткань повествования и изящество, с которым я превращала превратности его жизни в метафоры.

Бодиньер направил мне очень благосклонное письмо, давая понять, что продолжать бесполезно. Издатель вернул мне рукопись по почте, восхваляя ее достоинства: «Дорогая Элка, ваша биография Франка Мериньяка под названием «Дьявольская хитрость, или Гений бизнеса» гораздо лучше большей части издаваемых сегодня биографий, но…»

«Live by the system, die by the system»[1],— любил говорить Франк на бульваре Сюше. Он сначала смертельно ранил меня, потом добил. У меня вырвался крик, который затем породил боль, и боль только усиливалась от невозможности ее изгнать.

Появилась вторая злокачественная клетка.

Надо было либо умереть, либо позвонить в скорую психиатрическую помощь; потерять сознание или с кем-то поговорить. Разве душевная боль может достигнуть таких размеров? «Самая страшная боль — это одиночество, которое ее сопровождает». Мальро знал! Страдать оттого, что жизнь потеряла всякий смысл, я не пожелаю злейшему врагу.

До начала действия лексомила я порывалась выпрыгнуть в окно от боли. Неодетая и растерянная, я бродила между коробок с вещами для переезда. Ольга вдруг потребовала такую высокую квартирную плату, какую я ни разу до этого не вносила.

Еще больнее, чем смерть самой биографии, была мысль, что от моей боли тебе, Франк, ни жарко ни холодно. Сердце не способно на такие крутые виражи. Несмотря на причиненное зло, ты всегда был самым важным человеком в моей жизни после Антуана.

В каком-то остервенении я бросала страницы одну за другой в ведро, а в конце поняла, что могу заболеть раком.

И эта уверенность так ярко осветила назначенную мне дорогу несчастий, что я заранее увидела пункт назначения. Может, я была писателем, сама того не зная? Говорят, у них есть что-то вроде шестого чувства.

Думаю, инстинкт самосохранения заставил меня снова работать, я надеялась заменить погибший начальный текст памфлетом «Доктор Лав и мистер Бес» — он был так же полон неистовства, как я горя. Увы! Ничто не выходило из меня, я была выжата до капли. Писать я больше не могла.

Несколько месяцев я жила только естественными потребностями, превратившись в желудок и кишки. Я спала, принимала пищу, испражнялась.

Рак заявил о себе несколько месяцев спустя, а рак способен наполнить дни! Рак — эдакий гений бесплодных писателей. Из-за него не замечаешь, как проходит время. С тех пор как я стала заложницей Вильжюифа, я пою, стирая рубашки Крестного (каждый его приезд развлекает меня).

Спасибо, доктор Жаффе, наконец-то мне есть что сказать! И я каждое утро удивляюсь, когда вижу разумно построенные вчерашние фразы: эта освобожденная армия слов и страниц выступает стройными рядами, как солдаты, вышедшие из окружения. Я каждый вечер открываю тетрадь, названную «Князь Мира», и белизна неисписанных страниц напоминает мне халаты онкологов.

Я работаю под песню Билли Холидей «Одиночество» и вспоминаю, как ты, Франк, цитировал Шардена: «Мы пользуемся красками, а пишем своими чувствами».

Я была обязана всем своему убийце — это очень страшно.

Во вторник рано утром у меня открылась рвота. Предписания «мистера Вильжюифа» были милосердные, но даже эти уколы не помогли. Лошадиную дозу дочери Мод! Надо убить мои яичники, помешать мне выделять яйцеклетку. Образование яйцеклетки — это смертельная опасность для меня. Надо стерелизовать меня, надо убить во мне женщину, вызвать преждевременный климакс, иссушить кровь, чтобы не дать моей груди — единственной оставшейся — твердеть и полнеть в конце цикла. Будем же разумны — постареем или умрем.

Еще вчера я бы согласилась на смерть, но у меня появился рак, и я снова хочу жить! Таким образом, с тяжелым сердцем я выбираю морщины, дряблую кожу, смерть яичников и конец желаний.

Эстрогены, эти союзники женщин, которые придают живость взгляду и нежность коже, превратились в моих убийц. Атакуемые гормоны упрямятся. Внутри меня что-то хлопает, кричит и корчится. Самка не хочет, чтобы ее выставляли к позорному столбу. Я то раздуваюсь, то кричу. Каждый укол, сделанный ради моего блага, убивает во мне частицу женщины.

Чтобы отвлечься от этой химической стерилизации, я пишу Тристанам. Прошу их объяснить, почему они меня, маленькую девочку, били, а с головы Шарля и Лилли не давали упасть даже волосу. Надо было любить меня раньше, а не сейчас, когда во мне прогрессирует рак и нет одной груди. Тристаны помнят лишь две-три оплеухи — и все! Невероятное отречение! Спасительная амнезия! Они плачут, сердятся, уверяют, что я все придумала. Бить меня? Да я была самой счастливой девочкой! Шарль и Лилли могут это подтвердить.

Франк, я доверила тебе этот семейный цирк. А ты мог бы совершить идеальное преступление?

Никто не знает, что я пишу, тем более радиолог месье Пивэр. Он рассматривает мои снимки на специальном светящемся столе; я мерзну. Рентгенологи не имеют права оставлять пациента больше пяти минут в смотровой. Голая, в окружении муляжей, больная очень нервничает. С каждой лишней минутой увеличивается возможность рецидива. Вдруг опухоль образовалась слева? А что если появилось подозрительное пятнышко на легком? Метастазы?

К счастью, мрачность месье Пивэра — всего лишь маска, он никогда не снимает ее, даже если состояние пациента не ухудшается.

Чтобы не думать о ране на груди, подводящей итог семи годам несчастья, я считаю, сколько времени осталось до встречи в «Регате». Там меня ждет Бертран Азар — единственный оставшийся у меня друг. Бертрану шестьдесят пять, он больше ни с кем не видится. Не то чтобы он сам выбрал одиночество, просто все вычеркнули его из своей жизни. Когда-то Бертран управлял агентством в предместье Сен-Жермен, которое специализировалось на продаже элитных квартир. Телефон звонил без конца, клиентам предлагались роскошные выгодные сделки.

Я ценю преданность Бертрана, но, вспоминая время, когда жила вдали от гробниц, я плачу. Впереди зима, но скоро придет весна, обещает д-р Жаффе, будто не видит, что сейчас осень. Вот уже семь лет, как я перестала жить. У нас с Бертраном есть нечто общее: его старость, как и моя болезнь, необратима.

Мы отправлялись на Большой Остров. Франк торопился, даже пепел не стряхивал: надо было все делать быстро. «Время — деньги, принцесса», — говорил он, затягиваясь «Житаном». Потом мы садились в самолет, курсировавший между островом и континентом. Эти путешествия позволяли мне пролетать над «Дарами Бретани» — галереей Тристанов, с которыми Франк что-то не спешил знакомиться. Прильнув к иллюминатору, я вглядывалась в свое детство. Если бы Северин поднял глаза и увидел самолет, ему бы и в голову не пришло, что я пролетаю над Бурдоном с Менеджером Года.

Одна из секретарш Франка забронировала два номера в «Привале короля». «Мы уважаем друг друга, — говорил наставник перед конторкой. — Я в своем номере работаю, ты — в своем, встречаемся за ужином». Меня поражала его работоспособность. Он вставал на рассвете и к обеду прочитывал по пять папок.

Я стала ему близким человеком — достижение тем более редкое, что в начале мне пришлось несладко. Приходя утром в Батиньоль, я находила на пишущей машинке анонимки вроде «Шлюха отсасывает» и прочие подобные любезности. До меня в агентстве не было женщин-менеджеров, а было только несколько секретарш. Я была единственным координатором «Мериньяка и К°», а такое не прощали.

«Забудь, принцесса, — говорил Мелкий Бес. — И они тоже забудут».

Как-то вечером я поблагодарила его за фантастические заработки, а он, откупорив бутылку «Круга», бросил на стол дилерский договор, подписанный накануне. Тогда я еще не руководила нашим филиалом на авеню Ош, но уже приобрела клиентуру в Батиньоль.

— Твоя работа приносит нам пятьсот тысяч франков. Я обожаю тебя, дочурка.

— Этого мало.

— Думай только о прибыли и превращай все в товар. И тогда ты, сокровище, будешь только моей! — воскликнул Мериньяк.

Чтобы придать больше веса этим словам, он написал их на бумаге и подписался.

— И ты тоже подпишись, — добавил он, наливая мне шампанское.

Я повиновалась, потом, охваченная внезапным порывом, всадила разрезной нож в ладонь. На бумагу пролилась кровь. Это было несколько театрально, но шампанское сыграло тут не последнюю роль.

«Временами ты просто очаровашка!» — заявил растроганный до слез Мериньяк, в то время как я бежала перевязать руку. Потом он потащил меня в «Икру Каспия». Наш союз заслуживал нескольких икринок белуги.

На Франке был утепленный костюм, и, поскольку сам он никогда не садился за руль и наотрез отказывался сдавать экзамен на права, мы потеряли минут десять, пытаясь поймать такси. Луиджи, служивший у него шофером и метрдотелем, по распоряжению хозяина не поднимался с постели раньше двенадцати, а черный «мерседес» подгонял к «Регате» (бистро для сферы недвижимости) только в семь вечера. Мой приемный отец был вечерней, я бы даже сказала, ночной птицей, поэтому с восьми вечера до трех утра мы находились в полной боевой готовности.

В «Икре Каспия» Франк пользовался большой популярностью и имел личное кольцо для салфетки. «Гарсон, Очи Черные хотят белугу, и поскорее!» — кричал Мелкий Бес у входа. «Разумеется, месье Мериньяк», — отвечали официанты, пока мой покровитель раздавал направо и налево купюры. В тот вечер Франк положил мою дилерскую сделку на стол. Его глаза сияли. «Я всегда знал, что ты далеко пойдешь; ты мой любимый менеджер, Элка моя», — повторял он, чокаясь кампари-содой с моей водкой. Его гордость потрясла меня больше, чем икра, больше, чем деньги. Я тут же приняла его всего. Люди за соседними столиками оборачивались, и это поднимало его и без того хорошее настроение.