Наталья Ручей - Дыхание осени

Одного поля ягода с Яром — сразу к делу, нахрапом, пока не одумаешься. Вот зря я опять о том, о ком не нужно, вспомнила — и так настроения не было…

— А долго? — кошусь на дверь. — Мне, знаете, болтать еще тяжело.

— Вам и не придется, — успокаивает и сам заметно расслабляется. Его мобильный голосит, но он немилосердно жмет отбой. Устав, отключает звук. — Это должно означать, что я занят.

Я пожимаю плечами — надеюсь, на этом и остановимся в перечне, что там у него что означает. Я на работу к нему не собираюсь, да и в друзья не рвусь. Вот он высокий, среднего телосложения — в принципе, можно сказать, обычный, а какая-то аура у него давлеющая. Зашел и занял все свободное пространство, как порыв сильного ветра. Поверив в аллюзию, хватаюсь за спинку кровати, а то мало ли, мне падать нельзя.

— Так что, только послушать? — пусть бы уже скорее начал и кончил.

Он, изучив мои сжатые пальцы и напряженную позу, кивает.

— И помочь или отказаться, — добавляет.

— А сразу отказаться нельзя?

— Нет, — улыбается по-акульи. — Так я начну?

— Ну, — милостиво соглашаюсь, — давайте.

Наверное, думаю, с Натальей хочет помириться, и хотя я вряд ли сойду за мудрого советчика в этом деле, сам факт тешит мое самолюбие. В любовные отношения других лучше не вмешиваться, но кто придерживается этого правила? Уж очень велик соблазн, вдруг твоего совета послушают и все выйдет, сказать потом самой себе спустя много лет, у камина, за чашкой вина: «Эх, если бы не я…»

И я уже готова вкусить терзания Матвея, и снисходительно и чуть поощряюще ему улыбаюсь, как слышу невероятное:

— Я хочу проучить Наталью.

И если у меня и оставались малейшие иллюзии, что любовь случается, они окончательно испаряются. Смотрю на мужчину как на врага: и надо было ему приходить?! Мне и так на душе скверно, а он…

— Вы знаете…

Могла бы встать и была посильнее — подвела бы к двери, развернула задом и пинка бы, с отпечатком презирающей его стопы на обтягивающих джинсах. Зачем упаковывать себя в вещи на два размера меньше? Жира нет, признаю, но остальные части тела слишком выпирают!

— Я люблю ее.

Наверное, мое лицо сдает мое удивление, потому что мужчина повторяет:

— Вы не ослышались. Я люблю Наталью, несмотря на ее невыносимый характер, привычку держать все в себе и верить слухам, утверждающим, что она мне не нужна.

— И именно поэтому хотите проучить?

— Да, — он ничуть не смущен моей колкостью. — Иначе она уйдет.

— У вас все запущено.

— А кому легко? Мне очень нужна ваша помощь, Злата, очень. Наталья хочет уйти, она думает, я об этом не знаю. Если я начну догонять — она побежит дальше. Поэтому я дам ей уйти, но мне нужно знать ее отходные пути на случай… если она не вернется.

Никогда не видела мужчину, который бы открыто признавался в чувствах. Наверное, это и подбило меня согласиться ему помочь. Это, а еще их история любви. Наталья уже не раз, не зная того, убегала от Матвея. Встречалась то с одним парнем, который и мизинца ее не стоил, то с другим. Ребята были между собой друзьями и оба, договорившись, отошли в сторону. Дескать, потому что оба любили. А по сути — оба ее бросили. У них строилась новая жизнь, а Наталья так и металась мыслями в прошлом, пока Матвей, — он, к счастью, приходился ее непосредственным руководителем, — не перевез ее в свой город. У нее не было шансов не влюбиться в него, и как он радовался, когда она, вопреки его статусу женатого, и вопреки слухам, которыми живет каждая фирма, была с ним. Но однажды поверила не ему, и сейчас, как заяц, мчится, заметая следы. А ведь ее ждут. Ее любят. Нужно просто подтолкнуть в правильном направлении.

После ухода Матвея я еще долго думаю над его просьбой. Может, и не придется вмешиваться, уж очень не хочется выглядеть злом. Пусть мирятся, пусть прощает его и живут долго и счастливо, без драм и голливудских погонь, а, космос? И даже как-то не завидно, что ей и Яр и Матвей. Наверное, человек достоин такой любви, а я…

И вдруг дверь приоткрывается и я вижу темноволосую рожицу, которая мне улыбается во все тридцать два. Моргаю. Мальчишеская ладонь взъерошивает волосы и машет мне. Моя рука машинально зависает в воздухе, а мои глаза… Моргаю снова. Так не бывает. Его здесь нет, он в Англии, и Яр бы никогда не подпустил ко мне ребенка после всего. Но мальчик не уходит. Наоборот, втискивается полностью.

— А почему бы не открыть дверь? — ворчу хрипло, и резко выдыхаю, когда он бросается ко мне и обнимает и сжимает так крепко, будто нас разлучают снова.

— Егор… — взъерошиваю его непослушные волосы. — Егорка!

Я все еще не верю, что это он. Вот здесь, в моей палате, а главное — после всего…

— Твой брат знает?

Качает головой, упрямо смотрит в глаза.

— Сначала мы приехали к тебе. Узнает. Позже.

Целую в похудевшие щечки. Такой родной мне человечек, аж сердце вырывается из груди навстречу. Но как он здесь очутился?!

Отодвигается, ощетинивается ежиком, видимо, не сильно желая признаваться, и говорит как пустяк:

— Твой скайп молчал, брат говорил, что тебе не до меня, но… я знал, что ты не могла меня забыть.

Я привлекаю его к себе, заставляя почти лечь, и он говорит куда-то в грудную клетку, говорит тихо, и все более уверенно, потому что я не смеюсь. Потому что я его слышу.

— Ты каждый вечер желала мне доброй ночи, — он продолжает говорить, а я тихо плачу и тут же стираю слезы. — Ты каждое утро желала мне хорошего дня.

Он замолкает, а я, пытаясь подавить новый поток слез, говорю:

— Ты прав, я о тебе не забывала.

Маленький ранимый мальчик, который никому не нужен, кроме меня, как же мне тебя не хватало! Как же я соскучилась по твоему смеху, по твоим визитам через балкон, по твоим проказам, по глазам твоим темным, в которых отражается свет, несмотря ни на что. Свет и такое желание быть достойным любви. Ты достоин, поверь, ты достоин, потому что ты настоящий.

— Это он? — Выпрямляется, чтобы видеть мои глаза.

Что сказать? Все мы учим детей не врать, а сами, прикрываясь, что так во благо или просто быстрее — врем, даже не замечая. Врем по привычке.

— Да, — говорю я, — но наши отношения с твоим братом не должны…

Он вскакивает, прохаживается по палате, оборачивается с таким решительным видом, что на секунду мне мерещится Самарский старший.

— Когда мне исполнится восемнадцать, тебе будет двадцать восемь. Нормально. Ты мне подходишь. Поженимся. А до тех пор тебе придется… в общем, я буду жить с тобой, а не с братом, но учти, воспитать мужа под свою дудочку у тебя не выйдет. Муха залетит в рот.

Я все еще под впечатлением, и не понимаю какая связь между мухой, мужем и воспитанием, тогда он подходит, и двумя пальцами сжимает мне челюсть.

— А как и почему ты здесь оказалась я сам узнаю, можешь не рассказывать, — милостиво позволяет и дальше пребывать в шоке, потом посылает кому-то сигнал по мобильному и улыбается как золотая рыбка Емеле Дурачку. — И, кстати, я уже получил согласие твоей бабушки!

Напрасно он утруждается снова собрать мне челюсть, потому что когда дверь впускает еще одного визитера, я ахаю.

— Бабуля!

А она входит в палату в белом брючном костюме, осматривается, приподняв кустистые брови, кивает чопорному Егорке, взявшему у нее из рук пакет с ароматными фруктами и только после этого мельком взглядывает на меня. Удивленно задерживается на лице и строго предупреждает:

— И не вздумай при мне реветь!

Мне все-таки удается обнять ее, и она как-то сразу теряет всю свою строгость и напускное спокойствие, но я притворяюсь, что не слышу предательских всхлипов. Вот что значило «мы». Егорка и бабушка!

— Как ты… Как вы здесь оказались?

— А, — бабуля машет рукой на стоящего за ее спиной Егора. — Это все мой новоиспеченный внучек!

Мальчишка в притворной покорности прячет взгляд и вздыхает, мол, каюсь, ага, каюсь, а бабуля вываливает правду дальше:

— Звонит мне однажды на мобильный и говорит, так и так, мол, меня зовут Егор, помните ли вы, как я вас в гости приглашал? Я говорю, что такое не забывается, билеты и машину до сих пор ждем, как наобещал. А он мне: все в силе, только планы немножко изменились. Не хотите ли вы, бабушка, заплатить за встречу с единственным внуком?

Я в упор смотрю на Егора, а тот трет носком кеда больничный линолеум.

— Мне, говорит, — продолжает бабуля, еле пряча усмешку, — нужны деньги, чтобы из Англии сбежать. Я спрашиваю: зачем? А он мне: чтобы внучку вашу найти и начать делать счастливой, а то она потерялась и я ей нужен.

Мальчик поднимает на меня вопросительный взгляд, и я уверенно киваю.

— Нужен.

Довольный, он оставляет в покое линолеум и садится у меня в изголовье, перебирая волосы. А вот бы муж был так ласков — я не против, усмехаюсь про себя.

Бабуля продолжает пикантную историю.

— Ну вот и заразил меня сомнениями! — восклицает она. — От тебя несколько дней ни слуху ни духу, телефон молчит, к твоему мужу не дозвонишься. Да, ты потом позвонила и наврала, что телефон потеряла на отдыхе на курорте, но можно подумать ты говорила не с любимой бабулей. А то я не знаю, что ты домоседка и если и уедешь на отдых, то с мужем. В общем, пришлось осваивать новые технологии и переводить деньги, что я откладывала на смерть — на карточку моего внука. А теперь уж и не знаю, сколько доведется жить, чтобы собрать их обратно. Будете терпеть меня, предупреждаю, что с возрастом становлюсь только хуже!

Егор заливается смехом, несмотря на все старания бабули выглядеть строгой и злопамятной дамой. Обещает вернуть вложенные в него средства с процентами. Бабуля делает вид, что ловит его на слове, посылает за водичкой в ларек при больнице, и пользуясь моментом, расспрашивает обо всем. Я говорю ей, и уже не плачу, а с удивлением чувствую грусть. Так странно, сердце снова бьется и я снова чувствую, как оно тревожно сжимается. Бабуля не спрашивает, что буду делать дальше, не задает глупых вопросов: прощу или нет. Она говорит самое главное, что я не одна, и я чувствую, как в меня вливаются силы.

Егор возвращается очень быстро — наверное, бежал? Но в руках у него нет бутылки с водой, нет ничего, кроме купюры, которую сжимает в кулачке.

— Ты разведешься с ним, и мы отсудим у него много денег. — Смотрит на меня с вызовом. — Да, у меня свои методы сбора информации. Ты же считаешь меня маленьким — пришлось подслушать, а заодно заплатить медсестрам, чтобы не мешали.

— Из моих денег? — невинно уточняет бабуля.

— На мелкие расходы у меня были, я несколько дней не ел булочек. — Подмигивает мне. — Эй, выше нос! Со мной не пропадешь! Веришь?

Киваю.

И у меня мелькает страшная мысль, что он — мой маленький ангел-хранитель и что не отправь Яр его в Англию, все могло быть и по-другому. Но я не ропщу и не гадаю на кофейной гуще. Он здесь и выполняет свое обещание: я действительно счастлива видеть его и бабулю; и так отпускать не хочется, но они с дороги — им нужно отдохнуть, а больница даже на гостей действует угнетающе.

Наталья возвращается уже после их ухода. Читает молча. И вот не ссорились, а как будто в ссоре. Я тоже молчу. Молчит заглянувший Макар. Сидим как в склепе, только щелкают клавиши электронной книги, и вдруг в палате мобильный пронзительно запевает.

— Твой?

Смотрю на высветившееся имя и все-таки нажимаю.

— Алло! Злата! Алло! — кричит в трубку Лариса. — Пожалуйста! Они посадят меня! Они посадят! Ты можешь приехать за мной?! Прошу тебя! Злата!

— Где ты?

— Я в милиции! Пожалуйста, Злата! Пожалуйста!

Она сбивчиво рассказывает, что ее замели менты, за ту витрину, что разбила почти полгода назад, требуют деньги. Телефон берет мужчина и повторяют почти слово в слово. Он дает мне час на раздумья.

— Это развод, — говорит авторитетно Наталья.

— Для лохов, — добавляет Макар.

— Да, — соглашаюсь, — похоже.

И медленно поднимаюсь и иду к шкафу с вещами. Я ничем не рискую. Макар отвезет на машине, а денег для выкупа у меня все равно нет. Предать того, кого подозреваешь в измене, проще простого — мне ли не знать. А я хочу дать шанс, пусть мизерный, пусть иллюзорный.

Шанс, которого у меня не было.

Мои джинсы будто подменили: цвет тот же, бледно-выбеленный, но сзади неприлично висят, а на бедрах держатся только за счет ремня, одолженного у Макара. Другие вещи, привезенные им из дома Яра, так и лежат не разобранными в сумке: не я их покупала, не мне и носить. Под недовольными взглядами, делаю вид, что так и надо и накидываю плащ (плащ — единственная уступка гордости); только застегнув последнюю пуговицу, спохватываюсь, что верх-то пижамный, но и так сойдет. Под плащом не видно, а раздеваться я не собираюсь. Чтобы не навернуться, — голова еще кружится и слабость не отпускает и честно говоря, тело покалывает, — беру Макара под руку и мы спускаемся к машине под завистливые взгляды медсестер. Интересно, он замечает, что на него пялятся?