– Ролло! – Йен развернулся и бросился через заросли сухих вьюнов, обнаружив на земле извивающийся клубок из зубов и шкур, пес и волк рвали друг друга на части.

Он ринулся вперед, пинаясь и крича, нанося удары, довольный возможностью кого-то избить, выместить зло, даже если это последнее сражение. Что-то впилось ему в ногу, но он почувствовал лишь вибрацию от столкновения, когда жестко врезался коленом в бок волка. Тот завизжал и откатился прочь, тотчас поднявшись на ноги и возвращаясь к противнику.

Зверь прыгнул, и его лапы ударили Йена в грудь. Он отступил назад, вскользь ударившись обо что-то головой, на секунду потеряв способность дышать, и, придя в себя, обнаружил, что обхватывает истекающие слюной челюсти, отталкивая их от собственного горла.

Ролло вскочил на спину волку, и Йен разжал хватку, рухнув под весом вонючего меха и корчащейся плоти. Он выбросил руку, нащупывая оружие или рычаг, то, за что можно зацепиться, чтобы высвободиться, и схватил что-то твердое.

Йен вырвал предмет из его мшистого гнезда и раскроил волку голову. Обломки окровавленных зубов взлетели в воздух и упали ему на лицо. Он бил снова и снова, задыхаясь и всхлипывая.

Ролло высоко и пронзительно скулил… нет, это был не он. Йен еще раз обрушил камень на размозженный череп, но волк прекратил борьбу – зверь лежал поперек его бедер, подергивая ногами, глаза его остекленели. Он был мертв. Йен с отвращением спихнул его с себя. Ролло впился в его недвижное горло и разорвал его, на землю хлынул фонтан крови.

Йен закрыл глаза и замер. Казалось, двигаться или думать просто невозможно.

Спустя некоторое время он ощутил, что может открыть глаза и дышать. За спиной было большое дерево – он упал возле ствола, когда волк прыгнул на него. Этот ствол служил ему опорой и сейчас. В переплетении корней зияла дыра – это из нее он выкорчевал камень.

Йен по-прежнему держал его в руках – было ощущение, что тот врос в кожу, разжать ладонь не получалось. Присмотревшись, Йен понял, что камень раскрошился и порезал руку, осколки приклеились к руке на засохшую кровь. Второй рукой он разогнул стиснутые пальцы и вытащил раскрошенную породу из ладони. Нарвав мха с древесных камней, он скатал его в комок и вложил в ладонь, позволив пальцам сомкнуться на нем.

В отдалении завыл волк. Ролло, который устроился было возле Йена, поднял голову и негромко фыркнул. Вой повторился, он звучал вопросительно и беспокойно.

Йен впервые посмотрел на тело волка. На мгновение ему показалось, что зверь пошевелился, и он потряс головой, чтобы прогнать видение. Затем взглянул снова.

Он действительно шевелился. Отяжелевший живот медленно поднялся и осел. Уже рассвело, и он смог рассмотреть крошечные шишечки розовых сосков. Это не стая. Пара. Вернее, была пара. Волк неподалеку завыл снова, и Йен согнулся, его вырвало.

Едящий Черепах нашел его чуть позже там же, облокотившегося на ствол красного кедра, рядом с волчьим трупом и с прижавшимся к его боку Ролло. Черепаха присел на корточки неподалеку, покачиваясь на пятках и оглядывая открывшуюся ему картину.

– Хорошая охота, Брат Волка, – сказал он наконец с явным уважением. Йен чувствовал, как узел между его лопатками немного расслабляется. В голосе Черепахи звучало утешение, не горечь. Значит, она жива.

– Та, с кем я делю очаг, – начал он, намеренно избегая называть ее по имени. Произнести его вслух означало навлечь на нее злых духов. – Она в порядке?

Черепаха закрыл глаза и приподнял брови и плечи. Она была жива и пока в безопасности. Но все же человеку неподвластно знать, что может случиться. Йен не упоминал о ребенке. Молчал и Черепаха.

Черепаха пришел с оружием, луком и, конечно, ножом. Он вытащил его из-за пояса и бесстрастно подал Йену.

– Нужно снять шкуру, – сказал он. – Обернуть твоего сына, когда он родится.

По телу Йена прошла дрожь, какая бывает, если капля ледяной воды упадет за шиворот. Едящий Черепах увидел его лицо и отвернулся, избегая встречаться с ним глазами.

– Этот ребенок был дочерью, – сказал Черепаха все так же бесстрастно. – Тевактеньох рассказала моей жене, когда пришла за шкурой кролика, чтобы завернуть тело.

Мускулы живота напряглись и задрожали, Йен подумал, что сейчас его собственная кожа лопнет, но нет. Горло пересохло, и он один раз болезненно сглотнул, откинул мох и протянул израненную руку за ножом. Он медленно наклонился, чтобы освежевать волка.

Едящий Черепах с интересом тыкал запачканные кровью осколки разбитого камня, пока волчий вой не заставил его подняться, озираясь вокруг.

Вой отозвался эхом в лесу, и деревья зашептались над ними, их тревожный шелест звучал потерянно и опустошенно. Нож стремительно вспорол бледный мех живота, разделяя два ряда розовых сосков.

– Ее муж скоро придет, – сказал Брат Волка, не поднимая глаз. – Иди и убей его.

* * *

Марсали смотрела на него, едва дыша. В ее глазах по-прежнему светилась печаль, но она померкла, сочувствие чуть загасило ее. Гнев исчез. Она забрала Анри-Кристиана и обеими руками прижала спеленатого ребенка к груди, приникнув щекой к круглой головке.

– Ах, Йен, – тихо произнесла она. – Mo charaid, mo chridhe[82].

Он сидел, глядя на свои руки, слабо сцепленные на коленях, и, казалось, не слышал ее. В конце концов он вздрогнул, будто статуя, которая пробудилась к жизни. Не поднимая глаз, Йен пошарил за пазухой и вытащил маленький круглый сверток, перевязанный бечевкой из шерсти и украшенный бусинами вампума. Он развязал его и склонился, накидывая выделанную шкурку нерожденного волчонка на плечи младенцу. Его большая худая рука пригладила бледный мех, сжав на мгновение руку Марсали там, где она придерживала малыша.

– Поверь, кузина, – сказал он очень мягко, – твой муж расстроен. Но он вернется. – Затем он поднялся и ушел, бесшумно, как индеец.

* * *

Небольшая известняковая пещера, которую мы использовали в качестве хлева, в настоящее время служила домом только козе с двумя новорожденными козлятами. Все животные, рожденные этой весной, уже достаточно окрепли и подросли, чтобы выпускать их в лес на выпас вместе с матерями. Однако козу по-прежнему кормили объедками и дробленым зерном.

Несколько дней шел дождь, утро выдалось облачное и влажное, с каждого листа капало, а воздух пах смолой и сырыми палыми листьями. К счастью, облачность удерживала птиц от полета. Сойки и пересмешники быстро поняли свою выгоду и не спускали блестящих глаз-бусин с людей, которые сновали туда-сюда с едой. Они регулярно пикировали на меня, когда я поднималась на холм с корытом.

Я была настороже, но несмотря на это, дерзкая сойка в мгновение ока сорвалась с ветки и присела на миску, перепугав меня. Прежде чем я успела отреагировать, она отхватила кусок кукурузной лепешки и упорхнула так быстро, что, если бы не мое колотящееся сердце, я бы засомневалась, видела ли я ее вообще. К счастью, я не уронила корыто. Я услышала торжествующий щебет в кронах и поспешила скрыться в хлеве прежде, чем приятели сойки освоят ее прием.

Я удивилась, обнаружив верхнюю створку голландской двери приоткрытой на дюйм или два. Опасаться того, что козы сбегут, конечно, не стоило, но лисы и еноты вполне могли забраться наверх через нижнюю створку, поэтому обе двери обычно запирались на ночь. Возможно, мистер Уэмисс забыл. Вычищать старую солому и проверять запоры были его обязанностями.

Однако как только я открыла дверь, я поняла, что мистер Уэмисс тут был ни при чем. Послышалось оглушительное шуршание у моих ног, и что-то большое задвигалось в темноте.

Я завизжала от ужаса, и на сей раз таки уронила корыто, которое упало с грохотом на пол; его содержимое разлетелось по хлеву, а коза проснулась и начала панически мекать.

– Pardon, milady!

Прижав руку к груди, я шагнула в сторону от дверного проема и в бледном свете увидела Фергуса, скорчившегося на полу, из волос торчит солома, как у Безумной из Шайо[83].

– О, так вот ты где! – заметила я довольно холодно.

Он прищурился и сглотнул, потирая рукой мрачное, заросшее щетиной лицо.

– Я… да, – сказал он. Казалось, ему больше нечего добавить. Я остановилась на мгновение, глядя на него сверху вниз, затем покачала головой и, наклонившись, стала подбирать картофельные очистки и другие объедки, выпавшие из миски. Он дернулся было, чтобы помочь мне, но я грубо махнула рукой.

Фергус неподвижно наблюдал за мной, обхватив руками колени. В хлеву было темно, с растений, что росли на скале над нами, непрерывно капала вода, создавая завесу из падающих капель за открытой дверью.

Коза прекратила шуметь, узнав меня, и теперь просунула шею сквозь ограду загона и, вытянув черничный язык, пыталась, как муравьед, слизнуть яблочный огрызок, который валялся неподалеку. Я подобрала огрызок и вручила ей, пытаясь одновременно придумать, с чего начать разговор и как его продолжить.

– Анри-Кристиан в полном порядке, – сказала я, за неимением других идей. – Прибавляет в весе.

Я позволила этому комментарию повиснуть в воздухе, склонившись над оградой, чтобы пересыпать зерно и отходы в деревянную кормушку.

Мертвая тишина. Я подождала, затем обернулась, уперев руку в бок.

– Он очень милый малыш, – сказала я.

Ответом мне было его тяжелое дыхание, но он ничего не сказал. Шумно фыркнув, я отошла к двери и толкнула нижнюю створку, широко распахивая ее, так что внутрь хлынул бледный свет, освещая Фергуса. Он сидел, упрямо отвернув лицо в сторону. Я чувствовала его запах даже на расстоянии, от него несло застарелым потом и голодом.

Я вздохнула.

– Такие лилипуты, как он, обладают совершенно нормальным интеллектом. Я его целиком осмотрела, все рефлексы и реакции в норме. Нет никаких причин думать, что он не сможет учиться или… что-то делать.

– Что-то. – Фергус повторил слово, в котором звучало отчаяние и издевка. – Что-то. – Наконец он повернул ко мне лицо, и я увидела пустоту в его глазах. – При всем почтении, миледи, вы не имеете понятия, какая жизнь уготована лилипутам.

– А ты имеешь? – спросила я, не столько желая его спровоцировать, сколько из любопытства.

Он прищурился от утреннего света и кивнул.

– Да, – прошептал он и сглотнул. – Я видел много таких в Париже.

Парижский бордель, где он вырос, был большим, с широкой клиентурой. Это место славилось тем, что может предложить удовольствия на любой вкус.

– В доме жили les filles, naturellement, и les enfants[84]. Они были, разумеется, самым ходовым товаром. Но всегда найдутся те, кто желает… экзотики и готовы платить. Поэтому время от времени мадам посылала за теми, кто таким промышляет. La Maîtresse des Scorpions – avec les flagellantes, tu comprends? Ou Le Maître des Champignons[85].

– Грибной король? – переспросила я неуверенно.

– Oui. Хозяин лилипутов.

Глаза Фергуса застыли, взгляд обратился внутрь, лицо потемнело. В его памяти возникали живые образы людей, которые много лет отсутствовали в его мыслях, и он не получал удовольствия от этих воспоминаний.

– Les chanterelles[86], так мы их звали, – сказал он мягко. – Женщин. А мужчин – les morels[87].

Редкие грибы, которые ценят за причудливый вкус и необычную форму.

– С ними хорошо обращались, с les champignons[88], – добавил он. – Они были недешевы, как вы понимаете. Le maître[89] покупал таких младенцев у их родителей или подбирал с улиц, а однажды такой родился в борделе, и мадам не могла нарадоваться своей удаче.

Он посмотрел вниз на свои руки – длинные, тонкие пальцы беспокойно двигались, комкая ткань штанов.

– С улиц, – повторил он. – Те, кто не попадал в бордель, становились попрошайками. Я знал одного довольно хорошо, его звали Люк. Мы иногда помогали друг другу. – Тень улыбки скользнула по его лицу, и он совершил здоровой рукой жест, изображающий карманную кражу.

– Но Люк был одинок, – продолжил он ровно. – У него не было защитника. И однажды я нашел его в переулке с перерезанным горлом. Я сказал мадам, и она послала вышибалу забрать тело, а затем продала его первому попавшемуся врачу.

Я не спросила, что врач намеревался сделать с телом Люка. Я видела широкие высушенные ладони карликов, выставленные на продажу для предсказаний и в качестве оберегов. И не только ладони, увы.

– Я начинаю понимать, почему бордель может казаться безопасным, – сказала я, с трудом сглотнув. – Но все-таки…

Фергус сидел, подперев голову рукой и тупо глядя на солому. Затем он посмотрел на меня.

– Я раздвигал ягодицы за деньги, миледи, – сказал он просто. – И считал это пустяком, если не считать тех случаев, когда было больно. Но потом я встретил милорда, и мне открылся мир за пределами борделя и улиц. Тот факт, что мой сын может вернуться туда… – Он резко прервался, не в силах продолжать, затем снова закрыл глаза и медленно покачал головой.