Юный Джанни отступил на шаг, чтобы пропустить ее.

Она с силой хлопнула тетрадью Гранди по листам договора, лежащим перед Флавио. Все взоры устремились на старую запятнанную обложку. Мужчины затаили дыхание. Казалось, в тишине было слышно, как от напряжения скрипят их мозги.

Не следует недооценивать силу суеверия у муранских стеклоделов. Укрывшись за кирпичными фасадами своих мастерских с вечно бодрствующими высокими трубами, они создали себе репутацию опасных и предприимчивых коммерсантов. На протяжении веков они являлись привилегированными гражданами Светлейшей, которая их холила и лелеяла и даже предоставила право чеканить монеты. Но если в их генах и были заложены удача и богатство, вкус нищеты и невзгод тоже был им хорошо знаком. Недоверчивые, искусные, немногословные, они уважали традиции и почитали своих предков. И были такие вещи, прикосновение к которым влекло за собой молниеносное проклятие.

— Наш дед, умирая, передал ее мне, — произнесла Ливия низким голосом, таким глубоким и чувственным, что мужчины наклонились вперед, чтобы не упустить ни слова. — Он доверял мне, и я выполнила его последнюю волю. И сегодня я заклинаю тебя его именем и именем нашего предка, пролившего свою кровь, чтобы сберечь эту книгу, не продавать мастерские Гранди.

Флавио часто заморгал и опустил взгляд на тетрадь. Ливия увидела, как по телу брата пробежала дрожь, и его тонкая шея показалась ей вдруг невероятно хрупкой. Набалдашник его трости переливался в луче солнца. Медленным, благоговейным движением он протянул руку и коснулся красной обложки.

Она вспомнила изуродованные руки Андреаса, шрамы на его теле, отстраненный взгляд, когда он говорил о войне. Флавио вернулся сломанным из тех же боев, из этой безжалостной России, о которой ей не было ничего известно, и тогда она не захотела его понять. Два года назад у нее не было ни терпения, ни мудрости прислушаться к его отчаянию. Внезапно она с тоской подумала, что во всем происходящем виновата она сама.

Если бы она постаралась понять брата, сдерживая свою импульсивность и надменность, не случилось бы той ночи любви с Франсуа, она бы не забеременела и, возможно, не стояла бы сейчас в роскошном кабинете Дзанье, обнажая свою душу перед мужчинами, которые пожирали ее глазами.

Ливия посмотрела через окно на безмерно голубую лагуну с темными точками причалов для гондол, угадывая вдалеке башенки и крыши с красной черепицей, дымоходы и подвесные деревянные террасы — дрожащие, перламутровые, воздушные. «Я изменилась», — подумала она почти со страхом.

Она уехала в северный город, так отличающийся от ее родных мест, во французский военный гарнизон с флорентийскими красками, который предоставил ей убежище, когда она совсем этого не ожидала. Ливия вспомнила о Меце, давшем ей некоторое успокоение, о городе, в котором она родила своего сына, о его домах, таких же древних, как в Венеции, об этом таинственном городе, чьи корни глубоко уходили в прошлое, где несколько веков назад Карл Великий похоронил свою супругу.

И все же, лежа долгими бессонными ночами рядом с заснувшим мужем, она понимала, что не сможет жить без огня и cristallo. Она познала опьянение тела, страсть, адюльтер и отравляющий вкус предательства, подарила жизнь своему ребенку. Все эти никому не видимые глубокие и серьезные раны превратили ее в ту женщину, которая сейчас в последний раз яростно и отчаянно боролась за сохранение своего наследства. Она также с некоторым удивлением поняла, что, несмотря на все это, так и не познала любви, и это откровение, словно стрела, пронзило ее сердце.

Что осталось от великих Гранди? Господи, ведь они превратились в ничто! Пыльная заброшенная мастерская; имя, давным-давно вписанное в «Золотую книгу почетных граждан Мурано», что вызывало уже не восхищение, а скорее жалость; несколько прославивших это имя изделий, которым воздают должное, разглядывая их в витринах Музея стекла, разместившегося в залах дворца Джустиниан, одного из самых больших в лагуне; всклокоченные брат с сестрой, почти обезумевшие от гнева и отчаяния, доведенные до нищеты и выясняющие отношения под жадными взглядами своих конкурентов.

На сердце у нее было тяжело, потому что ее брат превратился в собственную тень, потому что он унижался перед Марко Дзанье, и она чувствовала себя виноватой в том, что довела его до такого состояния.

В глубине души Ливия понимала, что уже слишком поздно. На этот раз Феникс действительно умер. Даже самые красивые легенды имеют конец. Горечь и печаль, словно капли ртути, разливались по ее телу глухой болью. Она положила руку своему брату на плечо, и тот вздрогнул от этого прикосновения.

— Прости меня, Флавио, — тихо произнесла она.

Она подняла глаза на Марко Дзанье, который остался стоять, и они некоторое время молча, в упор смотрели друг на друга. Она молила Бога, чтобы не расплакаться, во что бы то ни стало сохранить достоинство.

— Прошу прощения, Марко, — прочистив горло, сказал Флавио, — и у вас тоже, господа, что зря потратили свое время, но мастерские Гранди больше не продаются.

Он с трудом поднялся, на секунду опершись на стол, чтобы сохранить равновесие. В одну руку он взял красную тетрадь, в другую — свою трость. Впервые в жизни Ливия различила в бесстрастном взгляде серо-голубых глаз, так похожих на ее глаза, гордость, и это подарило ей надежду.

— Марко, господа, желаю вам удачного дня.

Он склонил голову, прощаясь, затем медленно удалился своей усталой походкой покалеченного человека. Она молча проводила его взглядом и последовала за ним.


Несколько недель спустя, прислонившись к косяку, Ливия стояла на пороге «комнаты с ядами», где хранилось сырье, необходимое для получения смеси, из которой варили стекло. Как обычно, она убедилась, что вытяжка работает хорошо. Нельзя было позволять частичкам натрия, кремнезема и карбоната кальция рассеиваться в воздухе. Красители также могли представлять потенциальную опасность для рабочих, занимавшихся подготовкой смеси, которую затем помещали в стеклоплавильные горшки и отправляли в плавильную печь.

Она наблюдала за Тино, который тщательно выверял состав для стекла чиароскуро. Мастер-стеклодув решил приготовить смесь сам и выставил за дверь помогавшего ему работника, чтобы не предавать секрет огласке.

Флавио был единственным, кроме Тино и Ливии, кто видел формулу, но он заявил, что все это так же непонятно, как китайский язык. Его развязный тон вызвал раздражение у сестры, и она стиснула зубы, чтобы не сказать очередную колкость в своем духе. Несмотря на то что теперь они ладили гораздо лучше, различия их характеров еще вызывали у обоих вспышки гнева, оставлявшие их без сил. Как, черт возьми, он мог оставаться равнодушным к этим нескольким строкам, написанным их предком, который изобрел состав, прославивший их фамилию во всем мире?

«Это как с бриллиантами, — заявил Тино зачарованно. — Блеск появляется не в результате отражения света от драгоценного камня, как принято думать, а от преломления света внутри самого бриллианта. Вот он, секрет Гранди… Свет проникает в хрусталь, который его преображает».

Флавио уставился на Тино круглыми от непонимания глазами, но Ливии сразу стало ясно, что он имеет в виду. Процесс изготовления был простым, но деликатным в исполнении. К тому же чудо чиароскуро могло произойти, только если выдуваемое стекло приобретало идеальные пропорции. Мастер-стеклодув должен был предвидеть, как будет вести себя свет, прикоснувшись к стеклу — вот почему знаменитые бокалы на высоких ножках имели расширяющиеся чаши в форме лепестков роз.

Тино тщательно взвесил различные компоненты, прежде чем растолочь их, чтобы получить однородную массу. Он осторожно высыпал смесь в емкость.

— Все правильно? — спросила Ливия, в то время как он не сводил глаз с полученного состава.

— Мне кажется, да, — прошептал он, и Ливия удивилась благоговению этого матерого волка — у него было такое выражение лица, словно он только что тайно проник в священный храм. — Нам остается только добавить стекло, — проворчал он, будто устыдившись своего волнения.

Ливия подошла к уложенным в коробки осколкам разноцветного стекла, отбракованного в процессе производства.

— Какой цвет ты выбрала? — спросил Тино.

— Разумеется, красный. Основной цвет первого фужера из чиароскуро мастерских Гранди будет рубиново-красным, как огонь… Как страсть, — добавила она со вздохом.

Малышка пыталась это скрыть, но Тино хорошо видел, что она страдает. Он почувствовал, как в нем нарастает возмущение. Один Бог знал, что ей пришлось пережить в этой варварской стране, вдали от близких, где никто не мог ее защитить. Когда она внезапно исчезла, он был так удручен, что испытал одну из своих знаменитых вспышек гнева. Он рычал от страха за девушку, чувствуя себя униженным оттого, что у нее не хватило смелости объяснить ему причины этого дезертирства. Он испугался, что навсегда потерял ее, что она оторвалась от своих корней, от Мурано, видевшего ее рождение, текущего в ее венах.

Он вспомнил, что маленькая безмолвная девочка часто бывала в мастерской после смерти своих родителей, вспомнил о ее страдании, таком хрустально-прозрачном, что никто не осмеливался взять ее на руки, словно опасаясь разбить, о ее молчании, которое всех пугало и с которым смог справиться лишь ее дед Алвизе, потому что боль опасна так же, как заразная болезнь.

Теперь у нее был сын, которого ей пришлось оставить там, и это было нехорошо; он видел смятение в ее глазах, когда она, как неприкаянная, отправлялась побродить в конце дня, когда сумерки окрашивали остроконечные башенки в золотистый цвет, а старые камни отдавали свое тепло, вызывая желание пройтись по набережной. Но что тут поделаешь?

Некоторые компоненты оказалось очень трудно найти в это скудное послевоенное время. Они обзвонили различных поставщиков, наскребли немного денег, чтобы приобрести их. Теперь необходимо было повторить подвиг Гранди, совершенный в давние времена. Это был единственный шанс для Дома Феникса возродиться из пепла.

По его спине пробежала дрожь. Тяжелая ответственность легла на плечи Ливии Гранди, которая тщательно отмеривала стекольные осколки. Засученные рукава мужской рубашки открывали ее тонкие руки, холщовые брюки наползали на грубые ботинки. Если благодаря открытому лицу и неумело заплетенным косичкам она напоминала хрупкого подростка, решительный взгляд и внутренняя сила принадлежали уже сформировавшейся женщине.

Флавио оказался не на высоте. Ему не хватало опыта, знания ремесла, но больше всего ему не хватало огня. Их было всего двое, и они должны были сделать невозможное. Ливия — вдохновительница и прирожденный художник, талант в чистом виде, сокровище; она обязательно стала бы самым известным мастером своего времени, если бы родилась мужчиной и имела право на все действия со стеклом. Она, и только она одна могла придумать изделие, которое он, мастер Тино Волк Томазини, будет выдувать. Только она могла найти совершенное равновесие, благодаря которому сотворится чудо чиароскуро. Вдвоем они образовывали мифический союз фантазии и таланта, мастерства и техники, который делал людей, работающих с хрусталем, наследниками самого древнего и благородного искусства, независимо от того, были они из Мурано, Богемии, Лотарингии или откуда-либо еще.

Ливия повернулась к великану с крепкой сильной шеей, мощь которой подчеркивал щегольски повязанный красный платок. Из-под густых бровей на нее был устремлен взволнованный взгляд, заставший ее врасплох. Она никогда еще не видела Тино таким открытым.

Ливия смущенно коснулась рукой его плеча.

— У нас все получится, Волк.

Он кивнул, от волнения в горле стал ком, не давая дышать.

Молодая женщина вышла из комнаты и вернулась в мастерскую, где их ждали рабочие, молча выстроившиеся в ряд, словно по стойке «смирно». Им предстояло провести две плавки, затем перейти к отжигу, и лишь после этого Тино сможет начать ваять стекло.

Но Ливия не торопилась. Стеклодув не властен над временем. Слушая хрусталь, который потрескивает и свистит, рождаясь в течение нескольких часов в печах, он обязан быть терпеливым и решительным, а также смиренным, чтобы иметь право претендовать на величие.

Она вышла из мастерской, подставив лицо и обнаженные руки жаркому, беспощадному летнему солнцу. Насекомые гудели в траве, олеандр распространял вокруг себя благоухание. Для cristallo у нее был безграничный запас терпения, если бы только так же было с ее жизнью…

Его отсутствие было кровоточащей раной. Иногда она резко оборачивалась с его именем на губах, уверенная, что он стоит здесь, на пороге комнаты, что ей достаточно лишь открыть объятия, чтобы прижать маленькое тельце к своей груди, уткнуться лицом ему в шею и испытать восхитительное чувство покоя оттого, что они снова стали единым целым, как тогда, когда она носила его в своей утробе. Но, увидев пустой проем двери, частички пыли, танцующие на солнце, понимая, что все это было лишь наваждением, она испытывала такую сокрушительную тоску, что, задыхаясь, еле удерживала равновесие. Она ощущала себя отрезанной от своего ребенка.