Джим Хаммерштейн принес с собой картонную коробку и папиросную бумагу, такой роскоши молодая женщина не видела уже много лет. Она аккуратно завернула броши, злясь на себя из-за дрожи в руках. Он продолжал говорить низким мелодичным голосом, хвалил ее за изобретательность и фантазию, а потом сообщил, что является владельцем крупного магазина в Нью-Йорке.

У нее кружилась голова. Присутствие этого мужчины в их крошечной комнатке, в которой негде было развернуться, казалось ей чем-то немыслимым. Ей было стыдно за простые покрывала на многоярусных кроватях, за жалкую кухонную утварь, стоявшую на полке, за платье Лили, брошенное на стуле, которое она еще не успела заштопать. Он был слишком большим, слишком громоздким. Ей хотелось открыть дверь и окно, раздвинуть стены, чтобы впустить свежего воздуха, опасаясь, что он может задохнуться. Несмотря на то что он стоял неподвижно, в нем таилась энергия, одновременно притягивающая и волнующая. Она украдкой бросала на него взгляды, зачарованная правильными чертами его лица, идеально повязанным галстуком. У него были широкие кисти, кожу которых усеивали веснушки.

Он протянул ей визитную карточку со своим именем, адресом и номером телефона в Америке. Визитка показалась ей очень белой, а ее ногти — грязными. Она положила ее на стол и быстро спрятала руки за спину. Офицер пообещал связаться с ней, как только возобновится экспорт.

— Next year, I hope, Frau Wolf[81].

— Fräulein[82], — тут же поправила она почти вызывающе.

В его глазах блеснул загадочный, едва уловимый огонек, и он некоторое время молча смотрел на нее. Она почувствовала, как ее щеки заливаются румянцем, но не отвела взгляда. Сердце бешено билось. Затем она нагнулась к Инге и погладила ее по щеке.

— It was a pleasure, Fräulein Wolf[83], — добавил он и почтительно склонил голову.

Герт поспешно схватил коробку и предложил проводить офицера до въезда в лагерь, где его ждала машина с шофером.

После их ухода Ханна какое-то время стояла неподвижно. Постепенно маленькая комнатка приняла свои привычные размеры, но она огляделась вокруг, словно увидела эти стены впервые. Она еще чувствовала пряный аромат дорогого одеколона, аромат самоуверенных и решительных людей.

Ханна медленно села на табурет, взглянула на пустую жестяную коробку, стоявшую на столе. Она не понимала, почему вдруг ощутила опустошенность.

Инге спустилась с кровати на пол, подошла к матери и положила руки на ее колени, глядя на нее очень серьезно. Ханна подняла ее, еще раз осмотрела ободранные коленки.

— Как же ты напугала меня, малышка! — прошептала она.

Когда она увидела свою дочь на руках у великана, то ощутила неистовое желание защитить ее и была готова на все, чтобы вырвать ее из лап незнакомца. Она поцеловала влажные волосы девочки, которая прижалась к ней и засунула палец в рот. Чувствуя себя обессиленной, Ханна закрыла глаза. Ее переполняла благодарность за то, что она нашла Инге живой и здоровой.

«Мне не было страшно», — запоздало удивилась она. Впервые за все это время при виде мужчины в военной форме у нее не возникло желания спрятаться или убежать. Инстинктивное стремление спасти своего ребенка прогнало прочь тревогу, которая не покидала ее с того дня, как она подверглась насилию.

Дрожь пробежала по ее спине, но ощущение тяжести уснувшей на ее руках Инге действовало на нее умиротворяюще. Слушая равномерное дыхание девочки, она постепенно успокоилась и принялась ее укачивать. За окном дождь стучал по крыше, стекал по окнам. Никакой другой шум не нарушал это удивительное спокойствие. Ей казалось, что она плывет в лодке, отрезанная от всего мира, наедине со своим ребенком.

Глядя на ресницы, оттеняющие бледные щечки, на вздернутый нос и маленький волевой подбородок, она не могла поверить, что дочь наделила ее этой неожиданной силой. В некотором смысле Инге словно вернула ей саму себя. Одновременно испытывая восторг и тревогу, она открывала в себе то, что замечала в других женщинах, но никогда не чувствовала сама: никакой страх и мучения не могли пересилить непреклонность матери, встающей на защиту своего ребенка.

И тогда, все еще пребывая в смятении, с дочерью на руках, Ханна почувствовала, как что-то отпустило ее сердце, как из потаенных уголков ее души поднимается эта первобытная, таинственная и пламенная сила, которая сметает горы, не признает никакого господства, никаких преград, и это благодатное ощущение разливалось по всему телу: она жива, она — мать.


К вечеру дождь не утих, продолжая шлепать с равномерностью метронома об насыщенную водой землю, превратившуюся в грязную жижу. Андреас стоял у окна, сложив руки за спиной. Застыв в тоске, он смотрел на дождь, боль сжимала виски.

Начиная с сентября баварские земли, казалось, утопали в облаках тумана. Когда небо ненадолго очищалось от туч, вдалеке становились видны зубчатые вершины Альп, уже покрытые снегом. Одежда почти не просыхала, а плохое дерево бараков разбухло от сырости, некоторые окна покоробились, в щели начало дуть. Такая погода усугубляла тревожное чувство, охватившее всех в Кауфбойрен-Харте с начала денежной реформы.

Экономическая ситуация была бедственной. Переход на новую валюту резко затормозил все процессы обновления. Кассы были пустыми, денег на покупку сырья не хватало, а немецкий рынок отныне нуждался в качественных товарах. Даже пуговицы, изготавливаемые рабочими Габлонца, больше не пользовались спросом. Из шести тысяч работников почти четыре тысячи стали безработными. Чтобы спасти производство, необходимо было построить новую стекольную мастерскую, делать инвестиции в более совершенные станки и развивать производство. Но на какие средства? Представители стекольщиков и ответственные лица из администрации ездили в Мюнхен каждую неделю, чтобы привлечь внимание чиновников и попробовать получить кредиты, доказывая, что их производство одним из первых начало приносить доходы в минувшем году, но пока речь шла о ежедневной борьбе за выживание.

Андреас должен был не только вернуть деньги, которые занял, чтобы оплатить операцию Ханны, но также помогать своим близким. Даже Лили и Вилфред были на его иждивении, потому что молодой человек одним из первых потерял работу.

Для мужчин и женщин Габлонца, которые начали строить новую жизнь, кризис стал настоящей катастрофой. Теперь многие целыми днями неприкаянно бродили по лагерю, засунув руки в карманы, вжав голову в плечи. В большинстве маленьких мастерских, обустроенных в бараках, уже не слышалось шума машин и оживленных голосов. Мертвая тишина окутала жилища. Но были и такие, которые, наоборот, встречали превратности судьбы с привычным упорством, убежденные, что все неприятности скоро закончатся. В каждой семье ситуация была более или менее драматичной.

Андреас долго колебался, прежде чем принять это решение, и чувство неуверенности, так несвойственное ему, приводило его в замешательство. Уже в подростковом возрасте темперамент вынуждал его быстро мыслить и действовать. Он всегда полагался на свой инстинкт и не терпел промедления. Из-за этой черты характера у него была репутация властного мужчины, но ему больше нравилось считать себя решительным. И вот, впервые в жизни, его мучили сомнения.

«В любом случае теперь уже поздно, — раздраженно подумал он. — Остается лишь завершить начатое».

Он увидел Вилфреда, вымокшего до костей, в бесформенной шляпе на голове: он пытался прикрыть Лили сломанным зонтом, в котором не хватало двух спиц. Обнявшись, молодые люди прыгали через лужи с ловкостью эквилибристов. Закутанная в американский плащ цвета хаки, юная кузина была на третьем месяце беременности.

За его спиной открылась дверь. Не оборачиваясь, он догадался, что это сестра.

— Что ты делаешь в темноте? — спросила она с явным неодобрением. — Так еще тоскливее.

Она зажгла их единственную лампу, распространявшую тусклый свет, затем усадила Инге на свою кровать и протянула ей тряпичную куклу, чтобы она сидела спокойно.

— Знаешь, что недавно заявил чехословацкий президент? — спросил Андреас.

— Бенеш сказал и сделал много чего неприятного. Но если ты хочешь поговорить со мной об этом несносном типе, я тебя слушаю.

— «Мы оставим Судетам только носовой платок, чтобы они могли оплакивать свою судьбу…»

— Надо же, просто поэт! — насмешливо бросила она. — Ему пора бы уже знать, что для рыданий платок совсем необязателен. Это ненужная роскошь.

Андреас повернулся, чтобы посмотреть на нее. Ханна хлопотала над печкой, готовя суп на ужин. Несколько месяцев назад администрация лагеря добилась поставки кухонных плит, которые были распределены по семьям, где жили пожилые люди и малолетние дети. Вольфы не отказывали себе в удовольствии поужинать в семейном кругу, к тому же не нужно было стоять в очереди в столовую. Ханна убедилась, что у них еще остался кусок сыра и хлеба.

Наблюдая за ее быстрыми движениями и спокойным лицом в обрамлении светлых волос, едва доходящих до плеч, в этом тесном пространстве, где они жили все вместе: маленькая Инге, Ханна, Лили, Вилфред и он сам, Андреас в очередной раз ощутил укол в сердце. Когда он сумеет преодолеть этот глубинный страх, охватывающий его каждый раз, как только речь заходит о сестре? Иногда он сам себя не понимал. По заверениям хирурга, Ханне ничто не угрожало, поскольку в течение трех месяцев после операции не возникло никаких осложнений. Андреас считал себя человеком, которого жизнь сделала твердым как кремень. Но, глядя на хрупкий силуэт своей сестры, он чувствовал себя уязвимым, словно ребенок.

Стоявший посреди комнаты большой деревянный сундук, один из тех, что изгнанники привезли с собой из Габлонца, служил им одновременно рабочим и кухонным столом. Лежавшая на лоскуте джутовой ткани последняя поделка сестры ожидала своего завершения.

— Если бы только мы могли экспортировать! — вздохнул он.

Ханна осторожно подняла то, что напоминало бабочку с багровыми крыльями, и положила ее на кровать Лили, чтобы до нее не дотянулась дочь, которая любила все засовывать в рот.

— Ты же знаешь, что, пока нет немецкого государства, все это из области мечтаний. Но если нам повезет, в следующем году что-то может сдвинуться с места. А пока будем работать.

Он не смог сдержать улыбку. Ханна обладала практической жилкой, что не переставало его удивлять, но она была права. Экспортеры уже налаживали контакты с зарубежными странами в ожидании, когда будет создана Федеративная Республика Германия и откроются границы. Соединенные Штаты были их главной мишенью. Образцы бижутерии и пуговиц отправлялись на ярмарки в Лейпциг и Ганновер, мастера Габлонца стремились всеми способами доказать, что их талант не угас.

Ханна поставила на огонь помятую кастрюлю, которую по приезде использовали также для стирки белья.

— Меня беспокоит твой вид, — серьезно сказала она.

— Почему же? Со мной все хорошо.

— Ты плохо спишь, ужасно выглядишь, почти ничего не ешь, и одежда на тебе болтается.

Он пожал плечами. Ему захотелось пройтись по комнате, но она была слишком мала. Иногда эта теснота доводила его до безумия, и ему часто снились кошмары, в которых стены этой коробки складывались прямо на него.

— У меня те же заботы, что и у всех.

— Я знаю, что причина в другом, — мягко произнесла она. — Ты остался там из-за женщины, и тебе ее не хватает.

Андреас не мог понять, как это у женщин получается вонзать в сердце кинжал с самым невинным видом.

Ханна ничего не знала. Никто не знал подробностей о том, как он жил в Лотарингии. У него не было друга, которому он мог бы довериться, и даже если бы рядом вдруг оказался Ярослав, он ничего бы не рассказал ему о Ливии. Подобно одному из тех секретов, о которых говорят шепотом, воспоминание о венецианке было слишком мощным, слишком опустошающим, чтобы говорить о нем во всеуслышание.

Она не ответила на его письмо. Он ждал почту каждый день и всякий раз невольно испытывал разочарование, легкое и раздражающее, словно заноза под кожей, хотя в глубине души его это не удивляло. Ливия Гранди оставалась неуловимой. Она была не из тех, кто будет обременять себя готовыми фразами и общепринятыми шаблонами.

Ее образ преследовал его днем и ночью. Он думал только о ней, о ее теле, улыбках, нежных порывах и приступах гнева, о непредсказуемости ее настроения. То, что начиналось как обычная страсть, чисто мужское желание завоевания, в итоге обернулось против него, и он сам, незаметно для себя, угодил в ловушку. Никогда он не думал, что женщина может до такой степени проникнуть в его жизнь, и сейчас он был словно одержимый. Ему так сильно ее не хватало, что иногда он не мог понять, как ему еще удавалось оставаться в живых.

— Ты ведь любишь ее?

Он ощутил прилив гнева и отвернулся к окну. Зачем Ханна вмешивается в то, что ее не касается?