Роксана Гедеон - Дыхание земли

Плечи у меня дрожали. Что ни говори, а в жизни мне еще не приходилось выступать в подобной роли. Я сама не знала, как у меня хватило сил и смелости.

– Какая ты храбрая, мамочка! – прошептал Жанно, взяв меня за рукав. В глазах его было искреннее восхищение. – А мне с этими людьми можно так говорить?

– Нет, Жанно, – сказала я. – Не всегда. Твой дед, когда была старая власть, никогда не кричал на крестьян и не запугивал их. Просто… просто сейчас у нас нет другого выхода, кроме как напомнить им, кто есть кто.

Я уже знала, что перепишу в журнал все фермы и буду записывать, что и когда доставлено с каждой из них. Я познакомлюсь с ле Муаном. Раз уж он верховодит шуанами, он вступится за меня.

Отец Медар оказался совсем еще молодым человеком, лет эдак тридцати, высоким, тонким, белокурым и изящным; я по одному его виду определила, что он из дворян. Впервые за долгое время я поцеловала руку святому отцу; он сразу же отстранил меня.

– Мне казалось, это визит чисто светский, сударыня, – сказал он с вежливостью, сделавшей бы честь даже версальскому завсегдатаю. – Я из Говэнов, так что мы с вами почти что соседи.

– Вы младший сын в роду Говэнов, не так ли?

– Да, младший.

Мы с ним разговорились. Мне нетрудно было понять, почему этот юноша с внешностью кардинала Ришелье пользуется уважением среди крестьян. В нем была скрытая, тщательно сдерживаемая духовная сила; внешне хрупкий, он был несгибаем внутренне и непоколебимо верен католической религии старого образца. И он не фанатик, что особенно пришлось мне по душе.

Я рассказала ему, что собираюсь остаться в Бретани навсегда и что наш дом особенно требует внимания священника: здесь есть парализованный Жак, есть Аврора, которую следует привести к первому причастию. От кюре я узнала, что живет он в Гравельском лесу, у Букового Креста, в небольшом домишке, и служит мессы в полуразрушенной лесной часовне, так как церковь в Сент-Уане до сих пор еще не восстановлена после пожара.

И тогда я спросила, сразу догадавшись:

– Раз… раз вы живете в лесу, вы наверняка знаете дорогу к шуанам и знаете самого ле Муана, не правда ли?

– А вам надо повидаться с ним?

– Непременно, – сказала я горячо. – Вы ведь на моей стороне, святой отец?

– На вашей, – ответил он улыбнувшись. – Я преклоняюсь перед памятью вашего великого отца.

Через ручей я перебралась вброд, сняв башмаки. Ноги в холодной воде заледенели. Став ступнями на покрытую изморозью землю, я обулась и зашагала под гору, туда, где ручей сливался с речкой. Там, у самого устья, стояла мельница Бельвиня.

Было прохладно, но не холодно; сильная влажность чувствовалась в воздухе. Я взглянула на небо: оно было не золотое, не розовое, не голубое, а бесцветно-прозрачное, и лишь на горизонте, там, где холмы сливались с лесом, сиреневые облака образовывали причудливый орнамент.

Зима в Бретани мягкая, дождливая; холод сюда приносили лишь ветры из Англии и Исландии, а морозов никогда не бывало. Приятно очутиться здесь после жестокой зимы Парижа, приятно не видеть снега и полной грудью вдыхать прохладный, влажный, напоенный запахами моря воздух. Море совсем недалеко – рукой подать. Иными словами, полтора часа пути пешком.

Мельница не работала сегодня, но над хутором, принадлежащим Бельвиню, вился синеватый дымок. О, он был богат, этот мельник, много богаче меня: сто овец, двадцать коров, восемь пар лошадей да еще столько арпанов[1] за бесценок купленной земли. Кроме того, он захватил нашу мельницу и нашу хлебопекарню, наши луга и пашню. Я намеревалась вернуть это – если не все, то хоть половину, и уж никак не была намерена отступать. На моей стороне складывающаяся политическая обстановка, шуаны и отец Медар: Бельвинь бессилен против этого.

Я пошла на двор, где работали по меньшей мере пять батраков. Одна из служанок указала мне на черноволосого сильного мужчину средних лет, таскавшего мешки с мукой наравне с батраками:

– Это и есть хозяин!

Бельвинь слегка прихрамывал на левую ногу. Я подошла ближе и остановилась. Он увидел меня, аккуратно взвалил мешок на телегу и, отряхивая одежду, произнес:

– Вы ли это, ваше сиятельство? Уж мог ли я надеяться, что вы окажете мне такую честь!

И он отвесил мне самый изящный поклон, на какой только был способен любой мельник на свете.

Он показался мне добродушнее, чем можно было ожидать. Я ступила шаг вперед, не произнося никакого приветствия: я уже знала – чем высокомернее себя ведешь, тем с большим почтением крестьяне к тебе относятся.

– Я пришла взглянуть, как ты разбогател на чужом добре, мэтр Бельвинь, – сказала я по-французски. – В любом случае, я пришла в первый и последний раз.

– Видит Бог, ваше сиятельство, – с улыбкой возразил он, – я, когда прослышал, что вы крестьян из Сент-Уана у себя собирали, сам намеревался к вам заглянуть. Ваш почтенный батюшка и для меня сеньором был.

К нему подбежала светловолосая девочка лет шести, бойкая, круглолицая; он с нежностью погладил ее по голове.

– Это моя дочь, Берта, ваше сиятельство. – И, ласково потрепав дочь по щеке, он сказал ей: – Беги-ка, Берта, в дом, скажи, чтобы подавали обед.

Взглянув на меня, Бельвинь добродушно-лукаво спросил:

– Вы ведь отобедаете с нами, ваше сиятельство?

Кровь бросилась мне в лицо. Слышал бы мой отец! Какой-то грязный мельник, захвативший наше имущество, обнаглел настолько, что полагает, что принцесса де ла Тремуйль станет обедать в его доме!

– Мне кажется, – сказала я надменно, – ты забываешься. Даже если бы я была голодна, я бы не села за один стол с вором.

Он перестал улыбаться и нахмурился.

– Вот как, ваше сиятельство, сразу начинаете с войны?

– Мне не нужна война. Я хочу взять лишь то, что мне принадлежит.

Он подступил близко и снова заулыбался:

– Э-э-э, мадам! А ведь я ничего не украл. Я заплатил по десять су за арпан земли, да по двадцать за арпан леса, вот как!

– Для моего сына это не имеет никакого значения.

Какой-то миг он разглядывал носок своего сапога.

– Чего вы требуете? Может, вам есть нечего? Так я согласен вас кормить, да и одевать согласен. За этим дело не станет.

– Я хочу, чтобы ты вернул луга и расчистил пять арпанов земли для огорода и пашни. – Глядя на него в упор, я добавила: – Это еще не все.

– А не слишком ли много будет? – насмешливо спросил он. – Пять арпанов!

– Это даже мало. Мне нужна моя мельница, та, что принадлежала нам. За нее ты берешь с крестьян деньги, так же как и за хлебопекарню. А ведь все это тебе бесплатно досталось. Я хочу, чтобы это вернулось моему сыну.

Внимательно глядя на меня черными блестящими глазами, он очень вежливо, очень мягко и добродушно произнес:

– Нет, мадам. Нет и не будет на это моего согласия.

Волна гнева поднялась у меня в груди. Этот мельник, похоже, полагал, что имеет дело со взбалмошной девицей, парижской девчонкой, которая приехала в Бретань лишь на время и теперь явилась к нему капризничать. Сдерживая гнев, я сказала:

– По-видимому, ты не понимаешь, что я говорю не впустую. Я здесь не шутки шучу, Бельвинь. То, что принадлежит моему сыну, вернется к нему, даже если мне придется уговорить ле Муана перерезать тебе глотку!

Бельвинь молча смотрел на меня.

– Это почему же? – спросил он наконец.

– Потому что ты продался новой власти, потому что ты вор!

– Ну уж, – сказал Бельвинь, – с ле Муаном я в добрых отношениях. Пять дней назад он получил от меня два мешка пшеницы. Клянусь святой Анной Орейской, ему не на что жаловаться.

– Кроме ле Муана, – сказала я, – есть еще и граф де Пюизэ, которому наплевать на твои мешки, но который был дружен с моим отцом. Впрочем, я полагаю, что и ле Муан, узнав о моем возвращении и моей просьбе, еще подумает, на чью сторону встать. Подумай и ты, Бельвинь.

Это было все, что я сказала. Оборвав разговор резко и внезапно, но так, что последнее слово осталось за мной, я сочла свою миссию выполненной. Большего от сегодняшнего визита я не ожидала. В конце концов, все надо делать постепенно. Как говорят в Тоскане, упорство и постоянство подтачивают даже каррарские мраморные глыбы. Упорства мне не занимать.

На следующее утро, встав спозаранку, я снова поухаживала за Патиной и подоила ее. Молоко было лучше и чище, чем в прошлый раз, я надоила почти четыре пинты[2] и с радостью подумала, что сегодня уж наверняка хорошо накормлю Изабеллу с Вероникой и сварю им овсянку на молоке с сахаром. Все лучшее в Сент-Элуа должно принадлежать этим малышкам. Вот и Селестэн – сидел вчера допоздна, но смастерил для близняшек деревянную колыбель, просторную, крепкую, пусть не очень изящную, но ладную. Я поэтому и не будила его сегодня рано, хотя надо было продолжать утеплять хлев и зарезать свинью.

Бешено залаял пес во дворе. Я выглянула из хлева: крошечная девочка с огромной, явно слишком тяжелой для нее корзиной стояла на тропинке и, как мне показалось, с полным бесстрашием взирала на этого черного лающего дьявола.

– Я Берта! – пискнула она по-бретонски. – Мой папа Бельвинь послал меня к вам. Я принесла вам окорок, яйца и еще два локтя сукна – папа сказал, вы сошьете штаны маленькому сеньору.

Кровь бросилась мне в лицо. Я узнала эту девочку, и меня охватил гнев. Как смеет этот подонок, ее папаша, присылать мне подачки? Как смеет он думать, что я приму их?

Особенно меня задели слова девчонки о сукне. Да я скорее умру, чем так унижусь, чем дам своему сыну пример унижения!

– Уходи, – сказала я тихо и яростно, – Уходи и не смей больше ничего приносить сюда!

Девчушка недоуменно поглядела на меня; насмешка, заключавшаяся в поступке ее отца, была ей явно непонятна. Берта повернулась, отвесила мне поклон и зашагала по дороге, таща за собой тяжелую корзину.

Что значило это со стороны Бельвиня, о чем свидетельствовало? Было ли это насмешкой или испугом? Или он просто хотел откупиться от меня, бросить какой-то жалкий кусок вместо всего пирога, который полагался мне по праву?..

В тот день было переделано много всяких дел. Селестэн окончательно починил хлев и вычистил прудик для уток, я до самого вечера возилась с теленком, Патиной, курами и утками, собирала снесенные яйца и стирала. Чуть позже устроила купание для малышек. А уж совсем поздно, даже не предупредив меня предварительно, Селестэн зарезал свинью.

Возни с ней было много, а когда все было кончено, над вырытой ямой мы установили решетку и, разведя внизу огонь, уложили для копчения множество кусков мяса. Брике взял на себя задачу поддерживать огонь в течение пяти суток. У нас должно было получиться больше трехсот фунтов свинины холодного копчения.

Вечером, очень поздно, усталая, но немного приободренная, я вышла на дорогу, чтобы вдохнуть перед сном свежего воздуха. Все, пожалуй, складывалось не так плохо, как можно было ожидать. Крестьяне утром принесли мне десять мерок пшена – этого вполне хватит для домашней птицы, три десятка яиц и мерку фасоли. У нас будет сало, кровяная колбаса и много копченостей. По крайней мере, призрак голода уже не стоял перед нами. Будем экономить, но не умрем до весны.

Предстояла еще битва с Бельвинем, но я была уверена, что выиграю ее.

Сейчас, в этот поздний час, я могла немного перевести дух. Одиннадцать желудков накормлены и будут накормлены завтра – не было ли это поводом для успокоения? Конечно, обеспеченность это слабая, самое большее – на три недели, и к тому же у нас нет одежды, нет денег для обучения Жанно и Шарло, да и Авроры тоже. Да что там говорить – мы самые настоящие бедняки. Даже если мне удастся что-то посеять (при условии, что Бельвинь вернет хоть что-нибудь) и Господь Бог пошлет небывалый урожай, мы все равно будем лишь кормить себя, ничего больше. Господи Иисусе, об этом ли я мечтала для Жанно, для девочек?

«Так что обольщаться не следует, – подумала я угрюмо. – Все еще только начинается, а я должна сделать так, чтобы мои дети больше никогда не были голодны».

Когда я, продрогнув и приуныв, возвращалась с дороги назад, темная приземистая фигура вышла мне навстречу. Я остановилась, слегка испуганная. Человек был в плаще и шляпе, огонек его трубки красновато мерцал в темноте. У меня мгновенно всплыли в памяти рассказы об убийцах и разбойниках, наводнивших провинцию.

– Кто вы? – произнесла я настороженно.

– Я ле Муан, мадам.

Подойдя ближе, он объяснил:

– Отец Медар передал мне, что вы хотите встретиться со мной.

Я была слишком ошеломлена, чтобы сразу понять, как себя вести. Ле Муан, предводитель гравельских шуанов, стоит передо мной, да еще так неожиданно!

– Вы… вы так уважаете отца Медара, сударь? – проговорила я.

– Отчего же его не уважать? Он служитель Божий.