— Три тысячи? И что же они будут бросать? Конфетти или камни?

— Пальмовые ветви.

Я рассказал ему про то, что Фогарти «ограничен в передвижении», а затем спросил:

— Это было твое спиртное?

— В основном да, — ответил Джек. — У меня был партнер.

— Потеря ощутимая: сто двадцать пять тысяч долларов.

— Больше. Добавь еще двадцать пять.

— А ты там присутствовал?

— Нет, на причале меня не было. Я был в другом месте. Ждал. Но никто не появился. Это все мой старый дружок Чарли Нортреп подстроил.

— Он был твоим партнером?

— Он навел фараонов.

— Ага, вот, значит, с чего все началось. Понятно.

— Ничего тебе не понятно. Что Джимми Бьондо?

— Он мне звонил. Хочет получить свои деньги.

— Хотеть не вредно.

— Он угрожал мне. Подозревает, видно, что они у меня. Я думал, он глупее.

— Угрожал, говоришь?

— Сказал, что отправит на тот свет.

— Меньше слушай всю эту херню.

— Меня не каждый день хотят отправить на тот свет.

— Ладно, я с этим сукиным сыном сам разберусь.

— А почему бы тебе, собственно, не отдать ему деньги?

— Потому что я возвращаюсь в Германию.

— О Господи, Джек, и когда ты образумишься?

Когда он обсуждал с Шварцкопфом возможность «дать на лапу» кому надо, чтобы приехать снова, я расценил этот разговор как болезненную реакцию человека, потерпевшего поражение. Я не мог себе представить, что Джек рискнет потерпеть второе подряд международное фиаско. Но я-то рассуждал с точки зрения здравого смысла, Джек же руководствовался совсем другими соображениями: верой в свою способность взять верх над враждебными силами, нежеланием смириться с неудачей, пусть даже она изо всех сил ударила его ногой в пах, и, не в последнюю очередь, любовью к деньгам. Как стороннему наблюдателю мне в его поведении могло импонировать все, кроме, пожалуй, любви к деньгам, однако в теперешней ситуации, когда за спиной у меня маячил Бьондо, да и сам Джек тоже, такую его настойчивость я воспринял как открытое приглашение к убийству.

— Скажу тебе начистоту, Джек. Мне не по себе.

— А кому по себе, черт возьми?!

— Раньше было спокойнее. Я хочу избавиться от этих денег, я хочу избавиться от Джимми Бьондо. Я поехал с тобой в Европу проветриться, а получилось все совсем иначе. Ты даже себе не представляешь, как раздули дело Нортрепа. Газеты пишут об этом каждый день. «Самые масштабные поиски трупа за последние годы». В результате я вновь должен задать тебе все тот же проклятый вопрос: труп Нортреп или нет? На этот раз я действительно должен знать.

Мы стояли на передней палубе, наблюдая за тем, как снизу наблюдают за нами. Капитана и матросов поблизости не было, однако Джек, прежде чем ответить, долго озирался по сторонам.

— Да, — сказал он наконец так тихо, что не было слышно и в двух шагах.

— Браво. Вот так новость!

— Моей вины тут нет.

— Нет?

— Произошла ошибка.

— Спасительная ошибка.

— Не язви, Маркус. Сказал же, ошибка.

— Ошибка, что я здесь.

— Тогда мотай отсюда.

— Непременно — но только когда дело будет закрыто. Я своих клиентов не бросаю.

Думаю, уже тогда я знал, что мы не расстанемся. Разумеется, такую возможность я не исключал, ведь в Европе изменилась не только жизнь Джека, но и моя собственная. В результате нашего с ним сотрудничества мои отношения с представителями деловых кругов Олбани зашли в тупик. Они могли целый год покупать у Джека пиво, однако после воскресной службы сетовали на то, что «город в руках мафии». А значит, на выборах в конгресс они не могли голосовать за человека, который требует справедливости для такого «зверя», как Джек. «О конгрессе забудь», — намекнули мне в баре «Олень» после моего возвращения из Германии. Теперь, когда я думаю, что больше помогло бы мне разобраться в премудростях американской жизни — пребывание в конгрессе или общение с Джеком, я всегда выбираю Джека. В конгрессе я бы понял, каким образом элементарное лицемерие превращается в патриотизм, в национальную политику и в закон и как лицемеры становятся народными кумирами. Общение же с Джеком навело меня на мысль, что политики подражали его стилю, не понимая его, не отдавая себе отчета в том, что и продажность их была лицемерной. Джек же в роли лицемера оказался совершенно несостоятелен. Он был, конечно, лжецом, лжесвидетелем и все такое прочее, но в то же время в своей продажности он был искренен, ибо всегда сознавал свою незащищенность перед лицом наказания, смерти и вечных мук. Одно дело быть продажным; совсем другое — вести себя так, чтобы ощущать психологическую ответственность за собственные грехи.

Как и в Бельгии, полиция поднялась на борт, имея при себе ордер на арест Джека. Джек боялся, что на него набросятся, но полицейские решительно вклинились в толпу, взяв его в плотное кольцо. Кольцо, правда, то и дело, прорывали, люди протискивались вперед, кричали: «Привет, Джек! С возвращением!» — а некоторые даже протягивали ему блокноты и карандаши — дай автограф! Когда это не удавалось, его почитатели тянулись к нему — коснуться рукава, пожать руку. Одна женщина не смогла до него дотянуться и в сердцах ударила по плечу газетой, за что извинилась: «Хотелось подержаться за тебя, красавчик», а какой-то молодой человек попытался поймать Джека за лацкан пиджака, вместо Джека поймал полицейского и, как и женщина до него, получил удар дубинкой по голове.

— Убийца! — выкрикнул кто-то.

— Ступай восвояси, нам ты не нужен!

— Не обращай на них внимания, Джек!

— Ты бесподобно выглядишь, Брильянт!

— Да он птица в золотой клетке!

— Улыбнись, Брильянт! — крикнул ему фоторепортер, и Джек на него замахнулся, но ударить не успел.

— Привет, братишка! — Повернув голову, Джек увидел своего двоюродного брата Уильяма, рабочего-металлурга, и упросил полицейских пустить его подойти поближе; Уильям, здоровенный детина с красным, расплывшимся от пива лицом, протиснулся к машине, куда подвели, предварительно оцепив ее полицейским кордоном, и Джека.

— Каким ты франтом заделался, Джек, — сказал Уильям.

— Про тебя этого не скажешь, Уилл.

— Что это у тебя в петлице?

— Масонский значок, Уилл.

— Черт побери, Джек, они же протестанты, нет разве?

— Нужно для дела, Уилл.

— Я смотрю, ты и религию в ход пустил.

— Скажи лучше, Уилл, как там тетя Элли?

— В порядке.

— Ей ничего не нужно?

— От тебя — нет.

— Ладно, рад был повидаться, Уилл. Кланяйся от меня могильным червям.

— Обязательно, Джек. Они просили тебе передать, что ждут тебя с нетерпением.

Джек сел в машину.

— Что вы думаете об убийстве сотрудника ФБР, которое произошло вчера в Ньюарке, на пивоварне «Восход солнца»? — спросил Джека репортер, заглянув в кабину.

— Первый раз слышу. Ничего глупей не придумаешь. Дело теперь на месяц встанет.

— В Европе много денег спустил? — поинтересовался другой репортер.

— Не больше, чем спермы, дружок, — ответил Джек, и репортера как ветром сдуло.

— Как тебе Европа?

— Сошел на берег — вот тебе и Европа.

— В Гамбурге вас видели с какой-то блондинкой. Кто она?

— Медсестра. Мерила мне пульс.

— Вы хорошо знали Чарли Нортрепа?

— Лучше некуда.

— Полиция считает, что убили его вы.

— Никогда не верьте фараонам и женщинам.

Полиции это надоело, толпу репортеров раздвинули, образовался коридор, и машина тронулась. Джек помахал мне на прощанье; он улыбался с счастливым видом человека, которому вновь грозит опасность…

Иногда в моем подсознании начинает почему-то звучать музыка, и, написав последнее предложение, я услышал вдруг, непонятно с какой стати, знакомую мелодию. Проиграв ее про себя всю, до конца, я сообразил, откуда она: сорок два года назад Джек улыбался мне на прощанье из окна полицейской машины, а на причале наяривал джаз-банд. Отчетливо слышу этот рэгтайм:

На-да, на-да

На-да-на-да

Нил-нил-нил.

В тюрьме Джек провел двадцать часов. Его тетушка прислала ему коробку пирожных с патокой, а я два сандвича: солонина на черном хлебе. Специальный уполномоченный Дивейн звонил из Нью-Йорка, чтобы в Филадельфии Джека задержали, однако улик против него не нашлось, и к середине следующего дня я подготовил выписное соглашение. Мы заявляли, что уезжаем из Филадельфии, заверив жителей, что чужаки на сферы влияния местных группировок претендовать не собираются. Джек попросил, чтобы ему дали два часа на посещение родственников, судья не возражал, после чего начался судебный ритуал, продолжавшийся ровно четыре минуты. «По мнению суда, — заявил судья, — внимание, уделенное вам как прессой, так и собравшимися на пристани, является типичным примером помутнения массового сознания, которое имеет обыкновение превозносить то, что никакой ценности не представляет. Хочу сказать вам от имени всех добропорядочных горожан: Филадельфия нуждается в вас ничуть не больше, чем Европа. Убирайтесь из нашего города и больше сюда не возвращайтесь».

В машине Джек осовело смотрел по сторонам. Репортеры ехали за нами следом, и он сказал мне:

— Плевать на родственников, езжай в Нью-Йорк.

Последний репортер отстал от нас лишь километрах в тридцати от города. Стояла прекрасная летняя погода, и, хотя было облачно, все вокруг казалось окрашенным в какие-то новые, небывалые цвета. Но вскоре начал моросить дождь, и на дорогу опустился туман. Тут Джек немного воспрял духом и заговорил про двух своих женщин. Канареек он оставил на «Ганновере» и хотел теперь что-нибудь купить Алисе и Кики, поэтому мы остановились в Ньюарке, который Джек знал ничуть не хуже Манхаттана.

— Надо собаку, — сказал он. — Алиса любит собак.

Мы побывали в трех зоологических магазинах, прежде чем нашли парочку серых брюссельских грифонов. Джеку они понравились — можно будет сказать, что приобрел их в Бельгии. Всего щенков было четыре, и я предложил двоих подарить Кики.

— Она либо их потеряет, либо загубит, — сказал Джек, и за восемьсот долларов мы купили Кики в ближайшем ювелирном магазине брильянт изысканной огранки. («Брильянт от моего Брильянта», — сказала она, принимая подарок.)

Я думал, что по приезде Джек, в зависимости от настроения — драчливого или умиротворенного, — будет выделять либо Кики, либо Алису, однако он не отдавал предпочтения ни той, ни другой, с одинаковым нетерпением хотел видеть обеих, сохранить обеих, нести одну на одном плече, другую — на другом в гнездышко, где упоительный любовный хоровод исключает выбор: «либо одна, либо другая», а признает лишь альтернативу куда более щедрую: «и та, и другая». Сил тебе, старина!

Но когда мы выходили из ювелирного магазина, Джек не производил впечатления человека, полного жизненных сил. Сев в машину, он взглянул на меня и сказал:

— Ты когда-нибудь ощущал себя мертвецом?

— В полной мере — нет. Как-то я проснулся и ног не чувствую. Не то что покалывает или онемела — просто отмерла. Дальше этого дело не пошло.

— А вот у меня такое чувство, будто я умер неделю назад.

— Ничего удивительного — последнее время тебе здорово не везет.

— Такого не было, даже когда я по-настоящему умирал.

— Надо как следует выспаться. Мне, например, помогает, когда все наперекосяк идет.

— Кокаинчику бы…

— Я остановлюсь у аптеки.

— Давай-ка лучше выпьем. Поверни направо, поедем к Наннери.

Мы свернули и вскоре остановились возле кабачка, где Джек знал швейцара и добрую половину постояльцев, встретивших его на ура.

— А о тебе десять минут назад по радио говорили, — сообщил ему Томми Наннери, маленький, чистенький лысый ирландец с большими ушами. Он долго хлопал Джека по спине, а затем поставил перед нами на стол бутылку ржаного виски. — Тебе, видать, там здорово досталось, Джек? — предположил лопоухий.

— Все было совсем не так уж плохо, — возразил Джек. — Меньше слушай эту газетную трескотню. Я хорошо провел время. Поздоровел — на морском-то воздухе.

— Да я и не слушаю, — отозвался Наннери, — я как раз вчера одному парню говорю: с Джеком, говорю, не так-то просто справиться. У Джека, если что, и наверху друзья найдутся. Правильно?

— Правильно, Томми. За моих друзей.