— Мне тоже, — сказала Алиса.

— Не повторяй за мной, — огрызнулась Кики.

Ну, кто из вас первая?

Пригласи Алису, и пусть оркестр сыграет «Счастливые дни, одинокие ночи», твою любимую песню, Джек. Пригласи Мэрион, и пусть они сыграют «Мою ненаглядную», твою любимую песню, Джек.

— А правда то, что здесь говорится про Легса и Огги? — спросила Кики.

— Чистая правда, — ответил Джек.

Кстати говоря, «Легсом» меня стали называть только после дела Малыша Огги. Можете посмотреть в газетах, если не верите. Не так уж важно, когда это произошло, но будем следовать фактам. Родственники и друзья никогда не называли меня «Легсом». Когда кличка «Легс» в первый раз появилась под моей фотографией, люди, которые знать меня не знали, тоже стали так меня называть. С тех пор в газетах я — Легс.


О’Доннелл объяснил, что Эдди-Брильянта как-то назвали «Эдди Легги» (на воровском жаргоне XIX века «легги», или «мосластыми», называли карманников), и эта кличка почему-то закрепилась за Джеком. Об этом репортеру сообщил один полицейский. Но репортер все перепутал. В первый раз Джека назвали «Легсом» в газете, в подписи под фотографией — после этого он и стал Легсом.

— Первый раз слышу, — сказала Кики. — Это правда, Джекки?

— В газетах правды не бывает.

После перерыва вновь заиграла музыка, и Джек опять стал переводить тревожный взгляд с одной своей дамы на другую — кому из них отдать предпочтение? Неужели для них, этих двух женщин, он тоже Легс? Ерунда. Они-то знают, кто он. Кому-кому, а им-то хорошо известно, что он Джек-Брильянт, а никакой не Легс. Они любят его не за то, что любят другие. Его они любят за тело. За то, как он с ними разговаривает. За то, как он их любит. За форму его лица. За многое, очень многое — за то, что он такой, какой есть. Впрочем, важно не то, за что они его любят. Сейчас важнее другое: удержать их вместе, удержать от ненависти друг к дружке, сделать так, чтобы они притягивали друг друга, как два разнозаряженных магнита. Чтобы они были единым целым и вместе впряглись в судьбу Джека. Кики скрывается от полиции, ее разыскивают как свидетеля по делу Стритера; пока ей грозит суд, она будет нуждаться в защите друзей Джека. Поэтому она-то никуда не денется. А Алиса? Эта никуда не денется в любом случае. Куда она без него…

Пышная дама в блестящем обтягивающем платье с серебряными погончиками подошла в сопровождении какого-то господина к столику Джека.

— Этот человек — Легс, — сообщила она своему спутнику. — А худой-то какой — кожа да кости!

— Ты кто такая, черт побери? — спросил Джек.

— Я видела в газете твою фотографию, Легс.

— Тогда все ясно.

Она взглянула на Алису и Кики, а затем приспустила с плеча бретельку и обнажила крепкую, полную, налитую грудь.

— Нравится? — спросила она Джека.

— Ничего. Но меня не волнует.

— Ты же посмотрел, а это уже кое-что значит, правда, любимый? — сказала она, обращаясь к своему спутнику.

— Много значит, — отозвался «любимый».

— Если хочешь — могу подоиться, — сказала пышная красавица и, зажав сосок между пальцев, выпустила тоненькую струйку в пустую кофейную чашку Джека.

— На десерт выпью, — сказал Джек.

— Ой, какой он, однако ж, умный, — сказала пышная красавица, поправляя бретельку и отходя в сторону.

— Давайте что-нибудь закажем! — воскликнула Кики. — А то у меня от голода скулы свело.

— Скулы сводит от холода или от страха, — сказал Джек.

— Какая разница.

— Мы все время отвлекаемся, — пожаловалась Алиса.

Джек подозвал официанта:

— Омлет с помидорами. Двойную порцию.

— Одну на всех?

— Я отвечаю только за себя.

Официант нагнулся и театральным шепотом, так, чтобы слышали все, произнес Джеку на ухо:

— Говорят, вы способны удовлетворить десять тысяч женщин. Это правда?

Джек взял со стола нож для масла, подбросил его на ладони и уставился на официанта. Проткнуть бы насквозь эту холуйскую розовую ладошку. Вывести бы подлеца из ресторана и спустить с лестницы — пусть считает ступеньки своим сопливым носом!

— Я понял, — промямлил официант, пятясь назад и обращаясь непосредственно к Джеку, — что вы все на свете знаете. Абсолютно все.

— И откуда такие только берутся? — громко спросил Джек, однако ответом ему был донесшийся из кухни зычный голос официанта: «Омлет с помидорами для Джека-Потрошителя», после чего сидевшие в ресторане посмотрели на Джека с интересом.

Джек поправил галстук, чувствуя, что воротник рубашки ему велик и что костюм висит на нем, как на вешалке. Он здорово похудел — подросток во взрослом костюме. Неожиданно он почувствовал себя молодым, взъерошил обеими руками волосы и подумал о работе, которая ему предстоит, о физической работе, которой необходимо заниматься подросткам. Они ведь должны расти. Должны трудиться в поте лица, набираться сил и мудрости — впереди их ждут тяжелые испытания. Предстояло трудиться и Джеку. На танцевальной площадке, к примеру.

Он хотел было встать, но Алиса вцепилась ему в рукав и шепнула:

— Помнишь, Джек, как ты украл в магазине пальто с чернобуркой, которое мне так хотелось? А потом я отнесла его обратно, но ты пошел и снова его украл, помнишь? Ах, как я тогда любила тебя за это!

— Помню, — вполголоса проговорил Джек. — Я никак не мог забыть про это пальто.

Некоторое время Кики наблюдала, как они шепчутся, а затем придвинулась к Джеку вплотную и прошептала:

— Джекки, я раздвинула ноги.

— Правда, малыш?

— А сейчас раскрываю губы. Нижние.

— Ну да?

— Да. А теперь закрываю. А сейчас опять их раскрываю.

— Молодец, малыш. Молодчина.

Тут он встал и заявил:

— Я иду танцевать.

Алиса посмотрела на Кики, Кики — на Алису: наконец-то решился. Затем обе посмотрели на Джека — кого-то он выберет? Однако Джек так никого и не выбрал. Он поднялся и, с неподвижно висящей левой рукой и молодцевато вздернутым правым плечом — чем не молодой человек в полном расцвете сил? — направился к танцплощадке, где несколько пар кружились в вальсе. Стоило Джеку ступить на площадку, как сначала одна-две пары, а потом и все остальные остановились, оркестр смолк, но Джек повернулся к оркестрантам и сделал им знак, чтобы они продолжали играть. Потом взглянул на Кики и Алису, которые стояли у самого края площадки, и сказал:

— Мою руку, Мэрион. Возьми мою руку.

Глаза Алисы наполнились слезами, а Кики вцепилась в безжизненно повисшую руку Джека и положила ее себе на плечо. Когда она придвинулась к нему, он сказал: «Мою правую руку, Алиса», и Алиса, просияв сквозь слезы, подняла правую руку Джека.

И Мэрион, и Алиса знали, что делать дальше. Взявшись за руки, они вступили на площадку, и, когда оркестр заиграл «Два сердца и три четверти часа», вальс, который танцевала вся Америка, вся Европа, вальс, ритм которого, казалось, расчислен на небесах, Алиса, Мэрион и Джек, втроем, влились в музыку, влились в танец их жизни.

«Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три», — считал Джек. И они, взявшись за руки и замкнув круг, кружились по площадке в ритме вальса, кружились всё быстрей и быстрей… Под все громче звучавшие аплодисменты собравшихся они возносились все выше и выше, в заоблачные дали, туда, где люди знают, что такое счастье.

Джек на ниточке

Я опускаю подробности двух летних процессов, в которых не было ничего неожиданного, если не считать моей захватывающей речи, а также обвинения в лжесвидетельстве, предъявленного на суде в Трое одному из наших свидетелей, чья решительная поддержка алиби Джека, увы, оказалась совершенно неправдоподобной. Можно, впрочем, считать неожиданностью и решение июльского суда, вынесшего Джеку, обвинявшемуся в нападении на Стритера, оправдательный приговор. Когда зачитывалось решение суда, зал взорвался аплодисментами. Алиса, в своем прелестном розовом платье с маками и в широкополой шляпе, побежала по проходу, облокотилась на перила и смачно поцеловала Джека. «О мой малышик!» И триста человек, что собрались под окнами окружного суда в Трое, ибо в зале не осталось свободных мест, издали победный клич, разнесшийся по всему свету. Сей победный клич моралисты расценили как свидетельство безнравственности Америки, которая желает успеха такому негодяю, как Брильянт. Им, этим моралистам, было невдомек, какой популярностью пользовался Джек у простых людей, людей улицы.

Должен признать, что генеральный прокурор выстроил мощный редут свидетельских показаний, неопровержимо доказывающих, что в тот вечер, когда Стритер подвергся нападению, Джек побывал в пивной Суини в Катскилле. Мне же удалось убедить суд, что Стритер был бутлегером, и тем самым представить все дело разборкой гангстеров, не поделивших груз спиртного, а не избиением невинных старика и младенца. И Джек праздновал победу.

В федеральном суде, на Манхаттане, спутать карты оказалось гораздо сложнее. Задача федеральных юристов (среди них был и Том Дьюи[67]) сводилась к тому, чтобы «пришить» Джеку производство спиртного, что большого труда не составляло, и теперь уже победу праздновало правосудие, а не Джек. Катскиллские бюргеры, в том числе и мой друг Уоррен ван Десен, выливали на Джека потоки грязи, равно как и бывшие его шоферы, однако больше всех преуспел в этом Фогарти; Лихач назвал Джека вероломным негодяем, который пожалел денег на адвоката и взвалил всю вину на хрупкие плечи своего беззащитного, чахоточного приспешника, верившего ему, готового ради него на все, одинокого и без гроша за душой. Алиса вновь присутствовала в суде, на этот раз вместе с семилетним сыном покойного Эдди, обворожительным театральным реквизитом, и Джек пролил вполне натуральную слезу, когда один репортер, улучив момент, спросил его в коридоре, действительно ли это его племянник. И все же федералы взяли верх. Мое красноречие в этом чужом мне зале своего действия не возымело: слишком далеко от дома, слишком много негодующих коммерсантов, слишком много безликого правосудия, слишком много Фогарти. Во время предыдущего суда в Катскилле штату удалось осудить Фогарти по тому же делу Стритера, по которому Джека оправдали, что, по отношению к предателю и перебежчику, было, на мой взгляд, только справедливо. В Нью-Йорке же Джек получил четыре года — максимальный срок, и, хотя все четыре года ему бы сидеть все равно не пришлось, оптимизма ему этот приговор не прибавил.

В ближайшие планы Джека входило объединиться с Винсентом Коллом и Тушей Маккарти, заменить их людей своими, «прощупать» кое-какие места в Катскилле, а может даже, просунуть голову в дверь, ведущую в Адирондак. Но Джонни Бродерик и нью-йоркские фараоны выгнали банду Колла с Манхаттана и устроили на них облаву в Коксэки, арестовав человек десять. Колла и Маккарти, правда, им задержать не удалось — вместе с несколькими дезертирами те спрятались в заброшенном доме в Аверилл-парке, курортном городке к востоку от Трои, где Джек и Колл иногда встречались, чтобы обсудить планы на будущее.

Для Джека это было тяжелое время. Полиция штата проявляла с каждым днем все больший интерес к обитателям отеля «Кенмор», и Кики пришлось переселиться на квартиру. Алиса обрадовалась было, что избавилась от соперницы, однако Джек после первого суда продолжал встречаться с Кики, водил ее к себе в номер, и Алисе в конце концов ничего не оставалось, как уйти — да, друзья, уйти навсегда — и переехать в свою квартиру на Манхаттане, на Семьдесят второй улице.

Суд в Трое, который закончился оправдательным приговором, состоялся в начале июля, приговор федерального суда — в начале августа, а судебное разбирательство по делу о киднеппинге Стритера было назначено властями штата на декабрь. Лето выдалось очень длинным, очень жарким, тяжело дышалось всем нам, особенно Джеку, которого злые люди гнали, точно хищного волка, подальше от жилья и который учился трудному искусству умирать.


Обвинительный приговор федерального суда поверг всех в уныние. Джек же упорно хотел купить повторное слушание дела, помятуя, как видно, о тех днях, когда все властные структуры, вплоть до Президента, находились у Ротстайна в кармане. Тогда взятки помогли Джеку добиться того, что громкое дело о контрабанде героина, который Джек провез Ротстайну в кегле (оно так и называлось — «Кегельбанное дело»), было отложено, и Джек так и умер, не успев ознакомиться с собранными против него свидетельскими показаниями.

— Эти ублюдки все одинаковы снизу доверху, — как-то сказал он мне. — Они окажут тебе любую услугу, если ты готов за нее заплатить.