— А от тебя этого и не требуется, Лихач, — сказал ему Джек. — Не прошу же я своего портного лечить мне зубы.

Такая постановка вопроса полностью устраивала Фогарти. Ведь теперь крутые ребята, с которыми он имел дело, не представляли для него никакой опасности. Не подерешься — нос не расквасят.


Фогарти свернул на узкую грязную дорогу, которая сначала петляла по холмам, а затем, выровнявшись, спустилась на окруженное деревьями плато. Джимми Бьондо занимал старый белый фермерский дом с зелеными ставнями и зеленой, обшитой кровельной дранкой крышей. Стоял дом в конце аллеи, а из-за него, высокого, красивого, выглядывал некрашеный, покосившийся амбар.

На открытой веранде виднелись три человеческие фигуры; все три качались в креслах-качалках; лиц из-за развернутых газет видно не было. Когда Фогарти остановил машину на лужайке перед домом, все три газеты опустились одновременно, и Джек, вскочив первым, сбежал по ступенькам мне навстречу. Женщина, Алиса, опустила газету на колени и посмотрела на меня с улыбкой. Третьим сидевшим на крыльце был Джимми Бьондо, владелец дома; сам он, впрочем, здесь больше не жил, а дом сдавал Джеку. Он оторвался от Болвана Энди[10] и оглядел меня с ног до головы.

— Добро пожаловать в земной рай, Маркус, — сказал Джек. Он был в белых парусиновых брюках, бело-коричневых штиблетах и в желтой шелковой рубашке. Песочного цвета блейзер висел на спинке его кресла-качалки.

— Земной рай, говоришь? — переспросил я. — А Фогарти сказал, что этот дом принадлежит Джимми Бьондо.

Джек засмеялся; улыбнулся и Джимми. Если это можно назвать улыбкой.

— Нет, вы только на него посмотрите! — сказал Джек жене и Джимми. — Адвокат — и с чувством юмора. Я же говорил, что он молодец.

— Против овец, — вновь пошутил я.

Джек засмеялся опять. Ему явно нравилось, как я шучу. А может, его забавляли не мои остроты, а я сам или моя смешная старая шляпа. Стоило Фогарти эту шляпу увидеть, как он меня сразу узнал. В том месте, где я за нее брался, спереди, на тулье и на полях, она совершенно выцвела, поля по краям загнулись, а черная лента кое-где отстала и перекрутилась. Тем не менее это была моя любимая шляпа. Люди не понимают, что для некоторых старое, привычное так же ценно, как новое. Когда Алиса, спустившись по ступенькам, подошла ко мне и задала традиционный вопрос: «Вы завтракали?» — я приподнял в знак приветствия шляпу и ответил:

— Не то слово. Меня угощали католической яичницей и ирландским беконом часа три назад, на торжественном завтраке в честь первого причастия.

— Мы тоже только что вернулись из церкви, — сказала Алиса.

— Да ну? — Впрочем, я не сказал «Да ну?». Я повторил свою речь о бандитизме как о самом опасном враге нации. Джек слушал без тени улыбки, и я про себя подумал: «Господи, неужели и этому тоже отказало чувство юмора?»

— Я тебя понимаю, — сказал он наконец. — От этого врага погибли мои лучшие друзья… — И тут он улыбнулся едва заметной улыбкой, которую можно назвать кривой, или проницательной, или ядовитой, а то и зловещей. Я, во всяком случае, расценил ее именно так, а потому рассмеялся своим коронным адвокатским смехом. Смехом, который все газеты Олбани окрестили «громогласным» и «заразительным» и благодаря которому фраза, брошенная Джеком, воспринималась шуткой года.

Джек встал и потянулся — электрическая дуга, молния, взметнувшаяся над верандой. Тут только я понял, что в этом человеке течет какая-то другая, не такая, как у меня, кровь. Разворот плеч, рисунок рта, цепкие пальцы — все в нем жило какой-то особой жизнью. Ударяя вас, похлопывая по щеке или по плечу, тыкая в шутку кулаком в бок, он, чтобы предотвратить взрыв, словно бы освобождался от электричества, передавал его вам, заряжал вас собой — хотели вы того или нет. Чувствовалось, что внутри у него что-то происходит, какое-то внутреннее горение, и огонь этот вот-вот перекинется на вас, вспыхнет и в вашей собственной душе.

Мне это нравилось.

Все лучше, чем сидеть в библиотеке или играть в карты.

Я поднялся по ступенькам и, обменявшись рукопожатиями с Бьондо, сказал ему, что счастлив встретиться снова. Он ответил мне кивком головы и подрагиваньем ноздрей (каждая подрагивала на свой лад), что я расценил как особое расположение. Джимми похож был на гигантскую личинку, на отвратительную жабу с пудовыми веками и необычайно подвижным носом, который жил совершенно самостоятельной жизнью. Его фигура представляла собой сферическую поверхность; что было внутри, неизвестно; очень возможно, что под чесучовой спортивной рубашкой цвета свежей лососины скрывались не кожа и кости, а дешевый фарш, козлиные уши и свиные пятачки. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы сказать: «Это убийца», но убийцей Джимми не был. Он был рангом повыше.

— Как там твой дружок Джо Виньола? — спросил он и засмеялся кладбищенским смехом, заухал, точно филин: «Ух-ух-ух».

— Дело идет на поправку, — солгал я. (Джо был совершенно не в себе.) Доставлять удовольствие Джимми Бьондо я был не обязан.

— Козел, — буркнул Джимми. — Козел, козел, козел.

— Он никому не причинил зла, — сказал я.

— Козел, — повторил Джимми, покачав головой и издав звук, похожий на вой сирены. — Козел со скрипкой. — И он визгливо захохотал.

— Мне так жалко его семью, — сказала Алиса.

— Свою пожалей, — сказал Джек. — Этот сукин сын на нас на всех стучал.

— Кого хочу, того и жалею, — с затаенной злостью сказала Алиса, что для меня явилось полнейшей неожиданностью. И это говорит жена Джека-Брильянта? С другой стороны, не возьмет же он в жены овцу? Я-то думал, что он подчинит себе любую женщину, с которой пожелает жить вместе. Разве мы не знаем по кино, что одной увесистой оплеухи достаточно, чтобы женщина поняла, «кто здесь хозяин»? «Враг народа», фильм Кэгни[11] со знаменитой семейной сценой, объявили в газетах Олбани «картиной из жизни Джека-Брильянта». Если верить анонсам, в фильме описывались его последние проделки: «Об этом вы прочли вчера на первой странице нашей газеты. В фильме — подробности», и т. д. Но, как и все, что «имело отношение к Джеку в кино», этот фильм не имел к Джеку никакого отношения.

Когда тема Джо Виньолы была исчерпана, Джимми несколько раз хмыкнул («Ух-ух-ух»), встал и объявил, что ему пора. Фогарти должен был доставить его на другой берег Гудзона, где он сядет в поезд до Манхаттана. О чем они говорили с Джеком, сидя воскресным утром на веранде, мне, естественно, не докладывали, а сам я не допытывался. Много позже я узнал, что они были в каком-то смысле партнерами.

После отъезда Джимми мы разговорились, и Алиса сказала, что утром была с Джеком на мессе в церкви Сердца Христова в Кейро, куда она — а иногда и он — ездила по воскресеньям, что Джек дал деньги на новый орган и однажды летом привез туда Техасца Гинана на благотворительный обед на свежем воздухе и что он собирается привезти Эла Джолсона, и т. д. Словом, я узнал для себя немало нового.

В это время к веранде, на которой мы сидели, подошел старый негр.

— Машина готова, масса Джек, — сказал он.

Машина?! Какая еще машина? И сколько их у него? Значит, он хотел продемонстрировать мне какую-то машину?

— Хорошо, Джесс, — сказал Джек, — сейчас идем. А ты пока принеси нам сюда на веранду две бутылки виски и две шампанского.

Джесси кивнул и медленно пошел прочь. Седой, сутулый, он выглядел стариком, на самом же деле ему было не больше пятидесяти. Родом он был из Джорджии, где проработал всю жизнь — сначала в поле, а потом на конюшне. С Джеком его познакомил в двадцать девятом году коннозаводчик из Джорджии, который привез Джесси с собой в Черчилл-Даунз, где использовал в качестве конюха. Оказалось, что в Джорджии Джесси гнал самогон, и Джек тут же предложил ему сотню в неделю с последующим повышением зарплаты в восемь раз, если тот, с двумя сыновьями-подростками и без жены, поедет с ним на север и будет работать водопроводчиком на перегонном кубе для производства яблочной водки; дистиллятор являлся совместной собственностью Джека и Бьондо и с тех пор бесперебойно работал день и ночь в глухом лесу, в четверти мили от того кресла-качалки, в котором я сейчас мирно покачивался.

Итак, старик отправился за виски и шампанским, а я попытался угадать, какое развлечение меня ожидает. Но тут Алиса посмотрела на Джека, Джек — на меня, а я — на них обоих, раздумывая, что бы эти молчаливые взгляды могли значить. И тогда Джек задал мне сакраментальный вопрос:

— Ты когда-нибудь из пулемета стрелял, Маркус?


Мы направились к покосившемуся амбару, в котором, как выяснилось, был оборудован превосходный винный склад; имелись здесь и холодильные установки для пива, и обшитое сучковатой сосной хранилище для вина и шампанского, и просторная крытая стоянка, где без труда размещались три грузовика, — при этом напрочь отсутствовали сено, мухи, амбарный запах, а также коровьи и куриные экскременты.

— Нет, — ответил я Джеку на его вопрос, когда мы еще сидели на веранде. — В отношении пулеметов я девственник.

— Что ж, пора тебе с девственностью расставаться, — сказал Джек и, пританцовывая, словно приглашая меня и Алису следовать за ним, сбежал вниз по ступенькам и повернул за угол.

— Он помешан на пулеметах, — пояснила Алиса. — Ждал вас, чтобы вместе попробовать. Впрочем, если не хотите, можете не стрелять — мало ли что ему на ум взбредет.

Я кивнул: дескать, да, потом отрицательно покачал головой — нет, пожал плечами и, по-видимому, выглядел в этот момент глупейшим образом. Мы с Алисой пересекли лужайку и подошли к амбару, где Джек, приподняв доску пола, вытаскивал из тайника пулемет Томпсона и несколько ящиков патронов к нему.

— Новенький, вчера только из Филадельфии, — сказал он. — Не терпится его испытать. — Джек сдвинул магазин, зарядил его и поставил на место с тем знанием дела, которое сразу бросается в глаза даже дилетанту. — Я слышал, один парень барабан за четыре секунды заменяет, — сказал он. — Может пригодиться. В трудную минуту.

Он встал и направил ствол в дальний конец амбара, где к глухой стене была прибита мишень (Джесси имел в виду не «машину», а «мишень» — только теперь сообразил я.) — чей-то портрет и подпись «Голландец Шульц».

— Я несколько лет назад пару сотен таких картинок напечатал, — пояснил Джек. — Тогда мы с Шульцем не в ладах были. Он и в жизни такой жадный хер. Это я сам рисовал.

— А сейчас ты с ним ладишь?

— Да, у нас опять мир. — И с этими словами он выпустил в Шульца длинную очередь. Две-три пули попали в лоб. — Чуть в сторону, — заметил Джек. — Но ему бы хватило и этого.

— Дай я попробую, — сказала Алиса.

Она забрала пулемет у Джека, который расстался с ним крайне неохотно, и тоже выпустила длинную очередь, изрешетив всю стену и не попав в мишень ни разу. Во второй раз она попала в край рисунка, но сам Шульц остался невредим.

— Из винтовки у меня лучше получается.

— А еще лучше — со сковородой, — сказал Джек. — Пусть Маркус попробует.

— Это не по моей части… — попытался отговориться я.

— Брось. Другой возможности у тебя может не быть — если, конечно, не пойдешь ко мне работать.

— И потом, я ничего не имею против мистера Шульца.

— Ничего, он не обидится. Кто в него только не стреляет.

Джек вложил мне в руки пулемет, и я прижал его к груди, как арбуз. Смех, да и только. Правую руку я положил на рукоятку, левой стиснул вторую ручку, а приклад вогнал себе под мышку. Нелепо. Неудобно.

— Чуть повыше, — сказал Джек. — Упри в плечо.

Я потрогал курок и поднял ствол. Зачем? Скользкий, холодный. Направил дуло на Шульца. Воскресное утро. Тело Христово еще до конца не переварено, память о молитве и святом беконе еще не сошла с языка. Я прижал пальцем курок, упер в плечо ствол. Привычное чувство. Уютное ощущение прижатого к груди оружия. Вспоминается служба в армии, детские игры «в войну». Нажимай же, идиот.

— Черт возьми, Маркус! — крикнул Джек. — Не тяни! Жарь!

И в самом деле — как ребенок. Блюду нравственность. Действует, видать, ирландская католическая магия: рука не поднимается стрелять в настенное изображение. Благослови меня, святой отец, ибо я согрешил. Я выстрелил в изображение мистера Шульца. И попал, сын мой? Нет, отец, промахнулся. Во искупление греха, сын мой, прочти два раза молитву и выстрели в этого ублюдка еще раз.

— Ну же, Маркус! — не выдержала Алиса. — Он не кусается.

Рядовая женского вспомогательного корпуса, член благотворительного общества Молитвы и Поста, сегодня, после утренней мессы, приняла участие в экскурсии с пулеметом. В экскурсии участвовал также адвокат из Олбани. Какая же огромная дистанция между Маркусом и Джеком-Брильянтом. Тысячелетия психологии, культуры, опыта, развращенности. Человек постепенно, посредством естественного отбора, становится изнеженным, мягкотелым. Стал бы я его защищать если бы в амбар ворвались гангстеры? В суде же я защищаю таких, как он. Или суд — дело другое? Имеет ли Джек право на правосудие, свободу, жизнь? Значит ли это, что мы отличаемся только способом защиты? Какое же ничтожество этот Маркус, если изобретение мистера Томпсона повергло его в такую растерянность?!