— Я зажгла свечку и дала ее Хьюберту, — отчиталась она. — Сейчас вернусь.

Теперь к крысе присоединилась мошкара, тучи мошкары, мгновенно налетевшей на свет. Джек сел на койку. Крыса по-прежнему не сводила с нас глаз. Джек выложил на ящик два пистолета, которые дал ему Барахольщик, и из заднего кармана достал еще один, маленький автоматический, он помещался у него на ладони — тот самый, из которого он выстрелил под ноги Вейссбергу в Германии.

— С собой его носишь?

— Мы неразлучны.

— Хорошо же ты будешь выглядеть, если тебя возьмут с пушкой в кармане. Судиться не надоело?

— Слушай, Маркус, я ведь хочу в живых остаться, неужели непонятно?

— Пусть с оружием Хьюберт ходит. На то он и нанят.

— Все правильно. Как только услышу, что Гусь ушел из города, так и будет. А пока он здесь, в любой момент может начаться пальба, и придется, чтоб не сыграть в ящик, отстреливаться. Логично?

Он взял со стола «Смит энд Вессон» и протянул его мне.

— Гусь хочет прикончить меня, но стрелять он будет по всему, что шевелится. Ты уж прости, что нагнетаю, старина, но пуля грозит и тебе. Ты ведь тоже шевелишься, верно?

Он был прав. Я зарядил пистолет. В крайнем случае скажу, что подобрал его, когда мы убегали от этого маньяка.

Джек прилег на койку Флосси поверх пыльного одеяла и, помолчав, сказал:

— Маркус, знаешь, что я решил? Я решил, что не буду больше воровать — никогда, понял?

Мне это громкое высказывание очень понравилось, и я засмеялся. Засмеялся и Джек, а потом сказал:

— Что тут смешного?

— Как что? Посмотри на меня: накачался пивом, в руке пистолет, прячусь на этом вонючем чердаке от какого-то психопата, смотрю на звезды, пялюсь на красноглазую крысу и слушаю Джека-Брильянта, вора «номер один» наших дней, который клянется, что красть завязал. Господи, да это ж безумие какое-то…

— Верно, безумие, сам не понимаю, что со мной происходит. Нет, я не зарекаюсь — я ведь себя знаю. Но воровать больше не хочу. Не хочу бегать от фараонов. Не хочу воевать с Гусем. Хотя все равно, конечно, придется — не с ним, так с другими…

— С кем?

— Какая разница. Пристрелить меня хотят многие.

— Но мстить ты же больше не будешь, верно?

— Не знаю, может, буду, может, нет.

— Газетчики будут в восторге: «Мстительность Джека-Брильянта кончается на фабрике орехового масла».

— Отомстить ничего не стоит. За несколько долларов любой возьмется. Лично я не хочу больше иметь к этому отношения — напрямую, по крайней мере.

— Что, надоело? Устал?

— Вроде того.

— Не совесть же у тебя, безбожника, заговорила?

— Нет.

— Это предусмотрительность, но не только…

— Нет, не только.

— Может, самосохранение, хотя опять же не совсем то…

— Можно и так сказать.

— Я понял, ты действительно не знаешь, что происходит.

— Верно, старина.

— «Таинственное обращение Джека-Брильянта, или Как Джек-Брильянт обрел мир среди ореховой скорлупы».

От усталости, выпитого пива я съехал со стула на пол, по-прежнему сжимая недопитую бутылку в левой руке, маленький, сальный «Смит энд Вессон» в правой и лелея довольно сомнительную мысль о том, что если выживу сегодня ночью, то обязательно разбогатею и буду рассказывать про красноглазую крысу моим друзьям, клиентам и внукам. От произнесенных про себя слов «выживи я сегодня» все тело у меня вдруг покрылось мурашками, и, хотя страх вскоре прошел, наутро я понял, что никогда уже, ни при каких обстоятельствах не буду чувствовать себя защищенным от внешнего мира. Чувства безопасности — как не бывало. Короли и те умирают в спальнях своих резиденций. Убийцы пробираются в святая святых президентского дворца. Замок на окне в спальне будет сбит ломом.

Такие вот глупые мысли. Разумеется, с этим тебе придется жить, Маркус. Слабая форма паранойи, ничего не поделаешь.

Да. Так-то. Теперь я хотя бы знаю, что со мной. Знаю и чувствую.

Нет, дело не только в этом. Джек понимает это лучше, чем я.


На чердак вбежала Флосси. На улице фараоны. Гусь арестован. Можете спускаться вниз. Барахло на седьмом небе. Миллиган сделал ноги.

Шесть фараонов. Недурно.

Джек вскочил с койки и исчез, прежде чем я успел подняться со стула.

— А ты не идешь, красавчик? Или так напился, что с места сдвинуться не в состоянии? — спросила Флосси. В пивном угаре, в тусклом свете керосиновой лампы она казалась мне Клеопатрой, владычицей безбрежного царства орехового масла, ее пшеничные волосы — золотом египетского саркофага, ее глаза — бесценным Кохинором.[75]

— Постой, Флосси, — сказал я. Флосси не поверила своим ушам. Время от времени я наведывался к ней (и ни разу не пожалел об этом), но последние годы мы не видались — я утратил интерес к профессионалкам. У меня теперь была секретарша, Франсес. Однако грудь Флосси призывно вздымалась под прозрачной хлопчатобумажной блузкой, весь вечер она была необычайно аппетитна; когда же я подозвал ее и она, уже повернувшись ко мне спиной и собираясь уйти, замерла на месте, взгляду моему предстали ее совершенно умопомрачительные бедра, которые, как и события той ночи, запечатлелись в моей памяти на всю жизнь.

Она подошла ко мне вплотную. Высокая, слегка подрагивающая грудь, под юбкой угадываются соблазнительные ляжки, безукоризненные, без единого мускула ножки. Сегодня ночью с Флосс не мог сравниться никто — так, во всяком случае, считал Маркус.

— Тебе что-то от меня надо? — шепнуло чудное видение, наклоняясь вперед и обдавая меня сладковатым, проспиртованным запахом шлюхи.

Я выронил бутылку и сунул руку ей под мышку — первое за всю ночь прикосновение. Первый клиент.

— Пойдем в койку, красавчик, — сказала она, но я покачал головой и стянул одеяло на пол. Когда она сворачивала его вдвое, на ее спину и руки падал свет луны. Крыса, не отрываясь, смотрела на нас. Я поднял пистолет и выстрелил, воображая, как пригвозжу ее пулей к стене и как потом сделаю из нее чучело, повешу за хвост в рамку и назову это произведение искусства «Над фабрикой орехового масла спустилась ночь».

Я промахнулся, и крыса исчезла в отверстии в стене.

— Дева Мария и святой Иосиф! — испуганно вскрикнула Флосси. На пустом чердаке пистолетный выстрел больше походил на пушечный. — Что ты творишь?!

— На крыс охочусь, не видишь?

— Господи, да ты же пьян в дым, красавчик. Дай-ка мне пистолет.

— Конечно, Флосси… — И она положила пистолет на ящик, подальше от меня. Вся усыпанная переливающимися за окном звездами, она расстегнула блузку, сняла юбку и аккуратно сложила одежду в ногах кровати. Под юбкой и блузкой у нее ничего не было — ничегошеньки! Раздевшись сама, она стала раздевать и меня, но тут возникли какие-то люди, мужчины внесли станок, и женщины стали опорожнять клети с орехами.

— Давно мы с тобой не виделись, правда? — сказала Флосс.

— А по-моему, это было только вчера, Флосс, только вчера.

— Иногда и мне так кажется, Маркус, — иногда, но не сегодня…

— А для меня это всегда вчера, Флосс. В этом-то вся и прелесть.

— Нет, сегодня как-то по-другому…

— В каком смысле?

— Сегодня лучше, страсти больше.

— Да, сказочно…

— У меня такое бывает не часто.

— Такое ни у кого часто не бывает.

Крыса вернулась на свой наблюдательный пункт и вновь на нас уставилась. Пропитанный влагой воздух поднялся в небо и смешался с ночным ветерком. Станок застрекотал, и упоительная лента золотого орехового масла плавно заструилась из его челюстей. Скоро это масло будут считать банками, ящиками, штабелями.

— Красота, правда? — Флосси раскинулась на полу, на спине.

— Это один из самых изумительных продуктов, — сказал я. — Тайная субстанция жизни. Жаль, что алхимики о нем не знали.

— Кто такие алхимики? — спросила она.

— Ш-ш-ш-ш.

И Флосси, замолчав, сделала мне бутерброд с ореховым маслом — и мы справились с ужасом этой ночи.

Джек на веревочке

Джек шагает по Секонд-стрит, в Трое, на нем двубортный шерстяной костюм с начесом и коричневая велюровая шляпа. Слева от него — его адвокат, справа — законная жена, теперь он примерный семьянин, Кики осмотрительно припрятана в любовном гнездышке. Джек держит руки в карманах, а вокруг него суетятся репортеры. «Как себя чувствуешь, Легс?», «Заявление сделать не желаете, мистер Горман?», «Вы верите в невиновность вашего мужа, миссис Брильянт?»

— Это вы, ребята, во всем виноваты, — говорит репортерам Джек. — Я попал в переплет по вашей милости, сукины вы дети.

— Полегче на поворотах, ребята, — говорю я газетчикам, улыбаясь своей широкой ирландской улыбкой и сдерживая «ребят».

— На чем будешь строить защиту, адвокат? — интересуется у меня Проныра-Келли. — На алиби? Как на первом процессе?

— Наша линия — самозащита, — изрекаю я.

Защищаться самому, когда тебя обвиняют в киднеппинге?! Джек смеется. Преданная ему супруга смеется тоже. Смеются и журналисты. Смеются и что-то строчат в блокнотах. Шутка получилась что надо.

— Что вы думаете обо всем этом, миссис Брильянт?

— Я всегда буду на его стороне, — говорит Алиса.

— Отстаньте вы от нее, — говорит Джек.

— Верная жена никогда не бросит мужа в беде, — говорю я. — Потому она и здесь.

— Вот именно, — говорит Алиса. — Я — верная жена. И всегда буду ему верна, даже если его убьют.

— Не будем торопить события, — говорю я.

Над головой Джека-Брильянта громоздится мощное, с гранитными колоннами серое здание в неоклассическом стиле: Ренсселерский окружной суд. Маленький человек — большой суд. Под крышей свили себе гнезда птицы. На ветру развевается звездно-полосатый флаг. Входя внутрь, Джек задевает плечом стену, и сверху, с колонны, сыплется пыль.

Фотокор информационного агентства Патэ заметил и то, и другое и попросил Брильянта вернуться и войти еще раз. Но Джек не мог совершить один и тот же поступок дважды, ибо каждый поступок преувеличивал или преуменьшал как его самого, так и мир вокруг. Фотокорреспондент же хотел запечатлеть на пленку именно этот момент: прикосновение к стене и осыпающуюся пыль.

Поэтому, когда толпа прошла в зал суда, фотокор, человек, вне всякого сомнения, не лишенный творческой жилки, забрал из гардероба пиджак и шляпу Джека-Брильянта, надел и то, и другое на своего довольно субтильного ассистента и отправил его на лестницу потереться плечом о стену.

После чего фотокор информационного агентства Патэ заснял все это на пленку; когда же он снимал крупным планом пол, то обнаружил, что пыль, посыпавшаяся с колонны, была вовсе не пыль, а голубиный помет.


В переполненном коридоре, перед входом в зал суда, улучив момент, когда никто не держал Джека за локоть, парень, которого Джек видел впервые, подошел к нему вплотную и буркнул:

— Все равно никуда не денешься, Брильянт, пусть тебя хоть сто раз оправдают. Хочешь прямо сейчас получить свое?

Джек посмотрел на парня и засмеялся: лет девятнадцать, от силы двадцать два, на верхней губе пушок, неровная челка. Парень растворился в толпе, и Джек, которого я увлек за собой в зал, потерял его из виду.

— Боевой какой, — сказал он, сообщив мне об угрозе, которой подвергался. — Наемный убийца — сразу видно. Сосунок — получает-то небось гроши. — И Джек покачал головой с грустной улыбкой, словно сам признавал, как низко он опустился. За ним уже такая шпана охотится.

Но я заметил белое пятнышко на его нижней губе, маленькое бескровное пятнышко. Он с остервенением, еще и еще раз, кусал губу в этом месте, отчего лицо его ожесточилось, как будто он высасывал кровь из собственного страха, — чтобы угроза, если она будет реальной, не обескровила, не вымотала его. Странное это было мужество — не интеллектуальный, а скорее физиологический акт; словно это был совсем другой Джек-Брильянт, Джек, которого будут помнить за тело, а не за мозг; словно он повернулся спиной к пещере, полной неясных опасностей, и вглядывается в темноту поверх тусклого огня, в ожидании неведомого врага, чья тень сегодня ли ночью, завтра ли или послезавтра непременно ляжет на его беззащитный очаг.


К восьми часам вечера первого дня второго судебного процесса в Трое и обвинение, и защита полностью исчерпали свои возможности, и в конце концов был избран последний член суда присяжных. Это был автомеханик, который присоединился к двум фермерам, печатнику, инженеру, каменщику, лесопромышленнику, электрику, двум рабочим, коммерсанту и заводскому мастеру и вместе с ними образовал двенадцатиглавого судью Джека-Брильянта. Я попытался разбавить мужскую компанию, предложив ввести в состав жюри двух женщин, однако нежные чувства, которые питал к Джеку слабый пол, были слишком хорошо известны, чтобы идти на риск, и ни одна из моих кандидатур не прошла.