— Значит, если спрятаться под одеяло, посетители не придут?

— Нет, почему же, я их все равно сквозь одеяло увижу. Но так все-таки спокойнее.

— А ложку зачем ты спрятал?

— Чтобы посетителям было чем есть.

— Тогда зачем ты царапаешь ею каменный пол?

— Я хотел выкопать в полу ямку и в ней спрятаться, чтобы посетители меня не нашли.

— Когда ты поранил себе пальцы?

— Когда у меня отобрали ложку.

— Ты что, бетонный пол пальцами копаешь?

— Я понимал, что на это уйдет много времени, — ногти ведь ломаются и приходится ждать, пока они отрастут.

— Кто тебя навещал?

— Брильянт приходил каждую ночь. Приходил перерезанный пополам Герман Цукман, внутри полдюжины железных прутьев; чтобы прутья не вывалились, живот проволокой обмотан. Весь в водорослях, изо рта жижа сочится…

«Чем ты им насолил, Герман?» — спрашиваю. «Евреям никогда легко не жилось», — отвечает. «А ты думаешь, итальянцам жилось?»…

— Кто еще?

— Уолтер Рудолф приходил поднять мне настроение. Сквозь дырки от пуль в его теле солнечные лучи пробиваются — сам видел.

И только когда из фрака Германа выпали мертвые рыбки, на Джо надели наконец смирительную рубашку.


На четвертом судебном заседании судья признал Филетти невиновным, заявив, что прокуратура штата так и не смогла представить доказательства его вины. Имя Джека, которого найти не удалось, на процессе не упоминалось. Из пятнадцати свидетелей, согласившихся дать показания, не нашлось ни одного, кто бы видел, как Филетти стрелял. Джо Виньола, которого представили главным свидетелем обвинения, сказал, что, когда началась стрельба, он дремал в соседней комнате и ничего не видел. Речь его большей частью была бессвязной.

Билли Риган показал, что выпил двадцать стаканчиков джина и был так пьян, что ничего не помнит. Что же касается последних слов Тима Ригана, который якобы во всем обвинял Брильянта и Филетти, то, как заявил один из детективов, покойник никого не обвинял, а просто выругался.


Джек находился в бегах восемь месяцев, и за это время почти все его люди, отчасти старожилы, а отчасти те, кто остался от еврейской банды с Лоуэр-Ист-Сайд под началом Малыша Оги Оргена, разбежались и примкнули к другим группировкам. Впрочем, банда Джека особой монолитностью никогда не отличалась. Джек возглавил ее после нападения на него и на Оги конкурирующей группировки рэкетиров. Оги в перестрелке был убит, а Джек-Брильянт только ранен: убить Джека было делом непростым.

Эдди-Брильянт умер в январе 1930 года, а в апреле, по-прежнему находясь в бегах, Джек познакомился в клубе «Аббатство» с Кики Робертс и тут же бросил Элен Уолш. Все эти месяцы он продолжал конфликтовать с Голландцем-Шульцем, из-за чего поплатились жизнью еще с десяток представителей преступного мира.

Вместе с такими знаменитостями, как Эл Смит, Дэвид Беласко, Джон Макгро и другие, Джек присутствовал на стадионе «Янки» на боксерском поединке между Джеком Акулой и Томми Логреном. Такое событие Брильянт пропустить не мог, но, чтобы его не узнали, ему пришлось отпустить усы и сидеть на самом верху. Он поставил на Логрена, такого же, как и он, ирландца из Филадельфии, однако победу одержал Акула, моряк из Бостона.

Стрельба в «Высшем классе» нанесла Джеку непоправимый урон. Все, что он налаживал почти десять лет: производство и распространение пива и спиртного, рэкет рабочей силы, которым он занимался при поддержке Малыша Оги и который от него Джеку и достался; выкуп, который он регулярно получал от внебиржевых маклерских контор, водивших за нос неопытных брокеров, — наследство, доставшееся ему от Ротстайна; выход на рынок наркотиков и (что было обиднее всего) стремление стать королем преступного мира, в каком-то смысле продолжателем дела Ротстайна, — все это было похоронено вместе с убитыми в «Высшем классе».

Болван, ты что же, убиваешь людей в своем собственном клубе?

Оуни Бешеный, наставник Джека еще со времен «Крысы», тихий, незаметный человечек, который, отсидев за убийство, вышел из Синг-Синга в 1923 году и как-то неожиданно для всех стал главным мафиози Нью-Йорка, сосредоточив в своих руках всю пивную и политическую власть городского преступного мира, связался с Джеком и сообщил ему общее мнение верхушки городской мафии: «Уходи из Нью-Йорка, Джек. Можешь беситься, сколько влезет, — только не здесь. Уходи по-хорошему. А то нам придется тебя убрать».

Выстрелы в «Высшем классе» подвели черту под целым десятилетием, поставили точку на определенном этапе его жизни. С кем только Джек не вел войну: и с Шульцем, и с Ротстайном, и с еще десятком менее крупных главарей банд в Бронксе, Джерси и на Манхаттане, — но воевать в одиночку против всех гангстеров Нью-Йорка даже он был не в состоянии и поэтому перебрался в Катскилл. Кое-что из всего этого я знал уже тогда (а Чарли Нортреп наверняка знал много больше), поэтому пускать струю пива в спину Джека, смеяться ему в лицо едва ли могло быть в интересах Чарли.


После того как Чарли покинул «Горную вершину», Кики заявила, что ей здесь надоело и что она хочет поехать куда-нибудь «словить кайф». Джек — «ловец кайфа» сказал «о’кей», мы вышли из пивной, съели по хот-догу (любимое блюдо Кики) и отправились играть в кегли. Надо сказать, что воздушный кегельбан поразил не только ее, но и меня — я такой видел впервые в жизни. На длинном тросе был подвешен настоящий шар для боулинга, а внизу, в отдалении, выстроились кегли; шар летел, вращаясь (или это только так казалось?) со скоростью пушечного ядра, и сбивал — или не сбивал — кегли в зависимости от удачи и сноровки играющего. Кики набрала шестьдесят восемь очков, чуть не размозжив служителю голову преждевременным ударом; Джек — сто четырнадцать, и я, выбив сто шестьдесят четыре очка, одержал убедительную победу. Думаю, в тот день Джек зауважал меня еще больше: мало того, что законы знает, — еще и бьет без промаха.

Отстрелявшись в боулинге, мы поехали играть в малый гольф и играли до восемнадцати очков. Для того чтобы загнать мяч в некоторые лунки, приходилось подыматься по ступенькам и катить мяч под гору. Кики била по мячу первой, и, когда мы с Джеком стояли сзади, ожидая своей очереди (Фогарти и Гусь в это время пили где-то «шипучку»), все ее прелести были как на ладони: шелковые чулочки с черными, отделанными оборками подвязками дюймов на пять выше колена, тончайшие кружевные трусики из всех, какие мне только приходилось до сего времени лицезреть, а также самые нежные, самые аппетитные ляжки, какие только можно было отыскать в горах — да и в долине, пожалуй, тоже.

Такой я ее и запомнил. И сейчас вижу, как она закидывает одну обтянутую шелком ножку на другую, прозрачно намекая на заветные, до времени скрытые сокровища, на недоступные тайники, наполненные невиданными драгоценными камнями, сулящие разгул, вседозволенность, порочность — быть может, с подкрашенными лиловой помадой сосками и сокровенной тайной, что становится явью, когда она, просовывая пальчик за тугую резинку, стягивает с себя тончайшие из тончайших. Они захватили мое воображение, эти темные, нежные, гладкие полушария. Средоточие жизни этой обворожительной женщины.

Тогда я еще не знал, какое значение в жизни Кики будет иметь все то, что так захватило мое воображение: ее тело, ее прозрачные трусики. Не знал я и того, что в те самые минуты, когда закапали, прервав наши состязания, первые крупные капли дождя, Джек принял решение хорошенько потрясти хозяев сосисочных лотков и площадок для гольфа в округах Грин и Ольстер.


Однажды Кики показала мне сохранившуюся у нее вырезку из журнала, где в каком-то смысле предсказывалась ее судьба. Хохмы комика Уинчелла и в самом деле оказались пророческими:

«Точка-точка-палочка — вот вам и русалочка».

«Цент украл — попал в централ. А за мат — в каземат».

«Денег в обрез — заряжай обрез».

«Чем вино белее — тем кусает злее».

«Джек и Билли — два простофили»…

Журнал этот Кики купила накануне того самого дня, когда познакомилась с Джеком на вечеринке в ночном клубе; кроме того, вот-вот должны были начаться репетиции нового мюзикла с участием Кики под названием «Простофиля»…

Вспоминаю, как Кики у меня на глазах превращалась в женщину-русалку, женщину-богиню, женщину-ведьму. Своей ослепительной красотой она привораживала Джека, однако делала это с таким безразличием, что красота превращалась в незаметное, даже тайное оружие. Я так подробно остановился на эпизоде в придорожном баре «Горная вершина» именно потому, что сразу бросалось в глаза: Кики было совершенно безразлично, с кем танцевать. Она хотела одного: отдаться своему ремеслу, которое она выбрала неслучайно и в котором отразилась вся ее сущность, — танцовщицы на пустой сцене. «Я должна поработать», — не раз в моем присутствии говорила она, после чего, поймав на портативном приемнике, подарке Джека, подходящую музыку и выключившись из происходящего вокруг, она пускалась в пляс, «раз-два-три, раз-два-три», отрабатывая непостижимо сложные в своей простоте технические приемы. При этом танцовщицей она была самой заурядной — не примой, а обыкновенной статисткой. Статисткой во всем, не только на сцене (Зигфелд говорил, что она являла собой идеальный пример сексуальной неразборчивости), но и в жизни: фотогенична, косноязычна, откровенна с газетчиками, всегда готова сказать пошлость, пустить пыль в глаза, сгустить краски, расписать, как она любила Джека, чтобы свои мемуары пристроить в бульварные газеты (дважды), а себя самое — в бульварное шоу, пока не увянет ее красота и не забудется громкое имя Джека. Ее призвание ощущалось и в походке, и в дыхании, и в том, как она откидывала назад голову, и в той непосредственности, с которой она могла либо отказать любовнику, либо угодить ему, и в готовности потворствовать греху, который она не одобряла, в желании соответствовать столь превозносимому в двадцатом веке стереотипу статистки, который воплотили в образ Зигфелд, Джордж Уайт, Нилс Т.Грэнленд, братья Минские и многие другие, делавшие бизнес на женском теле, и который превратили в миф Уолтер Уинчелл, Эд Салливен, Одд Макинтайр, Дэмон Раниен, Луис Собол и многие другие, делавшие бизнес на рассуждениях и сплетнях об этом же самом, воплощенном в образ теле. А потому, точно так же, как Джек любил пистолеты, винтовки, пулеметы, любил их звук, вес и силу, ту мощь, которую они ему передавали, их гладкость, их техническое совершенство, их промасленную поверхность, служившую бальзамом для его изъязвленной гангстерской души, — он боготворил и «огнестрельные» прелести Кики, которая, подобно оружию, принесла ему не только любовь, но и несчастье. Познакомившись с Джеком, Кики еще не знала, что так бывает, но, пожив в горах под присмотром Гуся, она начала прозревать, обрела мудрость, горькую мудрость, подсластить которую способна только любовь.


После гольфа, на обратной дороге в Хейнс-Фоллс, мы попали в грозу, короткую летнюю грозу, и какое-то время ехали под проливным дождем. Опять зашла речь об обеде, однако я отказался, сославшись на то, что пора возвращаться в Олбани. Нет, нет, Джек об этом даже слышать не хотел. Из-за канареек, что ли, аппетит пропал? Или шампанского перепил? Мы заехали в «Горную вершину» передохнуть перед обедом, и Джек пустил меня в комнату Гуся, а сам заперся в соседней комнате с Кики — «возлечь на ложе любви», решил я и собрался тем временем немного вздремнуть. Но стены были тонкими, и вместо сна мне довелось услышать на редкость откровенный разговор.

— Я возвращаюсь в Нью-Йорк, — заявила Кики.

— Шутишь?

— Мне не до шуток. Можешь делать что хочешь, но в этой тюрьме с твоим придурком я больше не останусь. Слова от него не добьешься.

— Верно, говорить он не мастак. Другие вещи у него получаются лучше. Как и у тебя.

— Ненавижу телохранителей.

— Хранить твое тело — одно удовольствие.

— Без тебя знаю.

— Ты что-то сегодня не в настроении.

— Какой ты наблюдательный, черт подери!

— Я тебя понимаю, только не ругайся. Женщины не должны этого делать.

— Ты бы в постели почаще вспоминал, что женщины должны делать, а что нет.

— Сейчас мы не в постели.

— К сожалению. Целых два дня не приезжал, а потом заявился, да еще не один, и даже не хочешь со мной уединиться.

— Хочешь, значит, в постель, да? И что, интересно, я там увижу?

— А ты угадай.

— Наверно, что-то из чистого золота.

— Кому она, золотая-то, нужна.

— Твое золото — мой брильянт.

— Люблю целовать твои шрамы, — раздался через некоторое время голос Кики.