И вот уже третий месяц они в этом отряде. И каждый день может быть их последним днем. За это время погибло столько людей, что они с Дылдой, пожалуй, скоро будут в отряде ветеранами…

Где-то далеко справа шел ожесточенный бой. По небу то и дело проносились истребители. Но судьба этого сражения вряд ли волновала солдат сводного отряда командос. У каждого из них была своя собственная задача: вопреки всему выжить, выжить во что бы то ни стало! Апатия равносильна смерти. Против нее единственная защита — сильная воля. Слабый неизбежно погибал…

Темнота упала на землю сразу. Мервин, видимо, задремал на какое-то время: только что было светло, и вот уже не видно собственной руки. Сначала он испугался, подумав, что не только оглох, но и ослеп. Но вот вновь заполыхали далекие зарницы, и он с радостным облегчением вздохнул и негромко промолвил:

— Наконец-то стемнело, господи!

И потому, что в это мгновение к нему вернулся слух, его собственный голос показался ему оглушительным.

Рядом послышалось торопливое бормотание. Мервин прислушался и узнал голос Дылды Рикарда:

— Добрый Иисус, я знал, что ты оставишь меня в живых! И я сдержу слово, которое дал тебе сегодня. Пожертвую на церковь двадцать пять долларов… Нет, не сто, как обещал… Ну зачем тебе столько? Двадцать пять долларов — знаешь, какие это большие деньги?

— Дылда, ты где? — негромко окликнул товарища Мервин.

— Здесь! — тотчас отозвался тот. — Весь день на этом месте как пришитый. Несколько банок пива выпил, а по нужде по-людски сходить и думать не смел. Ну и денек!..

Дылда продолжал что-то говорить, но Мервин не понял ни слова. По цепочке была передана команда: «Занять круговую оборону!» Вскоре послышался шум винтов снижавшихся геликоптеров. Началась эвакуация отряда на главную базу в один из пригородов Сайгона — Зядинь.

Геликоптеры были мощные, вместительные. Каждый, не считая команды, мог принять на борт тридцать человек. Несколько первых машин увезли убитых и раненых. Наконец наступила очередь уцелевших. Два офицера и сержант американских ВВС быстро формировали очередную группу. Далекая канонада стихла. Кроме шума моторов да негромких слов команды, ничего не было слышно. Ни выстрела. Ни взрыва. А может, и впрямь не было ни партизан, ни снайперов, ни слез и крови, ни животного страха смерти? Может, все это приснилось в дурном сне?

Как только очередной геликоптер отрывался от земли, Мервин молил бога, чтобы все улетавшие на нем благополучно прибыли на базу: «Пусть все они спасутся! Ведь каждый из них старше меня. И почти у каждого жена и дети». — «А как же ты, ты сам?» — сурово спрашивал голос из неподвластных Мервину глубин его сознания. — Тебя же ждет твоя Джун, для которой ты так много значишь?» — «Джун подождет, — спорил он с голосом. — У нас впереди, я знаю, так много хорошего! А у них, помедли они минуту-другую, может вообще ничего не быть. Никогда ничего!»

Дылда откровенно роптал:

— Почему сначала их, а нас потом? Я тоже честно воевал и тоже жить хочу! Где справедливость? Одни уже милуются с девчонками, другие окопы зубами грызут…

Мервин пытался его урезонить, но он распалялся еще больше:

— Кругом взяточники! Даже при бегстве местами на вертолеты торгуют. Я главнокомандующему, я президенту жаловаться буду!.. Эй ты, лейтенант, почем фунт человечины продаешь?

Дылда Рикард и Мервин улетали последним геликоптером. Он был почти пустой. Кроме них, в нем находились два офицера и сержант американских ВВС.

Когда была набрана высота, офицеры пошли к пилотам. Дородный, краснолицый сержант, сидевший в первом ряду, обернулся, брезгливо поморщился:

— Откуда это дерьмом несет?

— Если бы ты не отсиживался на тыловом аэродроме, — зло, вполголоса проговорил Дылда Рикард, — а хватил бы хоть один глоток варева, которое мы последние три месяца хлебали, от тебя тоже, наверное, не «Шанелью» запахло бы!..

— Ах ты щенок новозеландский! — Сержант вскочил со своего места, подошел к Дылде, приподнял его за воротник. — Ты упрекать меня вздумал?!

Он выволок Дылду в проход, умело ударил правым хуком в подбородок. Рикард рухнул на пол. Сержант обернулся к Мервину, не торопясь засучил рукава, широко улыбнулся:

— Что, может, и у тебя, недоносок из островного захолустья, есть ко мне претензии?

Мервин вдруг почувствовал озноб. «Неужели испугался? Наглеца, негодяя испугался?! В джунглях не трусил, а тут…» Выхватил пистолет, направил его в лоб сержанту.

— Стреляю без предупреждения, американский ублюдок. Сейчас ты подымешь моего приятеля и попросишь у него прощения!

Американец ухмыльнулся, развалился в кресле, достал сигареты, намереваясь закурить. Мервин нажал курок. Пуля прошла в дюйме от головы сержанта. Он вскочил, сигареты посыпались на пол. Толстые губы его тряслись.

— Зачем стрелять?.. Стрелять не надо! Ты что?.. Он поднял Дылду, усадил его в кресло рядом с Мервином.

В салон вошли офицеры.

— Что за стрельба? — спросил один из них, глядя на Мервина, прятавшего пистолет в кобуру.

— Случайный выстрел, — спокойно проговорил Мервин.

Офицер посмотрел на сержанта. Тот забился в угол, сидел молча, опустив голову.

Дылда раскрыл глаза, подмигнул Мервину:

— Ничего страшного… Бивали меня и сильнее. А ты герой.

Он достал плоскую флягу, сделал из нее несколько больших глотков. Протянул Мервину:

— Хочешь? «Лунное сияние», божественный эликсир!..

Мервин взял флягу, глотнул раз, другой, третий. Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Впервые в жизни он столько выпил. Однако желанное опьянение не приходило. Мысли не путались, текли спокойной чередой. Скоро они прилетят в Сайгон, и он получит целую пачку писем от Джун. До экспедиции в джунгли, до этой проклятой кровавой экспедиции, он получал ее письма каждый день. Какое это было удивительное, ни с чем не схожее чувство, которое он испытывал всякий раз, вскрывая только что полученный конверт! Ее послания были наивны, безыскусны, но удивительно доверчивы и непосредственны. Он заучивал их наизусть, как молитву, как заклинание, как заговор от напастей, от смерти. Шестнадцать дней они были в Сайгоне до экспедиции. Шестнадцать конвертов лежало в его нагрудных карманах. С тех пор прошло три месяца — более девяноста дней. Значит, он получит девяносто писем? Девяносто страничек ее жизни…

Геликоптер пошел на снижение. Мервин открыл глаза. На земле едва угадывались посадочные огни аэродрома.

— Сейчас горячий душ и сон на две ночи и два дня! — Дылда Рикард зевнул так, что у него хрустнуло в скулах. — А потом, клянусь небом, я предамся всем сладким земным грехам, какие доступны отважному командос!

Уже на земле Мервина кто-то тронул за плечо. Он обернулся — в глаза ему смотрел сержант ВВС.

— Меня зовут Грэхэм, — негромко сказал американец. — Запомни: ты еще умоешься кровью за свои шалости на борту вертолета. Не забудь — Грэ-хэм!

2

«Обо мне не беспокойся. Здешние операции весьма отдаленно похожи на военные действия. Постреливает, погромыхивает — и только. Мини-война в джунглях. Убитых нет, раненых тоже почти нет. Недавно опять приезжал Боб Хоуп, этот милый, добрый клоун из Голливуда, с целым батальоном своих помощниц. Так воевать, как мы, — со всеми удобствами и почти без риска — можно хоть сто лет…»

Джун отложила письмо и, глядя в окно, за которым шел дождь, задумалась. Тон письма, слишком уж успокаивающий, не внушал доверия. Скупые сообщения газет, радио и телевидения, в подавляющем большинстве нейтральные или хвалебно-победные, тоже, казалось бы, не давали особых поводов для беспокойства. Но это письмо — что-то в нем было не так, не то… И чем более радужными красками рисовал Мервин окопную идиллию, тем более тревожилась Джун. Она снова взяла в руки письмо. Листки его какие-то мятые, грязноватые. Строчки бежали то вниз, то вверх. «Можно подумать, что оно писалось или в дикой спешке, или вовремя приступа тропической лихорадки». Милая Джун, если бы она только знала!..

Но она не знала. И продолжала рассматривать, изучать письмо. Эти листки, все они какие-то мятые, нечистые, несвежие. И пятна на них странные: вот это — земля, а это — трава. Ну что за глупость — кому может взбрести в голову писать письма на голой земле или на траве?!

Джун вздрогнула, уронила листки на пол. Совершенно отчетливо она вдруг увидела: по черной, обугленной земле едва бредет смертельно усталый человек с забинтованной головой. Кровавым заревом полыхает край небес. Ветер гонит черную пыль. Вокруг ни души. Человек поворачивает голову, и Джун узнает его: это Мервин. По всему дому разнесся ее крик:

— Мервин!..

Вспыхнул свет в гостиной. На пороге стоял Седрик Томпсон.

— Что с тобою, девочка?

Джун молча, испуганно смотрела на отца.

— Ты плакала? — Он подошел к ней, погладил по голове.

— Нет, папа, — тихо ответила она.

— Но ведь ты кого-то звала?

— Нет… Я просто задумалась и не заметила, как стемнело…

«С Шарлоттой она была бы откровенней», — подумал Седрик, направляясь в свой кабинет.

Он зажигал свет во всех комнатах, через которые проходил. Последние месяца два-три ему почему-то стало казаться, что в доме постоянно находится кто-то посторонний — не просто посторонний, а враждебный ему… Нужно отдохнуть, подлечить нервы, и все пройдет! Но не проходило. Напротив, после отъезда Шарлотты и Дэниса чувство одиночества, подавленности усилилось. Он плохо спал. Просыпался от малейшего шороха. Желчная раздражительность, никогда ранее не свойственная ему, стала теперь постоянной. С дочерью, со своей обожаемой Джун, Седрик и раньше не всегда находил общий язык. Теперь же они в течение всего дня обменивались несколькими фразами.

Перемены в себе Седрик мог бы объяснить просто: «Старею…» Но в истинной причине своего теперешнего состояния он не признавался даже самому себе…

За два послевоенных десятилетия Седрик привык к положению одного из крупнейших финансистов — некоронованных королей бизнеса страны. Он не был жаден к деньгам. Но власть, которую они давали, сладостное сознание собственного всемогущества влекли его. И вдруг он ощутил, что что-то важное, может быть, даже решающее, начинает постепенно от него ускользать. Но что? И как? Внешне все выглядело благополучно, безупречно: и банковские капиталы, и прибыли компаний продолжали расти. Но он, Седрик Томпсон, глава всех этих банков и компаний, работодатель десятков тысяч людей, вдруг почувствовал, пока еще смутно, что в действие введены какие-то неподвластные ему враждебные силы. Какие? Этого он не знал. Пока не знал. И боялся узнать…

Как-то Седрик и Дэнис возвращались одним из поздних самолетов из Окланда в Веллингтон после открытия там выставки картин художника. Вместе утром вылетели в «северную столицу» (так окландцы с гордостью называли свой город). Томпсон подвез О'Брайена к галерее, где вечером предстояло открытие выставки новых картин художника, и как раз успел вовремя к началу совместного заседания совета директоров своего крупнейшего предприятия в этой части страны — электронно-химического концерна — с представителями подконтрольной Седрику группы окландских банков. Предстояло обсудить перспективы увеличения производства и определить объем предстоящих капиталовложений.

Церемония открытия выставки Дэниса с традиционным бокалом шерри прошла тепло, по-домашнему, несмотря на то, что гостей было более трехсот — почетные консулы многих стран, бизнесмены, художники, поэты. Друзья, недруги, вовсе незнакомые…

Томпсон с удовольствием слушал известного критика, высохшего желчного старика. То и дело потирая пергаментные щеки, зорко поглядывая по сторонам птичьими глазами, он пророчествовал: «Лет через двести любители искусств будут так же охотиться за О'Брайеном, как сейчас — за Веласкесом или Рембрандтом. Да-да, господа, именно так!..»

И вот, поблагодарив стюардессу за чай и закрыв глаза, Седрик стал думать о скорой встрече с Шарлоттой и Джун.

— Скажи, Седрик, что за странные намеки в твой адрес вот уже который раз делает наш дрянной листок «Истина»? — спросил Дэнис, держа в руках развернутую газету.

Седрик открыл глаза, усмехнулся.

— Не считаешь же ты всерьез, что я должен штудировать все бульварные еженедельники страны!

— Ну хотя бы бегло знакомиться с тем, что касается лично тебя или твоих дел…

— На одно это мне пришлось бы тратить круглые сутки!.. Однако что именно в их стряпне тебя встревожило?

— Я не употребил бы столь сильного слова, как «встревожило». Но все же… Вот послушай: «На наш взгляд, заигрывания финансового магната Седрика Томпсона с руководством Национальной федерации труда зашли дальше объятий и даже нескромных поцелуев. Напрашивается вопрос: не предстоит ли им разделить любовное ложе в ближайшее время?..»