Джеймс Делингпоул - Едва замаскированная автобиография

«СЕЙЧАС?» — пишет она.

«СЕЙЧАС!» — пишу я.

Она кивает, и я, взяв ее за бедра, осторожно поворачиваю, и она знает, что нужно делать.

— Нет, — шепчет она не из-за нежелания, потому что желание ее переполняет, а, скорее, не веря, что сейчас произойдет что-то крайне непристойное. И правда, у меня такое же чувство, когда я раздвигаю шире ее ягодицы для лучшего доступа к глубокому мокрому разрезу, который становится все мокрее каждый раз, когда я поглубже запускаю в него язык, чувствуя смешанный запах влагалища, пота и кала — благоухание, вызывающее во мне исступленное желание, мне всего мало, я хочу еще, я хочу всю ее забрать своим ртом, я лижу эту щель, а она кричит, что хочет еще и еще…

Наконец я достаю свой разгоряченный твердый член, и он проскальзывает внутрь без всякого затруднения.

Затем вывожу его и снова ввожу, и работаю, работаю…

— Господи, еще…

Я вхожу еще глубже, и мои бедра плотно прижимаются к ее ягодицам.

— Да! Да! Да! Ты великолепен. Как хорошо, господи, как хорошо!

Возможно, и было бы так хорошо, если бы это действительно произошло. Конечно, ничего этого не было — такие вещи всегда срываются. После выпитого в напряжении кофе, когда я все медлил, а она все скромничала и мы позволили вечеру так безуспешно завершиться, не воспользовавшись выдавшимся случаем, мы тепло пожелали друг другу доброй ночи и пообещали встретиться вновь.

Что мы сделали и продолжаем делать. Но лишь в моем воображении — когда я перебираю в памяти прежние времена, как какой-то древний мастурбатор с повязанным вокруг шеи гнилым платком, повторяющий одну и ту же старую историю, которая каждый раз становится все грубее, по мере того как слабеет память, а немногие реальные факты требуют такой дополнительной работы фантазии, что от правды уже ничего не остается.

Маленький клуб в Челтенхеме — скорее, просто кафе с акустической системой, — где мой брат Дик, его новая девушка Сэффрон и я танцуем, как сумасшедшие, под не слишком подходящую для танцев музыку. Возможно, она вообще не танцевальная, а близкая к фругу-инди, но нас это не особенно волнует, потому что мы все под экстази, а так как это конец восьмидесятых и качество экстази еще не слишком упало, то таблетки достаточно сильные, чтобы можно было не обращать внимания на музыку.

На мне пурпурного цвета «тай-дай» свитер с капюшоном из тонкой, обтягивающей хлопчатобумажной ткани, который приятно прилипает к рукам, так что выглядишь в нем тощим, как скелет. Спереди орнамент в виде лунного серпа.

В магазине (мы уже были нагружены индийскими ситцами, декоративными мундштуками и всякими принадлежностями для оргий) произошел такой разговор:

Я. Как ты считаешь — солнце или луна?

Дик. Луна.

Сэффрон. Да, луна.

Я. Но тебе не кажется, что оранжевое солнце выглядит веселее?

Дик. Зачем тогда спрашиваешь?

Я. Значит, ты твердо считаешь, что луна лучше?

Дик (переглянувшись с Сэффрон). Если тебе нравится оранжевый.

Я. Да. Но в твоих словах есть смысл. Луна несколько интимнее. В ней больше… лиричности.

Дик (девушке-продавщице, которой происходящее кажется смешным). Вот к чему приводят три года учебы в Оксфорде.

Я (уже на улице). Не вижу в «лиричности» ничего специфичного для Оксфорда.

И мне до сих пор кажется, что лучше было взять оранжевый.

На самом деле мне кажется, что ни тот, ни другой не нужно было брать, потому что я уже староват для таких вещей. Двадцать четыре. Почти средних лет. А всей этой малышне вокруг меня двадцать, двадцать один, от силы двадцать два.

Но эта тревожная мысль пришла мне в голову и тут же ушла — как и все тревожные мысли, когда ты под действием экстази, и, глядя вокруг, я думаю: «Все чудесно, действительно чудесно. Люди замечательные. Атмосфера отличная. Музыка классная — ну, может, и дерьмо, но какая разница, если я на экстази».

Я смотрю на лица окружающих, пытаясь определить, кто еще здесь под дурью, но это не так просто, потому что экстази сейчас достать легко и народ глотает его как орешки. Я улыбаюсь Сэффрон, улыбаюсь брату, улыбаюсь остальным, про которых знаю, что они брани таблетки из той же партии, что и мы, хотя не могу вспомнить, как их зовут, но они очень милые, и улыбаюсь той девушке, которая не была в нашей компании, но теперь танцует с нами, больше со мной, и она улыбается мне так же, как я улыбаюсь ей. Точно под кайфом, не иначе.

Теперь она манит меня к себе, как какая-то чародейка, как юная прекрасная чародейка, и я не буду сопротивляться — зачем? Она молода, красива и очаровательна. И она явно хочет меня. Я вижу ее мысли насквозь, это как телепатия: ее мысли лучатся из ее глаз и прямо попадают в мои.

«Я хочу тебя», — говорят они.

И я не вижу особого смысла во всяких предварительных действиях. Мы уже давно их прошли. Поэтому я говорю — не без труда, потому что я все еще под сильным кайфом:

— Хочешь, пойдем в другое место.

— Если хочешь, можем поехать ко мне, — говорит она.

Брат, Сэффрон и остальные из нашей балдеющей компании грустно смотрят, когда я сообщаю о своем уходе, потому что было бы гораздо лучше, если бы мы все остались вместе навсегда. Но их взгляд выражает понимание. Когда ты под экстази, то понимаешь все.

Итак, я в комнате этой девушки, но я не буду рассказывать, что произошло дальше, потому что это было бы преждевременно. Сначала я хочу обрисовать контекст.

* * *

Итак.

Стоит ноябрь 1987 года, я слоняюсь по своему убогому жилищу в Айлингтоне, как вдруг звонит Мартин — торгующий кокаином знакомый моего оксфордского приятеля. Мартин говорит:

— Я обещал связаться с тобой, когда возникнет очередная партия, так вот, она будет в пятницу; и если тебя это интересует, то давай.

Меня интересует. В то время эта штука «Е» была еще мало распространена, пожалуй, мы и называли ее не «Е», а MDMA или экстази. Но я достаточно прочел о ней к тому моменту; чтобы решить, что это то, что мне нужно, и я ужасно хочу попробовать ее, прежде чем примут против нее какие-то строгие меры или она выйдет из моды.

Вечеринка должна состояться дома у Мартина, на унылой улице в Сэндз-Энд — той части Фулхема, в которой скоро резко взлетят цены и которую заселят юппи, как и весь остальной район, где пока обитают преимущественно белые представители рабочего класса. Одно из исключений — соседняя семья из среднего класса, глава которой — крупный торговец кокаином (никак не связанный, как ни странно, с Мартином). Через несколько месяцев после нашей вечеринки у него возникнут неприятности с колумбийским картелем из-за неуплаты долга, но у него хватит сообразительности сбежать за границу. Его жене и детям не так повезет. В скором времени они исчезнут навсегда.

Существенное отличие моего первого знакомства с экстази от того, которое происходило у большинства людей, заключается в том, что в то время никто не знал, что нужно делать. Культуры экстази еще не существует. «Дэнс мьюзик» только появляется. Поэтому вместо того, чтобы заглотать таблетки в клубе, показывать всем свои перекошенные лица и танцевать до умопомрачения под гимны типа «Four to the Floor», а потом доходить в специальном помещении для охлаждения и возвращаться домой, где ждут марихуана, круговое стерео и галлюциногенные рейв-фильмы, созданные специально для мозгов, обработанных экстази, мы обращаемся с ним как ученые-экспериментаторы, отваживающиеся вступить в мир неизведанного.

Этим, наверно, и объясняется атмосфера, которую я обнаруживаю, приехав туда. На первый взгляд — обычная пати: одни толкаются за выпивкой на кухне, другие тянут косяк на лестнице, третьи ждут, когда освободится туалет, курят, треплются. Но, присмотревшись, замечаешь, что тут сколько нормальных людей, столько и других, которые обалдело скрежещут зубами, безучастно смотрят огромными мертвыми черными зрачками, напрягаются, будто их вырвет, или медленно и изумленно трясут головой. В воздухе чувствуется напряжение, сдерживаемая истерия — волнующая и страшная одновременно.

— И что нужно делать? — спрашиваю я Мартина, разглядывая капсулу.

Моя ладонь горячая и липкая. Меня охватывает дрожь. Хочется поехать домой и забыть, как будто ничего не было. Не будь мне жалко 35 фунтов, я так и сделал бы, наверно.

— Просто проглотить. — Он ободряюще улыбается, но похоже, что ему нужно уйти — поговорить с кем-то, продать еще наркоты.

— Просто проглотить, и ничего больше?

— Лучше не есть перед этим. Сильнее действует.

— Да, знаю, я и не ел.

— Вперед! — Он еще шире улыбается и разворачивается уходить.

— Запить водой?

Он оборачивается.

— Запить, — подтверждает он.

— А потом что?

— Ты ничего не заметишь в течение часа. Или даже дольше в первый раз.

— А как я узнаю, что подействовало?

— Узнаешь.

— Но как?

— Почувствуешь кайф.

— Какой кайф?

— Ну, не знаю. Как от героина, может быть.

— Черт, это как героин?

— Нет. Не волнуйся. Это совсем не как героин.

— А как что?

Он кладет руки мне на плечи.

— Просто проглоти. Все будет хорошо. Если возникнут проблемы, спроси у него. Он знает, что к чему.

Мартин указывает кивком на высокого человека с хвостом волос и запавшими щеками. Он действительно похож на человека, который знает, что к чему.

Я киваю и проглатываю таблетку.

Через час, в течение которого я ежеминутно проверяю время по своим черно-желтым часам Swatch, я чувствую одновременно облегчение и озабоченность, потому что не замечаю никаких изменений. Если не считать разные мини-галлюцинации — плывущее изображение, некоторое головокружение, ощущение какого-то непорядка, — испытываемые мной в это время. Мне кажется, это просто психосоматические симптомы моего страха перед тем, что может произойти.

В те минуты, когда я не разглядываю время на часах или не испытываю мнимые галлюцинации, я пытаюсь с кем-нибудь заговорить, как на обычной РВАВ-парти. Но я ни с кем, кроме Мартина, не знаком, а ему моя назойливость, похоже, обременительна. И народ более нервный и отстраненный, чем обычно, — либо ждут старта, когда подействуют таблетки, либо думали, что будет обычная РВАВ-парти, и слегка прибалдели от странной обстановки.

Ну и наконец, есть люди, на которых таблетки уже подействовали, и они хуже всех. Видели эти кошмары, в которых идешь в полночь по кладбищу, а покойники хватают тебя за ноги? Ну, здесь такое же впечатление. Странные люди с пустыми глазами, двигающимися, как у саранчи, челюстями и белой липкой жидкостью в уголках рта — они хотят вести с вами многозначительные разговоры, страстно привязываются к вам и гладят ваши руки своими, липкими и теплыми — брр. Хочется побыстрее уйти прочь.

Ну, не совсем так. Как ни отталкивающи эти липкие монстры, каким-то странным образом испытываешь к ним влечение, отчасти благодаря зловещему обаянию, но в основном из эгоистического интереса. Ведь через несколько минут или часов ты будешь в таком же состоянии, как они, и станешь отчаянно стремиться пообщаться с незнакомыми людьми, а если у этих людей будет возникать только одна мысль — бежать, не очень-то это приятно.

В итоге я оказываюсь в таком промежуточном положении, сидя на кровати, где развалилась эта жертва экстази, но не слишком вовлеченный в общение с ним. Он, впрочем, вполне счастлив после массажа ног, сделанного ему знатоком наркотиков с желтоватыми щеками и хвостом на голове, который оказывается американцем и сообщает, что массаж очень полезен, когда принимаешь экстази.

— Мм, — звучит голос жертвы экстази.

— Значит, ты уже не первый раз? — спрашиваю я американца.

— Да, — говорит он, не повернув головы и продолжая растирать ноги. Затем, почувствовав обидность своей немногословности, он поднимает голову и добавляет: — Неоднократно.

— И сегодня тоже? — говорю я.

— Нет. Сегодня мне достаточно того, что я смотрю, как другие в первый раз получают от него удовольствие. Первый раз — он совершенно особенный.

Одна моя половина думает: жалкий хиппи. Другая половина думает: душечка.

— У тебя это первый раз? — спрашивает он.

— Да. Нет. Я хочу сказать, что принял таблетку. Просто я не уверен — не может так быть, что в партии попадаются фальшивые?

— Тебе, наверно, кажется, что не подействует, да?

— Пожалуй.

— Она подействует.

— Будем надеяться.

— Когда ты принял?

— Час и… четырнадцать минут назад.

— Теперь уже скоро. Тебе мешает только твой страх, что она не подействует.

— А может быть, она уже действует, а я этого просто не замечаю? — высказываю я свое предположение.