— Гм…

— Кстати, где все, Виолетта?

— Леди Уотерз только что звонила и сообщила, что Клитемнестра может немного опоздать.

— Опять слишком ветрено?

— Что-то по поводу примерки нового платья.

— Ладно, если это не какой-нибудь пустяк, которым она могла заняться в любое время… Криспин, наконец-то. Что у тебя есть для совещания?

— Я думаю, что Генеральный синод собирается…

— Никаких женщин-священников, — говорит Ротвейлер.

— Это главный вопрос, — говорит Криспин.

— Объясняю: я не собираюсь больше помещать никаких статей об этих чертовых женщинах-священниках. Они мне не интересны. И нашим читателям они не интересны. Хорошо, может быть, интересны, но если нас будет заботить, что думают читатели, то мы будем вечно писать о креслах-лифтах и рамах для ходьбы инвалидов, а также посылать группы специально подготовленных пчел-убийц, чтобы они навели порядок в колониях. Макдугал, где вас черт носил?

— Ох, доклендская дорога совершенно…

— Доклендская пародия на дорогу — это не оправдание. Сами знаете, что она вечно ломается, выходить нужно раньше. Теперь, попрошу. Дайте мне приличный материал для совещания или я вас тут всех поувольняю.

— Я подумал, что можно заняться этой историей с разрешением принимать в «Muthaiga» женщин.

— А, «Muthaiga» — это тот безвестный клуб, который никому не интересен, кроме нескольких старых полковников? — спрашивает Ротвейлер.

— Тогда подойдет для питерборской хроники, — замечает Криспин.

— Он был в «Белом зле», — говорю я. — Может быть, вставить какую-нибудь ссылку на бюст Греты Скаччи?

Ротвейлер хмурится. Все хихикают, но прекращают, когда громадная и устрашающая фигура редактора иностранного отдела вырисовывается над плечом Ротвейлера.

— Чем я могу тебе помочь, Сидней? — спрашивает он.

Тот что-то шепчет ему на ухо.

— Правда? — спрашивает Ротвейлер, бросая взгляд в мою сторону и быстро отводя его. Он встает, и вместе с редактором международного отдела они отходят, так чтобы их не было слышно.

— Что его сегодня гложет? — спрашивает Криспин.

— Цирроз, наверно, — говорю я.

Вернувшийся Ротвейлер плюхается в свое кресло.

— Ну и чем ты занимался вчера вечером? — спрашивает он нахмуренно.

— Вы же знаете, что я делал.

— Очевидно, не все. Если верить Сиднею.

— А что он сказал?

— Бородатые мужчины в коже о чем-нибудь напоминают?

— ??

— Постараюсь выдавить из него другие подробности после совещания. Возможно, он тебя с кем-то спутал. Еще раз, как называется этот клуб?

— «Muthaiga», — говорит Макдугал.

— Это в Найроби. Я там был, — говорю я.

— Это не единственное экзотическое место, где ты бывал, правда, дорогуша?

— Отстань, Криспин.

Пока Ротвейлер на совещании, я пытаюсь набросать свое рок-обозрение. Им нужно 350 слов, но писать кратко труднее, чем пространно. Места для чепухи нет. Мешает и то, что каждые несколько секунд на экране появляется сигнал о поступлении новой почты. В основном она от Криспина.

«Ну?» — говорится в первом сообщении.

«Давай, мне ты можешь рассказать», — говорится во втором.

«Тогда и от меня не узнаешь никаких секретов», — говорится в третьем.

«Никогда», — говорится в четвертом.

«Только что получил интересное сообщение от Годфри. Об „эфебе с небрежной челкой, сидящем не столь далеко от тебя“», — говорится в пятом.

Годфри официально считается в «Телеграф» гомосексуалистом. Он работал в «Гей таймс», что было правильно.

«Какое?» — отвечаю я.

«Я покажу тебе, что у меня, если ты покажешь, что у тебя», — получаю я в ответ.

Я поднимаю голову и вижу ухмыляющегося Криспина.

— Перешли его мне, Криспин, или тебе конец, — говорю я.

Опять мигает сигнал поступившей почты.

Это от Годфри: «Добро пожаловать к нам. Что так долго тянул?»

Не задумываясь, пишу ответ: «Я НЕ ГЕЙ».

Теперь сообщения идут пачками.

От Джулии из отдела мод: «Скажи мне, что слухи ложные. Строжайшая конфиденциальность ответа гарантируется».

От Квентина из городской хроники: «Старик, не позволяй этим ублюдкам мучить себя. Если хочешь утешиться выпивкой в обед, я к твоим услугам. (К услугам в смысле жратвы и выпивки, имеется в виду. А не…)»

От Годфри: «Понимаю твое смущение. Ряду моих друзей очень помогли на горячей линии по телефону номер…»

От Криспина: «На автостоянке вчера вечером? Длинноволосый молодой человек в темном костюме? Другой в коже? Замечены охранником? Записано камерой наблюдения? Джош, пожалуйста, хватит отпираться. Расскажи все дядюшке Криспину!»

— Ну, хватит с меня, черт возьми, — возвещаю я, вставая со стула.

— Джош, дорогой, что случилось? — спрашивает Виолетта.

— Думаю, Криспин объяснит. Если понадоблюсь Ротвейлеру скажите, что я в спортивном отделе.

Свободный стол около спортивного отдела — это место, куда все идут, когда нужно написать статью, чтобы тебе при этом не мешали. Заходишь на компьютер как гость-фрилансер, и никакая почта тебя не беспокоит. В спортивной редакции, конечно, сидят звери. Когда появляешься там, приходится потерпеть их сарказмы о раскатывании красной ковровой дорожки, прибытия лорда Фаунтлероя и т. д. Потом они обычно устают и оставляют тебя в покое. Сегодня, однако, они даже не замечают моего прихода. Они собрались вокруг телевизора и смотрят какой-то низкого качества пиратский фильм. Наверно, про школьниц и осликов. Или подлинную запись убийства, где показывают, как расстреливают журналиста в Никарагуа?

Я пытаюсь разглядеть, что там на экране, но оставил очки в своей редакции, а подходить ближе и привлекать этим к себе внимание мне не хочется. Похоже, там какой-то мужчина без брюк стоит около багажника своей машины. Он что-то ищет. Потом съемка с другой точки показывает человека на водительском сиденье. Рядом с ним одетый в кожаное человек с бородой. Он кажется мне очень знакомым. Теперь писаки начинают гоготать, потому что водитель исчез. Время от времени видна его голова, качающаяся вверх-вниз над коленями пассажира.

«Проклятие», — думаю я и инстинктивно хочу подойти к толпе и посмотреть поближе.

«ПРОКЛЯТИЕ!» — снова думаю я. На этот раз потому, что понял, кто эти действующие лица.

— Эй! — слышу чей-то голос рядом. — Эй, смотрите, вот он!

— В чем дело, гейлорд? Или мы все не в твоем вкусе?

— На, гейлорд, вот десятка. Ты же сделаешь мне за десятку?

Я бросаюсь к своему столу, красный и разъяренный. «Вот оно что, вот оно что!» — говорю я, давя на кнопку «Прочесть почту» и сразу уничтожая семь или восемь новых сообщений.

— Ой, Джош, что происходит? Криспин так жеманится!

— Да он в восторге, потому что думает, что я такая же грязная проститутка, как он сам, вот почему.

— Но многие исторические личности были бисексуалами, ты же сам знаешь, — говорит Клитемнестра.

— Послушай, Клитти, — говорю я. (Это я дал ей такое прозвище. Ей оно не нравится.) — У меня хватит способностей стать великим, не прибегая к гомосексуализму.

— Так ее! — визжит Криспин, изображая царапающие когти.

— Хорошо. Мне надоела эта глупость, и я расскажу вам, что было на самом деле. Тот человек на видео…

— Каком видео?

— О, боже, Клитти, какая ты… На записи видеонаблюдения, где якобы заснято, как я делаю блоу-джоб мужчине…

— Спокойно! — говорит Виолетта.

— Это был мой брат. Как вы все прекрасно знаете, потому что все с ним знакомы, он носит бороду и он любит одеваться в кожу, потому что ездит на мотоцикле. Вчера на концерт я ходил с ним, что вы тоже знаете, потому что помните, как позвонили с вахты и сказали, что он пришел.

— Не помню ничего такого; а ты, Виолетта? — говорит Криспин.

— Не шали, Криспин. Человек очень расстроен.

— Да, ярость Калибана, увидевшего себя в зеркале, — говорит Макдугал.

— Брюки я снял, чтобы надеть на концерт джинсы…

— Надо сказать, что альтернативная версия звучит гораздо правдоподобнее, — говорит Криспин.

— А голова прыгала там у меня вверх-вниз, потому что я искал на полу кассету REM, чтобы войти в их музыку по дороге на концерт.

— Так, — отрывисто говорит мне Ротвейлер, вновь появившийся в своем кресле. — Я узнал некоторые подробности. Может быть, обсудим это без посторонних?

— Да что там, мы уже все знаем, — говорит Клитемнестра.

— Выяснилось, — говорит Криспин голосом, источающим скептицизм и веселье, — что это был его брат.

* * *

Однако чудеса продолжаются. Через пару дней начинается лондонская неделя моды, и я попадаю на банкет после показа, который Линн Фрэнкс устраивает в банях на Маршалл-стрит для Катарины Хэмнетт. Полное сходство с «Ab Fab», но никто этого не знает, потому что этот комедийный сериал еще не сочинили.

Все присутствующие молоды, красивы или хотя бы чрезвычайно следят за модой; напитки текут рекой, «Silk Cuts» прикуривают одну от другой, очередь в туалет растянулась на милю, музыку крутят самые известные диджеи на маленькой, тесной площадке, где на каком-то этапе оказывается, что я танцую рядом или даже вместе с Нене Черри, а рядом происходит множество изящных дополнительных шоу — например, помещение, где парты викторианской школы превращены в педальные машины, которые должны сталкиваться друг с другом, и никто не знает толком, как следует ездить на них — в шутку, или всерьез.

А вот и сама Катарина Хэмнетт. С нее можно взять несколько занимательных цитат.

Итак, подкатываюсь к ней, чтобы прервать важный разговор, который она ведет с другой моделью женского пола и среднего возраста, и похвалить аттракцион с машинами, сделанными из парт.

— Кто бы такой? — спрашивает она.

Я представляюсь ей.

— Понятно. Не соблаговолите ли вы убраться к черту?

Я убираюсь к черту, задетый, но в какой-то мере утешившийся тем, что теперь я могу написать о том, как Катарина Хэмнетт послала меня к черту.

Женщина, которая беседовала с Катариной Хэмнетт, догоняет меня.

— Кто вы такой? — спрашивает она.

Я представляюсь ей.

— У вас есть приглашение?

— Да.

— Можно на него взглянуть?

— Здесь что, нацистская Германия?

— Я Линн Фрэнкс, агент Катарины по рекламе.

— Вот как. Тогда, может быть, вы объясните ей, что, когда кто-нибудь приходит, чтобы написать милую, банальную и напыщенную статью о ее вечеринке, не стоит говорить ему «фак офф».

— Послушайте, вы должны понять, что неделя показа мод — очень напряженное время для дизайнеров. Для них эти вечеринки — единственная возможность расслабиться. Это закрытые мероприятия. Меньше всего им хочется, чтобы к ним приставали журналисты.

— Зачем тогда приглашать журналистов?

Я чувствую определенный триумф, хотя я не уверен, что в действительности мной были сказаны те слова, которые, согласно моему пересказу тут, якобы были мной сказаны. Думаю, что на самом деле я отвечал в гораздо более примирительном духе, который более соответствует человеку двадцати с небольшим лет. Ты еще не совсем понимаешь свое место в общем порядке вещей, каковы твои права и когда к тебе относятся недостойно. И потому позволяешь другим хамить тебе.

Но все это лишь описание декораций, а существо составляет разговор, который должен произойти с неким ирландским фотографом, которого я не встречал последнее время. Его зовут Терри Гроган, и я сотрудничал с ним во время работы над одной из моих ранних статей, писавшейся для «Тэтлера» о Кингзроуд и никогда не напечатанной — довольно глупо, как выяснилось, потому что она могла стать одной из первых статей о новом явлении — «эсид хауз».

Мы с Терри разговариваем в неестественном стиле о том-сем, в том ли же месте я живу, как дела на работе, о каких вечеринках я уже написал, что собираюсь делать сегодня вечером.

— Поболтаюсь здесь и попробую кого-нибудь снять, наверно, — говорю я.

— Мальчика или девочку? — спрашивает Терри.

— Э-э… девочку.

Терри пристально смотрит мне в глаза. Моя прическа с хвостиком, полосатая матроска, мой земляничный полотняный пиджак «Всемирной службы» и мои серые бумажного джерси брюки «палаццо», такие мешковатые, что похожи на юбку, — все это, как говорит его взгляд хитрого ирландца, которого не проведешь, не самые яркие свидетельства моей безудержной гетеросексуальности.

— В самом деле? — В его голосе слышится достаточно агрессивная резкость.

— А что в этом необычного? — говорю я не столь уверенно.

— Ты же все-таки гей. — Для пущего эффекта представьте себе, что это говорится с насмешливым акцентированием в стиле Боно. Он и выглядит как Боно в ранние годы U2: черные, как уголь, волосы, щетина, кожаный пиджак байкера, задумчивое выражение лица, очень пиктский вид.