Но копейщик вместе со своим сержантом, капитаном, командиром и королевой позабыли с этого дня слово «невинность». Лишь один человек не разделял со всеми общую потерю, и этим человеком был король.

Известия о происшедшем были доставлены Саладину в Шефар-эм, и он преклонил голову и зарыдал. Он тоже должен был разделить вину за пролитую кровь. Теперь он проклинал себя за то, что не смог распознать демона, вселившегося в Эль-Малик Рика. В былые дни он хмурился, когда матери пугали своих детей сказками о том, как Львиное Сердце поймает их и отрубит головы… Он отложил свой Коран. На этот раз он не принес облегчения.

Для Иден этот ужасный день стал поворотной вехой в ее жизни, освободив ее от почитания и повиновения королю столь же безвозвратно, как тысячи необращенных душ были освобождены от своей бренной оболочки.

Она нашла уединенное место в запутанных покоях дворца, где провела в молитвах много часов. Постепенно суматоха внутреннего ужаса и потрясения сменилась более сильным чувством… уверенностью и спокойствием принятого решения. Ей было ясно, как следует поступить. Позже, вместе с Тристаном де Жарнаком, она стояла в одном из парадных садов на крыше дворца, наблюдая, пожалуй, самый великолепный закат в своей жизни. Буйство красок оглушало ее — так много оранжевого, малинового, ярко-красного. Но после такого дня это наводило лишь на мысли о пролитой крови. Она повернулась спиной к заходящему солнцу и оперлась на белую стену, лицом к де Жарнаку, чьи бледные напряженные черты тревожили ее не на шутку. Иден могла выдерживать его гнев в те непростые дни, когда они только познакомились, но вынести его скорбь было ей теперь не под силу.

— Вы не могли предотвратить это, — проговорила она, зная о его неоднократных попытках. — Если бы вы не исполнили приказ, это сделал бы кто-нибудь другой.

— Если бы я не выполнял приказов Ричарда, то стоял бы первым в очереди к месту казни, — ответил он с мрачной уверенностью. — Мне кажется, я не из тех людей, которые становятся мучениками. Тем более я не стремлюсь попасть в мученики ради обреченных язычников, — добавил он, чуть скривив губы в иронической усмешке.

— Это они стали мучениками. — Перед глазами Иден вновь возникли обреченная женщина и ее ребенок. Мучениками проклятой гордыни Ричарда. — Голос ее возвысился, наполнившись ненавистью.

— Не гордыни, скорее — его нетерпеливости. Хотя жаль их от этого не меньше.

Она упрямо смотрела перед собой. Ей не дано было понять Ричарда.

— Что изменилось в нем и отчего он стал способен на такое? — недоумевала она.

Он расслышал боль в ее интонациях и мог лишь посочувствовать. Ричард знал, как причинять боль.

— Я вспоминаю, как я увидела его впервые, — горячо продолжала она, — стоявшего на берегу гавани Мессины, окутанного солнечным светом, огромного золотого идола наших грез. Целовавшего Беренгарии руки и говорившего о ее красоте… обнимавшего свою мать с подлинной радостью и любовью… завоевателя сердец тысяч людей, которые станут сражаться за него недели и месяцы, находя силы при одном воспоминании о своем короле с сердцем льва! — Она прогнала видение прочь, яростно тряхнув головой. — И я вижу его теперь — чудовище гордыни и гнева, который не заботится даже о том, чтобы держать свое слово, данное хотя бы Саладину, да и мне тоже! Человека, который для своего удобства устраивает массовую резню. Он жестокий, тщеславный, бесчестный… и это первый король христианского мира. А когда я думаю о бедной милой Беренгарии… — Она оборвала себя. О некоторых вещах никогда не следует распространяться.

Он очень хотел успокоить ее гнев и ненависть и вернуть мир в ее душу, который был ей ведом когда-то среди лесов и полей Хоукхеста. Но времена сейчас были иные, и о мире помышлять не приходилось.

— Изменился не Ричард, по крайней мере он изменился не так сильно. Это вы увидели его в другом свете, не как героя-воителя. Если вам хочется, чтобы он всегда оставался для вас героем, надо было сидеть в своем поместье вместе с соколами и собаками.

Тристан рассуждал грубо, однако в его словах была доля истины. Но отнюдь не вся истина.

— Но Филипп Август не прибегает к подобной жестокости, — начала она, — и Ги де Лузиньян, и маркиз Монферрат… и даже сам Саладин.

Он вздохнул. Он устал, ужасно устал. Присутствовать при убийстве гораздо тяжелее, чем убивать. Пока шли казни, он ни разу не обнажил меч, но стоял неподалеку, бесстрастный, как и подобало его званию, в то время как солдаты выполняли его приказания. Он благодарил Бога, допустившего это безжалостное истребление, за то, что не мог видеть Иден оттуда, где находился.

— Кто знает, как поступит человек, когда придет время действовать? — устало проговорил он. — Французский король — стратег и избирает иные пути, нежели Ричард. У него есть дар терпения… но человек может выжидать слишком долго и упустить момент. Де Лузиньян трус… а трусы часто жестоки. Что до Конрада Монферратского, то мы до сих пор еще не знаем, на что он способен. Однако подумайте о том, как он заполучил свою жену…

Иден наклонила голову. Он был прав.

— Ну а Саладин, во всяком случае, говорят, человек чести. Хотя Ричард желал бы заставить нас думать иначе.

Его суровость несколько ослабла, сменившись сожалением.

— Да, клянусь Богом! Если бы только он смог вернуть нам захваченных в плен.

— Именно так, — неожиданно резко откликнулась она. Если бы только… Не пришлось бы ей тогда принимать решение, продиктованное гневом после сегодняшних событий.

Усталость Тристана быстро сменилась невыносимой слабостью. Он протянул руку, чтобы опереться о стену. Нужно продолжить разговор, тогда этот досадный момент может быстро пройти.

— Король может быть и таким, как вы представили… а после последних действий я почти готов с вами согласиться. Однако он по-прежнему наш предводитель и неуклонно идет по избранному пути, и в этом его величие. Он никогда не станет выжидать и бездействовать, он должен двигаться вперед. Вот увидите, когда мы оставим этот скорбный город, он будет правиться вам больше.

Иден подумала о том, что должна открыться ему, что, может быть, это ее единственная возможность поговорить с ним наедине. Она все еще подбирала слова, когда он вдруг покачнулся и ухватился за парапет.

— Тристан! Боже милостивый! Что с вами?

Он вновь выпрямился, опершись на стену.

— Мое плечо… Рана, полученная на Кипре. Она открылась, когда…

— Вы уверены? Дайте мне взглянуть. Она же ужасно кровоточит. Я и не заметила под вашим темным плащом. О, как безрассудно было вам стоять здесь! Пойдемте внутрь, я хорошенько перевяжу вас. — Ее забота помогала преодолеть боль. От напряжения вокруг его глаз пролегли тонкие морщинки.

— Нет… давайте задержимся немного. Ничего страшного. Я предпочел бы побыть здесь, на свежем воздухе. Легче дышится.

Она поняла. Там, внутри, Ричард давал один из своих бесконечных пиров, где последние остатки сознания топились в вине или задавливались в показном веселье.

Она помогла Тристану добраться до деревянной скамейки в беседке, окруженной апельсиновыми деревьями. Густой аромат окутал их, пока она помогала ему освободиться от плаща. Темная кровь медленно просачивалась сквозь белую тунику.

— Надо промыть и перевязать рану. Не следует долго здесь оставаться. Как вас ранили?

— Это когда мы отбивали атаку с гор. Я вышиб из седла одного рами. Но пришлось тогда потрудиться — тот человек бился храбро, и в глазах его стояли слезы ярости за погибших товарищей. Убивать его не было приятно.

Иден не спрашивала больше, но протянула руки и осторожно распустила завязки пропитавшейся кровью полотняной рубашки. Он не носил кольчуги, так что оказалось несложно расстегнуть рубашку и тунику и открыть четырехдюймовую алую рану на плече, чуть пониже кости.

— Рана чистая, и ткани не омертвели. Но все же следует немедля показаться лекарю.

Он слегка снисходительно улыбнулся ее беспокойству.

— Не стоит. Мои оруженосцы вполне способны оказывать нужную помощь. Уверяю вас, я сотни раз получал раны значительно тяжелее. На мне отлично все заживает. Не пройдет и получаса, как и здесь все затянется.

Полчаса! Как это мало. Ей хотелось поведать ему, что у нее на сердце, объяснить, пока их сблизила теплая ночь и его рана, то, что завтра может стать необъяснимым. Но, быть может, этого и не случится, ведь теперь он начал понимать ее. А она — его.

— Тристан…

Лицо ее оказалось совсем близко, взгляд был переполнен нераскрытым чувством.

Ее рука все еще согревала его плечо.

— Я слушаю, — мягко проговорил он. И чуть не добавил: «Любовь моя».

— Я хотела… — Но что она могла сказать ему, когда не могла сказать главного? Она пыталась отыскать те единственные, незабываемые слова, но выходили лишь примитивные, бессвязные фразы, почти ничего не значащие:

— Я думаю, что… навсегда запомню эту ночь. Если только почувствую аромат апельсинов или увижу красиво заходящее солнце… я подумаю об этом дне и о ночи. Так прекрасно вслед за… О милорд. Я… — Она была не в силах продолжать.

Он видел ее слезы. Предчувствие страшного одиночества охватило ее. Она глядела на него, терзаемая смятением. Как-то раз он поцеловал ее, этот суровый и гордый шевалье, в один из редких и непредсказуемых моментов легкого настроения. Ей неожиданно очень захотелось, чтобы он поцеловал ее снова.

Мольба в ее глазах поразила его. Затем, со сдавленным криком, она оказалась в его объятиях, рана была забыта, их губы встретились. Кто мог сказать, чей порыв был сильнее? Огонь и сладость текли в ее жилах, губы раскрылись, словно цветок. Она прижалась к его обнаженной груди, его руки сжимали ее. Подняв глаза, она увидела его лицо, неистовое, благородное и прекрасное в свете умиравшего солнца. Они вновь соединились в страстном поцелуе, и Иден ощутила, что растворилась в закате, окунулась в пламеневшие, кружившиеся краски, больше не осознавая свое «я», а слившись вдвоем в единый огненный вихрь, потушить который не могла ни одна сила на земле.

Застонав, она провела губами по неизведанной, незнакомой груди, где кожа казалась такой же мягкой и нежной, как ее собственная, пока губы не коснулись тонких волосков под ключицей. Тут же она почувствовала вкус крови, все еще сочившейся из его раны, и пришла в себя, растерянная и беззащитная.

Он почувствовал ее стремление освободиться и не стал препятствовать.

Она поднесла руку ко рту… и его кровь осталась на ней. Он взял ее руку и поцеловал — теперь кровь была и на его губах. Лицо ее светилось новой и печальной красотой, она молча смотрела на него, не в силах произнести ужасные слова и рассказать о своем решении.

Он наклонился, дотронулся до ее щеки с нежностью, которая почти причинила ей боль. Он был готов поцеловать ее, снова заключить в объятия, так, чтобы она срослась с ним, осталась с ним навсегда. Но сейчас он не должен был этого делать. Ее застывшая печаль давала это понять яснее любых слов. Оставалось удовлетвориться чудесным открытием, что мир теперь изменился для нее так же, как и для него.

Он не нашел в себе сил сдержать нахлынувшую радость, когда осознал реальность этого чуда. Иден перехватила его взгляд и невольно вскрикнула, потом вскочила и бросилась прочь, ни разу не оглянувшись. Убегая, она не надеялась, что когда-нибудь снова увидит Тристана де Жарнака.

Позади него солнце скорбно опускалось в собственную кровь.

Глава 11

ГОРОДА И ГОРЫ

Пир был в самом разгаре. После ужасного дня от шума, жары и вони сотни потных тел Беренгария чуть не лишилась чувств. Поэтому она отправила Алис в свою комнату за флакончиком с нюхательным бальзамом.

Открыв сундучок у изножья постели королевы, где должен был лежать маленький пузырек с настоем лекарственных трав, долговязая девица заметила маленький свиток пергамента, лежавший поверх содержимого. На нем зелеными чернилами было написано имя Беренгарии, и Алис без труда узнала руку Иден.

Странно! Что такое вслух не могла сказать Иден своей подруге королеве? Поддавшись безотчетному порыву, она развязала вышитую шелковую ленту на свитке. Письмо было коротким.

«Моей коронованной госпоже и подруге моего сердца Беренгарии, королеве Англии.

Поверьте, я скорблю, что нам приходится расставаться. Я очень хотела бы поцеловать вашу руку и получить благословение моему предприятию, но я не могу, ибо знаю, что, увы, этого благословения не будет. Но, зная меня лучше, чем кто бы то ни было, надеюсь, вы поймете и простите меня. Я отправляюсь на поиски Стефана, как следовало мне поступить еще гораздо раньше. Оставляю его выкуп вам и умоляю отдать его тому, кто придет от моего имени и принесет золотой крестик Стефана, который я всегда ношу на шее. Я не знаю, как долго продлится мое путешествие, но будьте уверены, что наступит день, когда я вновь положу к вашим ногам свою любовь и преданность. Да будет с вами Господь, как, я надеюсь, он сейчас со мной.