«Помоги Бог пилигриму, по которому я страдаю… ибо вероломен сарацин».

Низкий голос ее немного дрожал, выводя грустную мелодию, и араб видел, что она отрешилась и забыла о его присутствии. Он пожалел о своем намерении послушать музыку.

Иден окончила пение, одолеваемая страстной тоской по любимому, и откинулась назад, закрыв глаза, наполненные слезами. Исполнением этой баллады она желала выразить свое неприятие того, что ее окружало, так, чтобы он не думал, что она забыла уже свою борьбу, имя и цель.

Она не могла найти утешение в прошедших перед ней видениях: смеющиеся девушки, которые пели хором в Винчестере, марширующие с этой самой песней солдаты на Кипре и при Акре… и человек, которого она не надеялась больше увидеть, хоть и душа ее, и тело стремились к нему. Она громко зарыдала, и лютня выпала из ее разжавшейся руки. Тот человек был не Стефан. И, наверное, Стефан уже не займет его место, хотя она по-прежнему помнила его и стремилась выполнить свой долг.

Не за тот ли великий грех наказал ее Господь, предав в руки язычников, что она, невзирая на все молитвы и устремления, по сию пору день и ночь жила воспоминанием о жгучих глазах и страстных, сладких поцелуях Тристана де Жарнака.

Аль-Акхис видел ее слезы и знал, что некая глубокая печаль овладела ею. Он мягко опустился рядом на бархатное покрывало и осторожно обнял ее, вытирая слезы с ее глаз тонкой косынкой. Затем поднес к ее губам кубок с вином и заставил немного отпить.

Ее слабость и владевшее ею отчаяние были ему только на руку. Он уложил ее на подушки и лег рядом, бережно касаясь ее чела чуткими пальцами, не позволяя своему возбуждению вырваться наружу, пока не пришло время.

Иден чувствовала, как усталость охватывает ее, но то была не душевная усталость, наоборот, сознание ее удивительно прояснилось, и мысли побежали легко и свободно. Теперь ее бессильное тело уплывало куда-то, и казалось, что ее уносит безбрежный зеленый океан… вдаль от боли, страданий и постепенно стихавшего голоса разума.

Тень скользнула в клубящейся дымке видения, и над ней склонилось лицо араба.

Поцелуй его, долгий и нежный, словно притягивал, вбирая в себя остатки ее воли и рассудка. Руки ласкали под рубашкой ее грудь; их легкие скользящие прикосновения были почти невыносимы.

Задыхающимся голосом он беспрестанно повторял имя Иден, пока снимал ее одежды и освобождался от собственных, а потом она слышала лишь страстные сарацинские фразы, вырывавшиеся у него, когда он овладевал ее красотой. Она видела темные руки на своей светло-золотистой коже, длинное смуглое бедро протискивалось в ее белизну медленно и томительно, как во сне. Глаза его ликующе вспыхнули, когда он проник в нее, и мгновенная боль тут же сменилась для нее бесконечной негой. С неослабным старанием он привел ее на вершину блаженства, граничившего с агонией, и удерживал ее там, ее повелитель, пока она чуть не лишилась сознания. Наконец последовала финальная судорога, и она прильнула к нему в муке наслаждения… и потери.

Затем он осторожно отодвинулся и начал приводить себя в порядок. Он расслышал, как она прошептала «Тристан», и вновь увидел слезы на ее лихорадочно пламеневших щеках.

Она открыла глаза, но выражение их было бессмысленно, затем ресницы опустились, и она погрузилась в глубокий, безмятежный сон, бывший следствием как физического истощения, так и тщательно отмеренной порции гашиша в вине.

Он завязал золотой пояс вокруг узких бедер и еще раз окинул взором свою желанную добычу. Она оказалась еще великолепнее, чем он ожидал. Даже сейчас он чувствовал желание, глядя на ее безупречное белое тело, на полную грудь, на блестящие бедра. Он вновь захотел взять ее, но, как всегда в подобных случаях, ему доставило удовольствие удержать свой порыв. Наслаждение не приедается, когда нет пресыщения. Он с сожалением опустил на нее покрывало.

Когда через несколько часов Иден проснулась, она ощущала ту же удивительную, необъяснимую легкость, что и в прошлый раз после приема гашиша. Но потом она вспомнила.

Если в первом случае она сумела себя убедить, что ей просто почудились события предшествующей ночи, то сейчас сделать это было нелегко. Тело ее явно свидетельствовало о том, что отказывался принимать рассудок. Она лежала так, как он оставил ее, даже бедра ее все еще были раздвинуты — таким глубоким был ее сон. С содроганием она вспомнила его смуглое тело, тесно прижимавшееся к ней, и в ужасе осенила крестом свою обнаженную грудь.

Некуда было укрыться от ужасной правды — она повинна в страшных грехах вожделения и прелюбодейства. Она уподобилась самой мерзкой твари, лишенной добродетелей… и согрешила она с арабом, с врагом, с неверным, который неминуемо увлечет однажды ее клятвопреступную душу в глубину преисподней.

Рыдая, Иден раздирала ногтями собственное тело, как будто могла вытащить наружу грех, укоренившийся глубоко в предательской плоти. Затем, в приступе раскаяния, она накинула поверх длинных алых царапин порванную рубашку и упала на колени. Никогда не молилась она со столь мучительной сосредоточенностью.

Если бы только рядом был христианский священник, который мог помочь ей советом! Как может она узнать, есть ли прощение за ее грех? И если да, то каково должно быть покаяние, чтобы заслужить его?

Постепенно она немного успокоилась, сказав себе, что святая Магдалина грешила не меньше, но была прощена и даже стала одной из самых почитаемых святых. Теперь и она сделалась Магдалиной — шлюха, богохульница, желанная игрушка для вожделения язычников.

Дорога обратно к праведной жизни должна непременно быть длинной и трудной… но ведь она должна существовать? Ей оставалось лишь ждать и надеяться, что Бог укажет ей этот путь.

Со свойственной ему учтивостью Аль-Акхис не стал сопровождать своих гостей обратно во дворец султана. До отъезда Иден он больше не видел ее. Довольный тем, что пробудил в ее теле стремление быть с ним, он хотел дать ей время на то, чтобы она примирилась с этим открытием. Все остальное сделает Аль-Хатун.

Во время поездки Иден неподвижно сидела и смотрела прямо перед собой, отрывисто и односложно отвечая на возбужденную болтовню Эль-Кадила о копьях с двумя остриями и персидских царях.

Как только они прибыли во дворец, она отыскала Аль-Хатун на любимом месте для вечернего отдыха, в маленькой беседке в сине-зеленом саду. Иден преклонила колени, к чему уже успела приучиться, и умоляюще заломила руки, прося милости.

Аль-Хатун перевела взгляд на застывшую, безмолвную фигуру. Перед ней была женщина, превратившаяся в камень. Она сделала Иден знак говорить.

— Госпожа… от всего сердца я прошу вас, если вы хоть немного ко мне благосклонны, отослать меня из вашего дворца. Не могу ли я служить вам где-либо еще? На другом месте? Если вы оставите меня где-то в городе… тогда Эль-Кадил мог бы продолжать брать у меня уроки…

Ее остановило надменное удивление на лице Аль-Хатун.

— Так вот до чего уже дошло? Неужели я слышу, как раба диктует мне свою волю? Это дерзость, христианка! Не искушай меня! Я не часто использую кнут, но делаю это всегда, когда нахожу уместным!

Иден в отчаянии попыталась объяснить:

— Это по вине переводчика, моя госпожа. Аль-Акхис…

— Что же он сделал, раба? Я знаю, что его влечет твое тело, и он может претендовать на него. Не взял ли он тебя силой, против твоей воли?

Иден покраснела:

— Нет… он не сделал этого.

Она говорила еле слышно, но Аль-Хатун и без нее знала, что могло случиться.

— Он не сделал этого. Ты позволила ему попользоваться собой, как и многие другие, — предположила она с чуть заметным презрением. — А теперь тебе не дают покоя твои христианские заповеди. Это не заслуживает внимания. Во всяком случае, я уже решила отдать тебя ему в наложницы, но он сказал, что возьмет тебя в жены, когда ты примешь веру ислама. Тебе повезло, многие позавидовали бы твоей доле.

Иден устало посмотрела в безупречное лицо-маску. Узкие неумолимые глаза ясно говорили, что дальнейшие уговоры будут напрасной тратой времени. Она поклонилась и попросила позволения удалиться.

Аль-Хатун наклонила голову и добавила на прощание:

— Завтра тебе предстоит сопровождать меня в мечеть Омейядов, где я совершу молитву. — Голос ее звучал холодно и повелительно. — И впредь это будет происходить каждую пятницу, как велит наш обычай. Я поручу одному из имамов подготовить тебя к замужеству, а заодно и подучить арабскому языку. Раз тебе предстоит править во дворце Аль-Акхиса, твоя речь должна быть беглой и правильной.

В течение нескольких долгих недель после этого разговора могло казаться, что Иден признала свое поражение. Она во всем повиновалась своей хозяйке и заслужила ее похвалу своим серьезным и уважительным отношением к старому имаму, который приходил посвящать ее в основы ислама. Мухамед ибн Хасиб был замечательным наставником из главного медресе города. Он обладал терпением и даром передавать знания. Занятия с ним были интересны и неутомительны. Он учил ее арабскому, ибо она поклялась, что не способна научиться чему-либо от Аль-Акхиса. Аль-Хатун, как ни странно, не возражала, посчитав, что Иден уже достаточно хорошо познала его чары.

По отношению к драгоману, в тех случаях, когда она не могла избежать его компании, Иден держалась с подчеркнутой любезностью, принятой с малознакомыми людьми, таким образом уравнивая его с красивой вазой или шелковой занавесью. Она одновременно признавала его присутствие и игнорировала его. Когда он заговаривал с ней, ему казалось, что голос его пересекает безбрежные ледяные пространства, чтобы отразиться и вернуться обратно.

Он не знал, что каждый раз, встречаясь с ним, Иден трепетала при его шагах, при мягких звуках его голоса, при виде кошачьей грации его движений, ибо ее предательская плоть помнила, где отступил ее дух, и она взирала на себя с ненавистью и отвращением. Она с ужасом понимала, что ее тело обладает собственной темной силой: несмотря на то, что она может желать смерти похотливому красавцу управляющему за то, что он с ней сделал, при его появлении лоно Иден оживало. Она решила, что никогда больше не станет есть или пить вместе с ним и никогда не возьмет от него ничего, прежде чем это не сделает кто-то другой.

Поначалу он стремился застать ее одну и однажды даже попытался обнять ее. Выхватив кинжал у него из-за пояса, она замахнулась, намереваясь пронзить ему сердце. Он мгновенно обезоружил ее, но только для того, чтобы она обратила против него собственное оружие молчания и презрения. Тогда он оставил ее и больше не пытался навещать ее одну, но выбирал моменты, когда она находилась в компании Эль-Кадила и была вынуждена сохранять учтивость.

Если его гордость и страдала от того, что он отвергнут, он не подавал виду и вновь выжидал своего часа. Имам сообщил ему, что в скором времени он намеревается затронуть основополагающий вопрос О христианском божественном триединстве… сердце всех противоречий между исламом и христианством. И если успех будет ему сопутствовать… и она выслушает благосклонно… тогда брак сможет наконец состояться.

И она станет венцом его коллекции, и красота ее будет доставлять ему радость остаток его дней.

Поначалу он не думал жениться на ней, желая лишь сделать ее хозяйкой в своем дворце, но со временем он догадался, что это тот путь, которым он, человек пера, может восторжествовать над человеком меча — его новообращенная франкская жена прославит на всю Сирию победу над христианами и над Ричардом Плантагенетом, которому она служила. Их свадьбу встретят ликованием среди шатров султана, которое наверняка достигнет и ушей врага.

Иден, чувствуя все это, была благодарна злой судьбе за то, что ее обращению придавалось столь большое значение. Имам и в самом деле нашел ее кроткой и уступчивой, любознательной и усердной. Каждую пятницу она вместе с Аль-Хатун посещала мечеть, и ее склоненная голова указывала по меньшей мере на уважение к святому месту.

Однако всем вскоре предстояло узнать, что последующее обращение не состоится. Иден была покорной лишь для того, чтобы выиграть время. При этом она не считала, что грешит, слушая несомненно мудрого старца. К своему удивлению и странному успокоению, она обнаружила, что учение пророка Магомета во многом сходно с учением Христа, несмотря на богохульства мусульман против его божественной сущности.

Она узнала о пяти столпах ислама, коими являлись вера, молитва, паломничество, милосердие и пост; символизировали их пять пальцев открытой руки. Такой знак, выбитый над аркой или вырезанный на двери, то и дело попадался на глаза Иден. Она узнала, что священные письмена Корана вместе с Хадисом — собранием речей и деяний пророка — составляют Шариат — священный закон ислама, теперь известный ей почти целиком. И хотя с каждым днем росли ее знания, по ночам еще более укреплялась ее вера в Христа, которому она вверилась безраздельно и который вознаградил ее крошечным ростком надежды, теперь вновь проросшим из ее отчаяния и непрестанных молитв.