Анна Грейси - Его пленённая леди

Если бы Гарри Морант, всю жизнь несший на себе тяготы клейма собственного происхождения, обнаружил это, то осудил и отвернулся бы от неё. И это разбило бы ей сердце.

Правда, оно и так уже разбито…

До сих пор Нелл никогда не считала себя малодушной, но сейчас, оставив позади себя Гарри Моранта и продолжая идти с высоко поднятой головой, нервно сжимая пальцы из–за недавнего происшествия, девушка была вынуждена согласиться с тем, что на самом–то деле была совершеннейшей трусихой. 

Нелл сидела, зажатая между двумя крупными мужчинами, один из которых пах чесноком, а от другого, ещё более мощного, несло луком. Она плохо себя чувствовала, её немного подташнивало. И вовсе не из–за этого ужасного запаха; причиной было то, что она навсегда покидала свой дом.

Её дом и все мечты девичества.

Её мечты не были особенными: просто мужчина, которого можно любить, и лошади, которых надо разводить. И младенцы…

Тори…

Она обернулась к задней стенке почтовой кареты. Через маленькое окошко она могла видеть, как деревушка постепенно становилась всё меньше и меньше, скрываясь вдали, пока ей не стал виден лишь церковный шпиль. Вот наконец и его не стало видно.

Почтовая карета громыхала по разбитой дороге, раскачиваясь и трясясь. Скорость у кареты была не намного больше, чем у телеги, на которой Нелл приехала, но здесь было намного теплее и суше.

Её двое попутчиков удобно расположились, широко расставив колени и расслабив руки, в то время как девушка была плотно зажата ими с обеих сторон. Напротив неё сидели две пары; мужчины занимали пространства вдвое большее, чем их жены, несмотря на то, что обе женщины отличались пышным телосложением, а один из мужчин был положительно тощим. Почему всегда так? Почему мужчины всегда занимают большую часть свободного пространства? Но, по крайней мере, ей было тепло, успокаивала она себя, хотя и приходилось вдыхать пары чеснока и лука всю дорогу.

Конечным пунктом её пути был Лондон, правда не напрямую, но она уже вскоре будет там. Согласно договорённости, ей следовало встретиться со своей нанимательницей в Бристоле, откуда она и миссис Бисли отправятся в Лондон.

И вот там… там она возобновит поиски – поиски своей дочери. Тори.

Ей было больно думать об этом. Её груди пульсировали. Ей пришлось снять стягивавшую их повязку, перед тем как уехать. Грудное молоко уже перегорело.

Но как же она переживала за свою малютку, за свою драгоценную крошечную дочку. Она неохотно продолжала накладывать на грудь повязку, отказываясь утратить даже эту хрупкую осязаемую связь со своей девочкой, которая находилась… где–то там.

Утраченная. Похищенная.

Виктория Элизабет … Тори, дитя Нелл.

Нелл скрестила руки на груди. Она испытывала боль, не зная ответов на свои вопросы. «Кто теперь кормит крошку Тори? О, Боже, – взмолилась она, – позволь ей выжить».

Эта мучительная боль не оставляла её, сжигая её разум, словно раскалённый уголь, днём и ночью – ужас, который испытывает каждый из людей, опасаясь за свою семью. Тори могло уже не быть в живых – нет! Она не могла думать об этом.

Папа заблуждался, но он никогда не был злодеем.

И всё же он не имел права отбирать у неё ребенка, выкрадывать глубокой ночью. Если бы только она знала о его намерении… но он не проронил ни слова. Если бы она знала, то сражалась бы не на жизнь, а на смерть за свою дочь.

Чувство вины опустошило её. Ей не следовало засыпать тогда. Но после родов у неё началась лёгкая лихорадка, и она так устала, так устала…

Что папа сделал с её дочерью? Куда он отнёс её?

Его нашли мёртвым на перекрестке, когда он возвращался из Лондона. Мёртвым и без малейшего намёка на местонахождение её малютки, которую он увёз с собой.

Покойники не разговаривают.

Она знала, почему он сделал это. Он сказал это сразу же, как только приехал и увидел её, после чего Нелл заперли на следующие шесть месяцев. Для её же собственной пользы. Чтобы спасти её репутацию. Так она должна была избежать всеобщего порицания…

Но она воспротивилась этому. Нелл сказала, что намерена оставить ребёнка себе. Сказала, что она любит Тори.

Отец уверял её, что она не должна страдать из–за последствий его ошибок. Что она могла бы начать новую жизнь, оставив всё позади, забыть…

Как будто Нелл когда–нибудь могла забыть о ребёнке, которого носила под сердцем долгие девять месяцев. Умом и сердцем Нелл понимала, что её крошка Тори не имела никакого отношения к событиям, с которых всё началось и в чём папа казнил себя так жестоко.

Действительно, обнаружив, что забеременела, Нелл сначала презирала «это», ненавидела «это», не желала думать об «этом», но когда она впервые ощутила крошечное порхание жизни в своем животе…

Она никогда не чувствовала ничего подобного.

Нелл помнила, как прикладывала ладонь к животу и ждала, затаив дыхание, пока не ощущала движение снова. И потом она внезапно поняла, что у неё в животе не «это», а ребенок. Крошечный невинный ребёнок.

И что этот ребёнок не имеет никакого отношения к тем гадким вещам, предшествовавшим беременности. Были только Нелл и её дитя.

И долгие месяцы одиночества в незнакомом доме, куда её поместил отец, спрятав у посторонних людей – добрых, но всё–таки посторонних, – она всё больше и больше проникалась любовью к крошечному беспомощному существу, растущему внутри, шевелящемуся, пинающемуся. И с каждым шевелением глубочайшие материнские чувства окутывали Нелл.

Её дитя, её ребёнок. И ничей больше.

Она просиживала долгие часы на стуле перед окном – они не позволяли ей выходить наружу из страха, что её могут заметить, – с Пятнашкой, дремавшей рядом. Пятнашка была единственной, кого из домашних питомцев ей разрешил взять с собой отец. Он не доверял даже Агги, боясь сплетен. Нелл должна была жить у чужих людей, укрываясь под вымышленным именем. Папа не собирался позволить ей пострадать из–за его ошибки…

Как будто заперев её ото всех, кого она знала и любила – кроме своей собаки, – он не доставил ей страданий. Это было так типично для папы: неизменно прочно запирать дверь стойла, после того как лошадь уже убежала.

Поэтому она сидела с Пятнашкой, растила под сердцем дитя, мечтала о будущем и строила планы. Она отвезла бы малышку домой в Фермин–Корт, туда, где появилась на свет мама, и Нелл научила бы её всему тому, чему саму Нелл учила мать, – и даже намного большему, так как та умерла, когда Нелл было всего семь лет.

Её. Почему–то она никогда не думала, что у неё будет мальчик. Хотя ей было всё равно. Она просто любила своё ещё не рождённое дитя.

И вот, после того как в течение долгой ночи в одиночестве, после тяжких усилий, когда боль, словно копьем, пронзала её тело так, что она боялась умереть, Нелл стала матерью. На рассвете, когда сумрак стал спадать, а золотистый свет разлился над горизонтом, у неё родилась девочка.

Её дочь. Её драгоценная прекрасная Тори… маленькое, энергичное, издающее вопли создание с красным личиком и золотистым пушком, и ртом, напоминавшим свежий бутон розы, с крошечными кулачками и пальчиками, изогнутыми, как изящные молодые побеги папоротника.

И когда повитуха уложила крошечное существо на грудь Нелл, и сердитые вопли оборвались на середине, а маленький ротик стал сосать грудь, чувство безграничной любви поднялось изнутри, переполняя Нелл, пока она не ощутила, что сейчас просто взорвётся от обожания, восторга и гордости. У неё была дочь.

Она обняла Тори и прошептала в её тоненькое маленькое ушко, что всегда будет любить её и никогда не оставит…

Но спустя две недели приехал отец, впервые с тех пор как оставил Нелл здесь много месяцев назад, а на следующее же утро ушёл забрав её ребёнка.

Нелл винила себя. Ей следовало бы знать, быть внимательнее, не доверять…

Но ведь Нелл сказала ему, что любит свою девочку. Она показала ему свою красавицу–дочь и с гордостью объявила, что назвала Тори – Виктория Элизабет – в честь мамы.

Отец заплакал и сказал, что Нелл всегда была его милой храброй девочкой и что папа всё сделает, как нужно.

Она не поняла, что он имел в виду. Поскольку с той, кто занимала все мысли Нелл, было всё в порядке. Послеродовая лихорадка почти прошла, и молодая мать преисполнилась любовью к дочери и ко всему миру. Её ребёнок был крепок и здоров, и она не думала ни о чём другом. Её не тревожило то, что она не замужем. Её не волновало, что об этом узнают люди. Её беспокоила только её дочь.

Кроме того, папа и раньше делал неопределённые и ничем не обоснованные обещания всё устроить наилучшим образом. Он никогда не выполнял их, поэтому Нелл выбросила его слова из головы.

О, как же она ошиблась.

Для папы являлось вполне обычным видеть только то, что он хотел видеть. А он рассматривал дитя Нелл как плод постыдной ошибки, в которой обвинял себя.

Пока Нелл спала, он прокрался ночью в её комнату и удалил эту ошибку, оставив письмо, в котором советовал забыть об этом…

Это, не её.

Как будто бы она могла. Будто хоть кто–нибудь смог бы сделать это, даже если бы захотел. А Нелл не хотела. Она хотела свою малютку, свою драгоценную дочку, свою Тори.

– Что вы делаете, мисс? – один из мужчин в карете – тот, что пах чесноком, обратился к ней немного смущённо.

Нелл взглянула на него с испугом. Она забыла, где находится. Все в карете выжидающе смотрели на неё.

Одна из женщин напротив наклонилась к ней и погладила её колено.

– Вы раскачивались, мисс, назад и вперёд, словно пытались убаюкать малыша. Только вот никакого ребёнка здесь нет. Это смутило джентльменов.

Нелл опустила взгляд.

– Извините меня, – произнесла она убитым голосом, – этого больше не повторится.

* * *

О чём он только думал? Сделал предложение девушке, которую знал всего несколько часов, – дочери графа к тому же.

Верхом на своём любимом Клинке Гарри возглавлял медленно двигавшуюся вереницу лошадей. Позади него ехали Итен и несколько конюхов, сопровождавшие животных. Гарри перегонял большую часть своего табуна из Грейнджа, поместья брата, на побережье в свое имение.

Деловые переговоры относительно Фермин–Корта принесли Педлингтону подлинное мучение и разочарование, а Гарри втайне ликовал. Когда ему доставили учётные книги поместья, он детально изучал их в течение нескольких часов с хмурым выражением лица, в то время как Педлингтон ждал, всё больше мрачнея.

Более того – Гарри задавал вопросы, пугавшие поверенного, такие, как «Сколько местных семей вынуждено было голодать, с тех пор как ваша фирма приобрела эту собственность?».

В конце концов, когда Гарри безжалостно огласил длинный перечень серьёзных недостатков данного владения, поверенный даже выразил удивление, почему мистер Морант всё–таки желает приобрести столь неугодное ему имущество.

Но Педлингтон был горожанином и для него даже слоящиеся полинялые обои являлись недостатком. Он не смотрел на собственность глазами сельского жителя. Хотя Фермин–Корт сейчас находился в довольно скверном состоянии, но по большому счёту был именно тем, что всегда хотел иметь Гарри.

И теперь поместье принадлежало ему. У него был собственный дом.

Это стало первым шагом к осуществлению его мечты, и ему следовало бы пребывать в восторге. «Я в восторге», – напомнил себе Гарри. Только вот ему никак не удавалось выбросить из головы слова, произнесённые им в минуту помутнения рассудка. Что на него тогда нашло?

«Этого не случится, если вы выйдете за меня замуж».

Болван! Ему даже не пришло в голову, что может возникнуть проблема. Ну, или, во всяком случае, не с его рассудком.

Слишком давно он не был с женщиной. Наверное, поэтому и действовал так нетипично, так импульсивно.

И это было единственное, что могло оправдать его поступок.

Он тогда с трудом соображал, столь страстно вожделея леди Элен Фреймор, что говорил, не думая.

Спасибо Господу, она отказала ему.

Конечно же, она сделала это. Она – дочь графа, леди. Леди из высшего света были недоступны мужчинам, подобным Гарри Моранту. Нет, конечно, находясь в теперешнем бедственном положении, она могла бы снизойти до него, но всё равно врождённый аристократизм остался бы при ней. Гарри вспомнил взгляд, брошенный ею на Педлингтона, когда тот стал вести себя излишне назойливо, как полыхнули ледяным огнём обычно добрые глаза; её надменность, проявившуюся в высокомерно выпрямившейся грациозной линии спины, когда леди Элен хладнокровно поставила поверенного на место.

Чёрт возьми, от этих мыслей Гарри снова возбудился более, чем когда–либо прежде.