Жасмин Майер - Эгоист

Он однозначно и бесповоротно поверил в то, что семья — это не для него.

Честертон всегда следил за племянником, без зазрения совести пользуясь собственными связями и положением. Он был готов даже вернуть ему наследство, титул и земли, помочь с переводом в официальную авиацию, лишь бы Джек не шел дальше, на самое дно, но Джек просто навсегда пресек свое общение с дядей.

На заработанные в Ирландии деньги он приобрел личный самолет и был таков.

С тех пор он больше никогда не связывался с дядей, не оглядывался на прошлое и жил так, словно у него не было никакого будущего.

Одним днем.

Одним рейсом куда угодно, лишь бы снова подняться в небо.

Пока не встретил меня.

Обо всем этом, день за днем, вечер за вечером, мне рассказал сам сэр Филипп Честертон, который так и не назвал мне своей официальной должности в некой очень важной для Британии организации. Но выводы я и сама сделала.

Я до последнего не понимала, почему Джек решился взорвать именно аэродром, пока следователи, в работу которых все-таки вмешались американцы, британцы и французские власти, при доскональном изучении деталей взорвавшегося самолета не обнаружили на обивке кресел каплю крови.

И хотя анализ ДНК затягивался всевозможными способами, терялись реагенты и исчезали без вести лаборанты, результат все равно был получен.

Это оказалась кровь погибшей девочки.

В тот день я впервые отменила все встречи и дела, закрылась в номере отеле и прорыдала весь день перед телевизором, на котором бесконечным марафоном на беззвучном режиме шли все шесть фильмов саги о «Звездных войнах».

Теперь я знала, что в желании Джека взорвать самолет, скрывалось то, о чем он практически прямым текстом говорил мне, но я бы никогда не поняла это. Он был капитаном этого самолета. И он взорвал его к чертям собачьим не только ради того, чтобы привлечь внимание. Но и чтобы конкретно этот борт больше никогда не поднимался в небо.

После я не раз смотрела звездную сагу в оригинале, так как Честертон настоял на том, чтобы я подтянула свой английский. Он даже нашел мне учителя, с которым я занималась по скайпу, поскольку Честертон не мог нанять его в Тунисе. Мне ставили британское произношение и учили манерам, из меня делали британку до мозга костей, и скоро я так пристрастилась к чаю с молоком, что не представляла, как жила без него раньше.

Иногда, глядя на закатное солнце, низко висящее над пустыней, я прищуривала глаза так, чтобы изображение двоилось, и тогда мне казалось, что я оказалась в том выдуманном Джорджем Лукасом мире, где на горизонте висели два солнца, одно выше другого.

Только на этот раз у истории любви плохого парня и хорошей девочки, обретшая кульминацию в декорациях «Сиди Дрисс», за тем самым столом, в ту самую ночь, не заканчивалась трагическим финалом.

Теперь многое зависело от меня, и я делала все то, что от меня требовалось. И каждую ночь заканчивала молитвой, надеясь, что небеса и Боги дадут мне шанс сказать Джеку все те слова, что я так и не произнесла, посчитав, что было слишком рано для этого.

С моими родителями Честертон связался сам. Он говорил с ними, как представитель «Фонда Элен Джонс», опустив, правда, тот факт, что именно я его и возглавляю. Он выразил свой восторг тем, как много я значу для этой организации, и сожалел, что я вынуждена была улететь по делам миссии, не предупредив семью.

Зная меня, родители несильно удивились этому.

Одновременно с этим я занималась формированием штата, нанимала людей, присутствовала на бесконечных званых ужинах и светских мероприятиях, знакомилась с богачами Туниса, которые улыбались мне в лицо, но проклинали в спину.

Поскольку я не только держала руку на пульсе расследования, но проводила собственное.

Я была никем и стала всем, благодаря Джеку Картеру. Который все это время балансировал на грани жизни и смерти в тунисской клинике.

Я не могла открыто навещать его, поскольку это привлекло бы чрезмерное внимание к моей персоне, а Честертон еще работал над моей легендой и биографией для СМИ, поэтому навещать Джека в больнице позволялось только ему самому, и то не как родственнику, а как британскому дипломату.

Именно от него я всегда узнавала все последние новости о состоянии Джека, поэтому, когда однажды сдержанный, как королевский гвардеец в бобровой шапке, Филипп Честертон расплакался после телефонного разговора, мое сердце рухнуло в пропасть.

После, утерев глаза кулаком, Честертон произнес всего два слова:

— Джек выкарабкался.

Ну, здравствуй, блядский мир. Я все-таки вернулся! Даже сохранил при себе все самое важное. По крайней мере, член работал как часы.

Не зря надел бронежилет в самый последний момент.

Сны мои были яркими и безумными из-за действия морфина. В них желтые буквы устремлялись в звездное небо, а над головой постоянно парили раскрашенные узорами низкие потолки. А еще мне снилась только одна-единственная женщина, и, наверное, уже понятно, как я понял, что член все-таки остался при мне.

Во снах я был неутомим. Но стоило открыть глаза, как реальность обрушивалась сверху, неподъемной бетонной плитой приковывая меня к кровати.

Допросы в таком состоянии были бесполезными, но тунисская полиция очень старалась. Люди в палате сменяли друг друга и говорили вроде бы на английском, но шум в голове мешал сосредоточиться. Арабский я никогда не знал, а французский и в нормальном состоянии понимал через слово.

Им важно было, как можно раньше добиться от меня ответов, особенно до того, как в палате появлялись мой адвокат и представитель британской короны. Ведь стоило появиться моей свите, как допросы тут же сворачивались или переносились.

Игра в кошки-мышки могла быть даже забавной, если бы я продолжал сидеть на морфине. Но врачи с каждым днем постепенно уменьшали дозу, и однажды я безоговорочно пришел в себя. Каждая кость в моем теле горела от боли. В таком состоянии даже утренний стояк уже не радовал.

Однако чем яснее становилось мое сознание, тем реже вдруг стали проходить мои допросы. Наоборот, они все чаще отменялись в самый последний момент, поскольку тунисские следователи перестали появляться в назначенное время. Или же, игнорируя отсутствие моего адвоката и не пытаясь согласовать с ним время, они самостоятельно начинали допрос, притом, что я по-прежнему не понимал ни слова, а переводчика они вызывали через раз.

Их тактика была сшита белыми нитками, в конце-то концов, мы ведь все еще были в Тунисе, где деньги и связи диктовали законы. Они надеялись, что я допущу ошибку: соглашусь с тем, с чем нельзя соглашаться. Подпишу то, что нельзя подписывать. Поверю или пойму их слова совсем иначе, чем они имели в виду.

Но все их попытки были обречены на провал. Поэтому, через три недели, когда я более-менее пришел в себя и даже стал передвигаться по палате, насколько позволяли наручники, тунисские власти решили, что им слишком дорого обходится мое пребывание в больнице.

В цивилизованном мире из больницы меня перевели бы в какой-нибудь изолятор временного содержания, но в Тунисе их не было. А было всего две тюрьмы «Мессадин-1» и «Мессадин-2».

И обе — общего режима.

Вовремя появившийся адвокат сообщил только одно:

— Я сделаю все, чтобы добиться вашего перевода в первую камеру! Это все, что я могу для вас сделать, — пообещал адвокат и с тех пор я больше его не видел.

Мне от него большего и не требовалось. Первая часть моего сумасшедшего плана была с горем пополам реализована.

Пора было переходить ко второй.

Еще до того, как я привел свой план в исполнение, я рассчитывал на то, что рано или поздно, все-таки окажусь в «Мессадин-2». Именно там уже семь лет сидел некогда самый влиятельный человек Туниса.

В «Мессадин-1» сажали по большей части тунисцев с побережья и севера. А вот в «Мессадин-2» после ремонта стали свозить иностранцев и людей более обеспеченных.

Цели шейха или тех людей, что были завязаны вместе с ним в убийствах ливийский сирот, особенно после того, как я добился пристального внимания к делам аэродрома, просчитать было несложно — для них я должен был замолчать раньше, чем смогу дать нормальные показания. Меня не могли убить в больнице, поскольку даже у тунисского правосудия это вызвало бы слишком много вопросов. А вот провернуть это в камере было проще простого.

В государственной тюрьме «Мессадин-2» действительно не было изоляторов для тех, кто только находился под следствием, поэтому в одной камере со мной могли оказаться и опасные убийцы с пожизненными сроками и те, кто отсиживал неделю-другую за незначительные проступки: мелкое воровство или курение гашиша. А так как гашишем в Тунисе, несмотря на запреты, увлекались многие, то тюрьмы и были всегда переполнены.

Так что исполнителей там было хоть отбавляй. От дорогих ассасинов-ваххабитов из Сирии до уличной шпаны, готовой убивать за косяк.

По случайному, разумеется, стечению обстоятельств в тюрьме ко мне сразу же перестали наведываться следователи. Я догадывался, что все удерживающие их снаружи тюрьмы преграды рассосутся сами собой, как только расследовать будет уже нечего.

По прибытию в «Мессадин-2» у меня отобрали все личные вещи, которые были с собой, и обыскали. Я остался в тех же вещах, что был — в обычной футболке и свободных шортах до колен. Тюремные робы здесь не носили.

После меня, даже без наручников, вывели в коридор, где мозаика на стенах перемежалась рисованными картинами о сборе апельсинов и фиников в полях Туниса, совсем как в каком-то детском саду.

Вход в камеру из коридора преграждала решетчатая дверь, а другая, цельная, оббитая металлическими пластинами, закрывалась только зимой. Сейчас была середина лета, и металлические двери всех камер держали нараспашку, но сквозняк здесь был таким же редким гостем, как и столовые приборы.

Я слышал, что в тюрьмах Туниса все ели из одного чана, помогая себе хлебом. И мне предстояло проверить это на себе.

Ни отопления, ни кондиционеров в тюрьме, разумеется, не было, хотя зимними ночами температура могла опуститься и ниже нуля. Но в сорок градусов по Цельсию в тени было сложно поверить в то, что когда-нибудь здесь бывает холодно.

А еще… Я мог просто не дожить до зимы.

Неприятности в «Мессадин-2» у меня начались сразу же.

Надзиратель так и не довел меня до дверей первой камеры. Вместо клятвенных обещаний моего адвоката, меня втолкнули во вторую.

* * *

Во второй камере, куда меня определили, отбывали срок четыре десятка человек. В третьей — было больше шестидесяти человек, а в пятой — почти восемьдесят.

В голове не укладывались такие цифры, как и то, что больше половины обитателей тюрьмы каждый день спали на полу, завернувшись в одеяла, а остальные каждый вечер дрались за право занять места на двухъярусных кроватях.

В первой же, куда меня обещал поместить адвокат и куда я надеялся попасть, сидели всего двадцать человек — именно там отбывали свои сроки богатейшие люди Туниса, иностранцы и те, кому требовалась срочная медицинская помощь.

А ведь меня только выписали после контузии!

Официального лазарета в «Мессадин-2» тоже не было. Вместо него была та самая первая камера, в которую лишь избранные заключенные могли отправиться, заполучив действительно опасные травмы, но не заразные болезни.

И я в их число, по-видимому, не входил.

Для тех, кто болел кожными болезнями, кашлял кровью и прочие жуткие болезни, имелась четвертая камера. А получить направление в первую — это было как получить путевку в санаторий.

Но хоть я и был иностранцем, к тому же выписанным досрочно из больницы, меня все равно закрыли во второй.

На все мое возмущение начальник тюрьмы лишь пожал плечами, отвечая на ломанном английском, что в моей второй камере тоже сидят такие же иностранцы, как и я. Вот только часть из них была беженцами из Ливии, другие — потенциальные террористы из Сирии, а остальные — поставщики гашиша из Алжира. А к перепуганным туристам из Франции, которых случайно арестовали с гашишем на экскурсии, меня переводить явно не собирались.

Еще и потому, что в первой достать меня было бы гораздо сложнее.

В каждой камере имелся главный среди заключенных — на арабском это звучало как капран.

Он отчитывался начальнику тюрьмы о стычках и конфликтах, ведь при таком количестве запертых в одном пространстве мужчин, разумеется, ни один день не проходил без конфликтов. Именно капран и его помощники должны были гасить драки между заключенными, но на деле — за деньги они на многое закрывали глаза.

По статистике, смерть в тюрьме чаще всего наступала в результате суицида, а люди ведь не сводят счеты с жизнью на глазах почти полусотни сокамерников. Поэтому если труп находили в каком-то уединенном месте, например, в баке с грязным бельем в прачечной с перерезанными венами, все знали, что это, конечно, суицид, как иначе?