– Ты хочешь сказать, что…

– Без сомнения.

Лев Абрамович внимательно посмотрел внучке в глаза и вдруг понял, что совсем не знает эту молодую женщину.

– А ты изменилась, Фрида…

– Да, дедушка, – она сильнее прижалась к нему, – надеюсь, что так.

Через полчаса Дворкин засобирался уходить. Фрида хотела оставить его ночевать и уже собралась к соседям за надувной кроватью, но Лев Абрамович сказал, что, проведя большую часть жизни в командировках, теперь спит исключительно в собственной постели и вообще слишком стар тусоваться в этом медицинском таборе. «У тебя хватит сил и мозгов самой во всем разобраться», – напутствовал он внучку, вызвал такси и поехал домой.

Совсем стемнело, лишь вдалеке над горизонтом виднелась еще узкая полоска чуть более прозрачной ночи, но вскоре исчезла и она. Лев Абрамович вспомнил, как утром видел льющиеся на землю солнечные лучи, и подумал, что когда все закончится, обязательно попробует нарисовать это по памяти.

После разговора с внучкой на него снизошло чувство умиротворения и покоя, и не только потому, что он сказал правду. Лев Абрамович понял, что Фрида – сильная, она вошла в жизнь, как в море, и поплыла, и справится без его помощи, стало быть, уходить теперь не страшно.

«Не страшно, но надо ж вытаскивать этого идиота, – перебил Дворкин свои благостные мысли. – Фрида сильная, а Славка куда без меня?»

Как только он расплатился с таксистом, позвонил Макс и сказал, что прочел откровения Иваницкой и кое-какие несообразности заставили его насторожиться. По телефону говорить об этом не совсем удобно, надо бы встретиться. Лев Абрамович покачал головой: завтра с утра в школу, а потом он обещал сидеть с детьми, чтобы Ксения Алексеевна с мужем проведали Славу.

Макс сказал, дело странное и тонкое, скорее всего, обелить Зиганшина его находки никак не помогут, но пренебрегать ими тоже не стоит, мало ли что.

Договорившись встретиться послезавтра, друзья простились, и Дворкин позвонил Фриде. Он уже раскаялся, что не остался у нее ночевать: пусть он сегодня разглядел в ней стержень и понял, что внучка выросла в сильную женщину, все равно лучше, когда в дни невзгод и потрясений рядом близкий человек. «Смалодушничал, старый дурак, – упрекал себя Лев Абрамович, – испугался, что Фрида захочет обсудить с тобой Реутова, и сбежал».

Но внучка говорила с ним ласково и спокойно, и непохоже было, что она сильно потрясена или переменилась к дедушке, узнав, что он лишил жизни человека, пусть даже такого поганого, как Реутов. «Стоп-стоп-стоп! – осек себя Дворкин. – Отставить! Защищай себя и свой дом, но не суди! Не тебе решать, кто достоин жить, а кто нет! Все, что тебе надо знать о Реутове, – он вломился в твой дом, а уж был он там исчадием ада или средоточием всех добродетелей – тебя не касается».


Зиганшин сильно тяготился вынужденным бездельем. Мама с Виктором Тимофеевичем содержали квартиру почти в образцовом порядке, приложить руку было особенно не к чему, и он пробавлялся всякими мелкими хозяйственными работами: мыл окна, люстры и разбирал шкафы: задача, которую ему существенно облегчили следственные органы, произведя обыск.

К счастью, Ленины письма хранились на антресолях в старой коробке из-под ленинградского зефира, среди других семейных писем и открыток, за подшивками толстых журналов и пачками «Юного натуралиста», перевязанными бечевкой, в пыли и забвении, и Кныш во время обыска не обратил на них внимания, а может, проявил благородство и только сделал вид, что не заметил.

Открывать конверты было ни к чему – Зиганшин помнил каждое написанное там слово, вплоть до орфографических ошибок и сердечек, которые Лена всегда пририсовывала к подписи. Мстислав Юрьевич немножко погрустил по себе, юному, чистому и влюбленному, но быстро опомнился, рассудив, что расстраиваться надо из-за того, чего у тебя не было, а что было – принимать с благодарностью и отпускать, когда оно заканчивается.

Зиганшин подумал, что теперь не нужно больше хранить письма Лены, это нехорошо и, наверное, оскорбительно для Фриды, только выбросить их не смог. Нельзя, чтобы свидетельства его первой любви гнили на помойке. Достал из-под ванны цинковый таз, хранящийся там на непредвиденный случай, поставил туда коробку, чиркнул спичкой, но рука отказалась подносить огонек к старой бумаге. Надо вернуть письма Лене, вот и все.

Он упаковал коробку в пакет и поставил в коридоре под галошницей. Если его вдруг освободят, то сам отвезет, а нет – попросит кого-нибудь отправить почтой.

Зиганшин тосковал по Фриде и тревожился, вернется она к нему или нет. Он бы слукавил, если бы сказал, что когда познакомился с будущей невестой, она показалась ему робкой и беспомощной девушкой, не приспособленной для выживания в нашем суровом мире. Да, она тихая, не умеет нахрапом брать свое, но уже тогда он почувствовал в ней настоящую женскую силу. Слабый человек не продаст квартиру ради выздоровления отца, не станет защищать вверенных ему больных от всяких отморозков, и даже то, что Фрида всегда была с ним нежной и уступчивой, это от внутренней силы, а не от слабости. Просто она доверяла ему, но теперь, после его идиотских поступков, больше не может этого делать.

По долгу службы Мстислав Зиганшин сталкивался с верными женами и матерями. Что бы ни творили их мужчины, какие преступления ни совершали, женщины оставались на их стороне, они врали, лжесвидетельствовали, унижались, опустошали семейный кошелек на взятки и адвокатов, лишь бы только их ненаглядный ушел от наказания или получил срок поменьше. Казалось бы, верность и преданность – лучшие добродетели, но у Зиганшина эти женщины вызывали только брезгливую жалость, ничего больше. Противно было видеть, с какой легкостью они переступают через себя. Поэтому он сильно скучал по Фриде, но отчасти был даже рад, что она не простила его.

«Если бы сейчас был тридцать седьмой год, – думал Зиганшин, – и меня бы посадили, как врага народа, другое дело. Но сейчас у нас вполне себе такая демократия, и я не шпионил в пользу китайской разведки, а тусовался с бывшей возлюбленной и застрелил ее мужа. Почему она должна мне верить и прощать? Особенно теперь, когда ждет ребенка? Господи, ну как так-то? Все в одну точку сошлось…»

Вчера приезжала мама и провела с ним целый день. Она не плакала, не причитала, не ругала сына и даже не обсуждала с ним сложившуюся ситуацию, просто приготовила обед на три дня, рассказала, как поживают его домочадцы, а потом, уловив, как сын страдает от вынужденного безделья, открыла швейную машинку и наказала ему скроить и подрубить новые шторы из шелка, которые уже пять лет ждали в комоде удобного случая.

Обычно мать с сыном были сдержанны в выражении своих чувств, но тут, прощаясь, мама вдруг крепко обняла его, взяла за затылок, совсем как в раннем детстве, и Зиганшин едва не заплакал от горячей волны любви, вдруг затопившей его сердце. Хотел признаться, что Фрида беременна, но в последнюю секунду решил подождать: сейчас эта новость вызовет у мамы больше тревог, чем радости.

Швейная машинка, настоящий «Зингер» с ножным приводом, была единственным ценным предметом, переходившим в маминой семье из поколения в поколение. Красивый столик с узорными коваными ножками, зеленовато-желтый сфинкс, изображенный на блестящем черном корпусе машинки, и смешной механизм, приводимый в действие раскачиванием большой чугунной педали, будоражил воображение маленького Мити, но мама не умела шить, бабушка умерла, и учить его было некому. Машинка много лет стояла в сложенном состоянии, выполняя роль изящного столика, а после смерти отца мама, чтобы немного отвлечься от горя, решила заняться рукоделием.

Зиганшин улыбнулся, вспомнив, какие ужасные предметы выходили из-под ее рук. При всей своей элегантности, чувстве стиля и умении отличить качественную вещь Ксения Алексеевна была неспособна провести три сантиметра ровной строчки, а если в изделии предполагались карманы и вытачки, то они никогда не оказывались симметричны.

Приходила сестра Наташа, терпеливо объясняла, как заправлять нитку, как управлять педалью, но ничего не выходило, мама злилась, а Митя незаметно для себя овладел премудростью шитья, и хоть до выкроек дело у него не дошло, но прострочить ткань он умел ровно и аккуратно.

Встав и позавтракав, он расчехлил машинку и занялся делом. Шелк, из которого предстояло сделать портьеры, был дорогой, но главное, имел какой-то особенный оттенок и узор, который, по мнению мамы, один только и мог придать комнате стопроцентно элегантный вид, поэтому испортить его было никак нельзя. Зиганшин специально разогнал машинку до самой высокой скорости, чтоб все свое сознание сосредоточить на ровности строчки, чтобы не оставалось даже маленького незадействованного закоулочка мозга, который бы начал испускать яд пустых сетований и жалости к себе.

И все равно всплывали мысли о том, что скоро надо шить приданое малышу, разные там пеленки и рубашечки, но, скорее всего, это будет уже не его забота. Леше Кнышу осталось совсем немного, чтобы передать дело в суд. Загвоздка у него только с пистолетом, но при наличии мотива и свидетельских показаний отсутствие у подсудимого связи с орудием преступления – не сильный аргумент, особенно если подсудимый – начальник криминальной полиции, и раздобыть левый пистолет ему проще, чем сходить за хлебом.

Сквозь мерный стрекот машинки он услышал дверной звонок. «О, легок на помине», – усмехнулся Зиганшин, откладывая работу. Он решил, что пришел следователь допросить его или взять на очную ставку. О том, что это может быть Фрида, Мстислав запретил себе думать, чтобы не разочаровываться.

– Доброе утро, – сказала Фрида сухо.

– Доброе, – помогая снять куртку, Зиганшин притянул девушку к себе, но Фрида отстранилась.

Сняв ботинки, поискала глазами тапочки и, не найдя, в носках прошла по коридору и открыла дверь в комнату. Там на полу лежал кусок шелка, ступить было некуда, и девушка опустилась на пуфик возле галошницы.

Зиганшин быстро достал тапочки, схватил ткань, скомкал и бросил на машинку.

– Проходи, Фрида. Ты мириться или…

– Слушай, я так испереживалась последние дни, да к тому же еще с суток, так что у меня нет сил выяснять с тобой отношения.

– Ну тогда ложись отдыхать скорее, я сейчас тебе постелю. Или сначала покушаешь?

Фрида вздохнула.

– Сука ты, Зиганшин, – сказала она невыразительно, – олень долбаный.

– Согласен.

– Зачем ты дедушку выгораживал?

– Он тебе рассказал?

– Ты что, решил, будто я способна разлюбить родного деда? Кто тебе позволил думать обо мне такое? Что я его не поддержу и не утешу, когда узнаю, каким образом он меня спас? Или, может, ты думал, что мой дедушка – профессиональный киллер? Грохнул человека и ухом не повел? Есть такая профессия – людей валить, так, что ли?

– Да бог с тобой…

– Он нормальный человек, страдал и мучился от того, что убил другого человека, так, наверное, ему бы хоть немного полегчало, если бы он знал, что я не осуждаю его? А? Как думаешь? Кто тебе дал право его этого лишать?

– Тот же, кто тебя надоумил не говорить деду, что тебе благодарные пациенты сотрясение мозга устроили! – вспылил Зиганшин. – Тоже он, наверное, хотел за тобой ухаживать!

– Это другое, – сказала она неуверенно, – сотрясение мозга раз – и прошло, а это навсегда остается. Нет, нельзя было так.

– Фрида, но я о тебе волновался.

– Да что ты? – Фрида вяло зевнула, по-детски закрыв рот ладошкой. – Что-то не похоже в последнее время, что ты сильно обо мне волнуешься.

Зиганшин подхватил ее на руки и отнес на диван.

– Ладно, я тоже хороша, – пробормотала девушка с закрытыми глазами, – бросила тебя одного, предательница. Прости меня.

Зиганшин поцеловал ее, укрыл пледом и подоткнул его со всех сторон. Потом подумал, как неприятно спать в одежде, и стащил с невесты брюки.

– Тебе просто повезло, что дежурство выдалось безумное и я ни на секунду не сомкнула глаз, – Фрида взяла его руку и прижала к своей щеке, – иначе, конечно, мы бы сейчас иначе разговаривали.

– Я так и думал, – улыбнулся Зиганшин, садясь на пол рядом с ее изголовьем, – так и знал, что вместо милой и нежной девушки беру в жены домашнего Сталина.

– И что?

– Да ничего, Фрида. Я ж люблю тебя, какая ты уж есть и кем бы ни обернулась. Никто другой мне не нужен.

– Это я и хотела от тебя услышать, – сказала она строго и через минуту уже крепко спала.

Мстислав немного посидел на полу, глядя на спящую Фриду. Сердце его наполнилось мучительной нежностью и тревогой. Он понимал силу ее духа, но знал по собственному опыту, что если ты умеешь держать удар, то он от этого не причиняет тебе меньше боли. Думая о том, через что придется пройти Фриде, если она останется с ним, Зиганшин вдруг почувствовал такой же острый приступ страха, какие переживал через несколько лет после возвращения из армии.

Он вспомнил, как был счастлив, когда она впервые разрешила ему остаться, каким влюбленным и беззаботным животным переступил Фридин порог. Не то теперь.