— Не пугали, напротив, прошли тихо.

Оказалось, англичане, привыкшие к приветствиям всех проходящих мимо судов, особенно военных, и не услышав такие от русской эскадры, со смеху чуть не перемерли:

— Ай да корабли снарядила российская императрица, даже пальнуть боятся, чтобы не рассыпаться!

Когда к флагманскому кораблю все же пристала шлюпка, Спиридов показал на матросов:

— Спешим скорее дойти до благословенных италийских земель, чтобы подлечить команду. Не привычны к дальним походам, больных много…

Англичане снова посмеялись и махнули рукой: пусть плывут.

Больных действительно было очень много, и многим действительно помогли овощи и фрукты, купленные на побережье. Орлов, у которого были приготовлены немалые средства, распорядился о толковом пополнении провианта. Но долго стоять ни в Венеции, ни на Мальте нельзя, не ровен час и турки поймут, что их дурачат.

Бывшие офицеры «Надежды благополучия», которая уже бывала в этих водах и появилась снова, но не торговым, а военным фрегатом, переведены на разные корабли по одному-двое. Теперь они понимали, зачем в прошлое плаванье требовалось назубок выучить каждый изгиб береговой линии, каждый остров в Эгейском море.

Турки не боялись ничьего флота не только из-за мощи собственного, но еще и из-за того, что разобраться в хитросплетении многих островов и островков чужакам немыслимо трудно. И все же русская эскадра обнаружила турецкую и сумела загнать ее в Чесменскую бухту.

— Ну, ребятушки, теперь пришла наша пора. Коли победим, каждого выжившего сам награжу, а кто буде погибнет со славою, тех навечно поминать прикажу. Не посрамите матушку-Россию и государыню нашу!

Орлов был щедр не только в обещаниях, он основательно пополнил запасы провианта за свой счет, быстро доставил с берега опытных мастеров — починить то, что пришло в негодность за время долгого перехода.


А потом был Наварин и была Чесма! Такого не видывал никто — пришедшая от Петербурга эскадра русских наголову разбила, практически сожгла турецкий флот в их же собственной бухте, невзирая на мощную поддержку турецких кораблей их береговой артиллерией! Сожгли 15 линкоров, 6 фрегатов и множество мелких судов, линкор и 5 гребных судов были взяты в плен. Потери турок составили около 10 000 человек, потери русских — 11 человек! Почти один к тысяче — такого мир не видывал!

И хотя греческое восстание оказалось слишком слабым, о том, что у России есть не просто флот, а флот, умеющий уничтожать другие флоты, узнала вся Европа.

В это же время войска Румянцева брали крепость за крепостью на суше — Килия, Аккерман, Браилов и знаменитый Измаил, который чудо-богатырям Суворова предстояло еще раз брать через двадцать лет, только дополнительно укрепленный и оснащенный. Знали бы, тогда бы разрушили до основания…

Победы, победы, победы… казалось, теперь только так и будет. Блестящее время наступило для России.


Григорий снова скрипел зубами — Алексей покрыл себя славой в Чесменском сражении, Потемкин вон при Кагуле, а он вынужден заниматься… зачумленной Москвой.

— Гриша, Еропкину помощь нужна, сам не справится.

Это стало кошмаром конца 1770 — начала 1771 года. Чуму в Москву притащили с юга, несмотря на поставленные кордоны, где за деньги пропускали всех подряд, моровая язва, как ее пока звали, проникла в Первопрестольную и принялась косить москвичей. Старый уже генерал-губернатор Петр Салтыков ничего не мог сделать, только жгли по улицам костры якобы для очистки воздуха. Взамен него в Москву направлен генерал-поручик Еропкин.

Но все уже было слишком запущено. Вместо того чтобы сразу изолировать всех больных, а их семьи помещать в карантин, людям за деньги позволяли уходить из Москвы, кроме того, больные оставались в домах, мертвых просто выбрасывали на улицы, не желая, чтобы был сожжен домашний скарб.

Из города разбежались все, кто только мог, в том числе и сам Салтыков.

Сначала казалось, что зимние морозы заставят заразу отступить, как бывало раньше на Руси, но с весной чума вернулась снова. За лето она выкосила столько, что умирать, казалось, уже некому. Но в сентябре ко всему прочему произошел еще и бунт. Кто-то пустил слух, что нужно просто помолиться и приложиться к иконе Боголюбской Богоматери, что у Варварских ворот, ну и, конечно, деньги пожертвовать. Народ валом повалил к иконе.

Страшнее не придумать, потому как больные шли вместе со здоровыми и деньги в сундуки бросали так же. Вот уж где заразе и вовсе раздолье! Все, чего добились за последние месяцы, пошло насмарку. Узнав об этом, митрополит Амвросий, тот самый, что когда-то одолжил деньги Потемкину, потребовал икону снять, а сундуки с деньгами убрать. Еропкин его поддержал, но многим помочь не мог, у него просто не было людей. Никто не собирался воевать с москвичами, требовалось только навести относительный порядок и усилить карантины.

Противостояние вылилось в настоящий бунт. Первым пострадал Амвросий, которому сначала пришлось бежать в Данилов монастырь, где его просто выдал кто-то из своих, потом попытаться уйти из Москвы переодетым в обычное платье. Митрополит не стал подкупать карантинную охрану, а пока от Еропкина принесли бумагу с разрешением выехать из Москвы официально, было уже поздно. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, где был Амвросий, забила митрополита кольями так, что его тело попросту превратилось в месиво.

Против бунтовавших, обезумевших от крови и страха людей пришлось применить силу. Но просто уговорить их уйти из Кремля и разойтись по домам не удалось, использовали единственное, что было — две небольшие пушки. Но и расстреляв часть бунтовщиков, справиться с ошалевшими москвичами не удалось.

На следующее утро новые толпы осадили Спасские ворота Кремля. Сам Еропкин, избитый камнями, весь израненный и едва живой, лежал в постели, казалось, еще чуть, и бунт просто захлестнет все. К счастью, подоспел с тремя сотнями солдат не так давно бежавший в свое имение Салтыков. На сей раз разогнать безумную толпу удалось, но никто не мог поручиться, что завтра все не начнется снова.

Когда известие о происходящем в Москве достигло Петербурга, Екатерина едва не слегла от ужаса сама:

— Гриша, что это?! Почему они сошли с ума?!

— Отправь меня туда и дай войско. Там порядок можно навести только силой, но Еропкина уже не послушают. Нужен чужой человек.

Григорий Орлов оказался тем человеком, который был нужен в Москве.

Прибыв на место, он сумел не просто поддержать замученного Еропкина, но и отдать множество разумных, хотя и очень жестких распоряжений. Почувствовав твердую руку, к тому же поддержанную из столицы самой государыней (а все еще не забыли, что она умеет бороться с эпидемиями, потому как победила оспу), москвичи подчинились. Хоть какого-то порядка хотелось всем — измученные эпидемией и бунтом люди были готовы на все.

Если бы при дворе или собутыльникам Орлова сказали, что он может быть вот таким — деловым, собранным, даже вежливым, мало кто поверил. Но Григорий точно переродился, он действительно не бил привычно в зубы, а разговаривал, спокойно, но твердо убеждал, и люди подчинялись, действовали, как приказано, шли, куда велено.

Удивительно, но баламут и задира Гришка сумел показать себя не только отменным организатором дел на месте, но и прекрасным аналитиком. Представленная им по итогу в Сенат бумага могла бы сделать честь любому политику не только времен Екатерины. Оказалось, что Григорию просто не находилось достойного применения его сил и недюжинных способностей. Ценили Гришку только за пригожесть, мужскую силу да буйный нрав, а он еще и организатор, если не сказать правитель!

Они с Потемкиным похожи — чтобы проявился их талант, нужен масштаб, им мало простой жизни, как остальным, все должно бурлить, кипеть, двигаться, причем в грандиозных размерах. Но, если выхода огромной энергии не находилось, у Потемкина она обращалась внутрь, он, например, до крови обгрызал ногти, а у Орлова наружу — тот бил зубы тем, с кем только пил.

В зачумленной Москве Орлову раздолье, это был его масштаб и его дело — организовать, убедить большие массы людей. Григорию скучна долгая работа мысли, скучен порядок, он любил действие. Если Потемкин в отсутствии настоящего большого дела себе занятие придумывал, то Орлов просто искал. Будь они не соперниками, а настоящими друзьями, Россия немало выиграла, но между ними стояла женщина, которую каждый любил, только Орлов уже уходящей любовью, а Потемкин нарождающейся.

И эта женщина о Потемкине если и думала, то не часто и с надеждой, а об Орлове ежеминутно и с некоторым страхом пред его буйным нравом.

Возвращался он в Петербург настоящим героем. В честь победы над такой страшной заразой (хотя сама чума побеждена не была, она просто сошла на нет, но Орлов победил людскую дурь) выбили даже медаль. Екатерина очень гордилась своим фаворитом, он всем показал, на что способен, оправдал ее уверения, что Григорий Григорьевич еще себя покажет, дайте только срок.

И сам Гришка тоже собой гордился. Ему понравилось не столько быть героем, сколько организовывать. Оказалось, что это даже интересней, чем просто саблей махать или зубы кому-то выбивать!


Но нашелся человек, которому вовсе не была нужна такая слава фаворита. Вернее, этих людей было двое — цесаревич Павел Петрович, почти уже совершеннолетний, и главное, его наставник Никита Иванович Панин.

Никита Иванович мерил шагами свой кабинет, чего раньше с ним не случалось, недаром императрица шутила, что Панин умрет, ежели поторопится. Наставник цесаревича действительно выглядел всегда спокойным, медлительным, вальяжным человеком, и быстрые, взволнованные движения ему не пристали.

Но на сей раз волноваться было о чем.

Павлу вот-вот исполнится восемнадцать. Во время переворота Никита Иванович настаивал, чтобы Екатерина подписала обещание уступить престол сыну по достижении им совершеннолетия. Он отдавал себе отчет, что у Екатерины дела идут неплохо, она навела кой-какой порядок в государстве, многое изменила, хотя Панин был категорически против ее «Наказа», считая придумки императрицы слишком уж вольными для России. Но началась война, и о «Наказе» и переменах в правлении забыли.

Однако Панин не забыл о совершеннолетии наследника. Хитрая Екатерина никакой бумаги так и не подписала, но это словно само собой подразумевалось. Пока Павел был мал, Никита Иванович не рисковал поднимать вопрос о передаче власти, ожидая подходящего момента. Но теперь могло получиться так, что этого момента и не будет!

Русская армия одерживала одну победу за другой, невесть откуда взявшийся флот успешен настолько, что его боится Европа, даже с бунтом удалось справиться, и кому — ненавистному фавориту Гришке Орлову! Иностранцы с восторгом едут в Россию работать и жить, старообрядцы вернулись, чего не мог добиться даже Петр Великий, церковники почти заглядывают императрице в рот, а после оспенной прививки Екатерина и вовсе стала героиней.

Просвещенная Европа и та ахнула от российской императрицы. Вольтер писал восторженные письма, короли и императоры признали ее настоящей правительницей России, а саму Россию достойным соперником в европейской политике. Вот тебе и немка на русском престоле!

На такой волне популярности ни о какой передаче власти не могло идти речи.

Что оставалось делать? Пока ничего, разве что удалить от Екатерины Орлова. Орловы всегда мешали Панину, но после отъезда Алексея в Италию у Никиты Ивановича появилась надежда справиться с Григорием. Даже вернувшийся из Германии и наводивший порядок в Академии наук Владимир не был ему помехой. Поссорить Екатерину с Гришкой — вот главная задача. Не будет рядом с ней Орлова, не будет и такой силы.

Он не задумывался, понимает ли эту игру Екатерина. Она умна, значит, понимает. Но императрица не рискнет удалять Панина, слишком много нитей в его руках. И Никита Иванович продолжал свою игру.

Но Орловы казались непотопляемыми, Гришка вон вернулся из Москвы (Панин надеялся, что и вовсе не вернется) героем и спасителем, хотя куда больше досталось Еропкину. А Алехан возглавил русскую эскадру в Средиземном море и, хотя главная заслуга в чесменской победе принадлежала Спиридову, стал героем Чесмы и даже приставку к фамилии получил: Орлов-Чесменский. Не хватало еще этого героя в Петербурге.

Панин сумел придумать, как задержать Алексея Орлова в Италии, а потом и вовсе представить его жестоким мужланом. В мире всегда было множество самозванцев, если у правителя есть тайны в биографии, то почему ими не воспользоваться? Самое популярное — объявить себя сыном или воскресшей жертвой. Обычно бывали сыновья, но здесь появилась новоявленная дочь Елизаветы Петровны, мол, ее отец даже не Алексей Григорьевич, а Кирилл Григорьевич Разумовский.

В России самозванку звали княжной Таракановой, сама она себя как только не называла! Расчет был простой — Европа верила в наличие незаконнорожденных детей у императрицы Елизаветы Петровны (наверняка такие действительно были, это не удивительно для XVIII века), а объявив своим отцом обиженного Екатериной Кирилла Разумовского, она рассчитывала на его поддержку.