— Что?!

— Бывает, — с нажимом подтвердила повитуха.

Императрица задумалась, вызвала Репнина.

— Василий, ты мне вот что скажи: у великого князя, кроме жены, еще кто есть?

Тот смутился, но вынужден был ответить.

У Петра действительно появилось новое увлечение, было оно, как и все прежние, весьма странным.

Почти одновременно с Салтыковым при великокняжеском Молодом дворе появились две фрейлины, совсем молоденькие, — по распоряжению императрицы во фрейлины были зачислены Воронцовы — Елизавета и Екатерина. Но Екатерина еще девочка, потому подле великой княгини появлялась только старшая Елизавета. Она совершенно не понравилась великой княгине, потому что была смугла, толста, крива и горбата, но главное, Лизка оказалась страшной неряхой, что тоже страшно раздражало.

Князя, как сироп мух, притягивало любое уродство, потому Елизавета Воронцова была им немедленно отмечена. Раньше Екатерину обидело бы такое предпочтение мужа, как обижало увлечение горбатой и косой Курляндской, но теперь было смешно:

— Да что ж он снова на уродину-то заглядывается!

Теперь великую княгиню не волновали мужнины глупости, у нее был Салтыков.

А вот Елизавету Петровну волновали, Репнин был подвергнут обстоятельному расспросу на предмет, а были ли у князя нормальные женщины и каково с ними.

Бедный Василий Репнин поведал, что были и нормальные, любовной науке вон учила вдова музыканта Гроот, весьма ловкая женщина. Это чтобы и князь с женой половчее был…

Императрица кивнула:

— Верно сделали. А у той вдовы дети есть?

— Есть, как не быть, но она чистая, ни с кем не путалась, не изволь беспокоиться, матушка.

— А от князя?

— Чего от князя?

— От Петра Федоровича хоть у кого-то дети есть?

— Нет.

— Да я не в укор говорю, понять хочу, у него дети быть могут?

Что мог ответить Репнин? Только пожал плечами. Детей у князя и впрямь ни от кого не было, даже за те месяцы, что он стал мужчиной и принялся активно уже не волочиться, а действительно заводить любовниц.

Следом за Репниным был вызван Бестужев, и снова разговор шел тайный…


Встречам с Салтыковым, причем вне собственной гостиной, невольно помогала Чоглокова. Мария Симоновна, несмотря на многочисленные скандалы с мужем, изменившим ей с Кошелевой, снова была беременна, то и дело болела, и ее ездили проведать. Петру неинтересно, он Чоглокову терпеть не мог, и Екатерину сопровождали балагур Лев Нарышкин и красавец Салтыков.

Влюбленного в великую княгиню Чоглокова изолировать удалось тоже легко, Нарышкин обнаружил у него слабость к сочинительству стихов. Стихи были бездарнейшими, но Лев убеждал хозяина дома в несомненном таланте и уговаривал непременно положить очередной шедевр на музыку. Стоило Екатерине появиться в покоях у Чоглоковых, как Нарышкин подбрасывал хозяину новую тему для песни и увлекал к инструменту, чтобы создать для нее музыку. Наверное, Нарышкин был композитором не лучшим, чем Чоглоков поэтом, потому что ни единая песня дальше их дома не вышла, но занятый творческим процессом хозяин дома не обращал внимания на мило щебетавшую молодежь.

Сергей Салтыков стал уже откровенно говорить Екатерине о своих чувствах. Когда это случилось впервые, она страшно испугалась. Несмотря на свой уже вовсе не юный возраст и две неудачные беременности, Екатерина всячески оттягивала этот момент. Пока все говорилось только намеками, взглядами, вздохами, обходилось легкими пожатиями рук. Ей казалось, что стоит только прозвучать самому слову, как все станет иным, уйдет то особое ощущение счастливого ожидания, которое для женщины может быть притягательней самих объяснений.

К тому же неглупая Екатерина понимала, что за словами непременно придет время, когда они переступят черту супружеской верности. Салтыкову проще, он уже изменял, и не раз, а каково ей, воспитанной в строгих сначала лютеранских, а потом православных заповедях? Для Екатерины понятие супружеской верности вовсе не было смешным, сложись отношения с Петром, едва ли она стала бы обращать внимания на кого-то другого. К Салтыкову Екатерину толкнула уязвленная женская гордость, жажда признания своей очаровательности, жажда восхищения, жажда влюбленности. Полностью отдаться этому чувству было так заманчиво и так страшно!

Потому она так противилась, отвечая на его «Да! Да! Да!» своими «Нет! Нет! Нет!». Он услышал то, что должен был услышать, — Екатерина любила.

Она действительно влюбилась, первая любовь пришла к уже взрослой женщине, а потому была особенно сильной. Всю не растраченную на мужа нежность и страсть, которые казались Петру вовсе не нужными, Екатерина готова отдать возлюбленному. Ее душа настрадалась, она так долго ждала этого чувства, так долго томилась этим ожиданием… Теперь сдерживало только опасение действительно предать мужа, хотя и нелюбимого.


Осень стояла прекрасная — сухая, бодрая, так и манившая вскочить в седло, скакать, скакать либо, наоборот, тихонько залечь с ружьем, поджидая, пока в небо поднимется спугнутая собаками стая уток…

Осень в России, если только не слишком слякотна, обязательно сезон охоты. Упустить эти чудные месяцы никак нельзя. Чоглоковы пригласили веселую компанию охотиться на острова, где у них был не очень большой, но уютный дом:

— На Крестовском острове полным-полно зайцев.

И хотя после издевательств мужа над бедными шавками Екатерина охоту с собаками не слишком любила, возможность провести хоть денек вне стен надоевшего уже Летнего дворца пришлась по душе. Салтыков, конечно, отправился тоже.

Петр был так возбужден, что не видел и не слышал, казалось, ничего. Он беспрестанно дергал собак, пока егерь не заметил, что великий князь расстроит всю охоту. Князь на некоторое время угомонился, но почти сразу принялся спорить о чем-то с егерями. Ни слушать, ни даже видеть его Екатерине не хотелось, чем больше она влюблялась в Салтыкова, тем неприятней становился супруг. Противней был только вездесущий Чоглоков. Мария Симоновна вынуждена оставаться дома, зато муж норовил выполнять обязанности надзирателей за двоих, причем именно в отношении Екатерины.

Но на сей раз он оказался вместе с великим князем; заметив это, Екатерина чуть отстала, якобы замешкавшись с посадкой в седло. Конечно, это заметил Салтыков.

Княгиня ехала через лес шагом на лай собак и крики егерей. Вместо зайца гончие погнали лису, вся свора, визжа, бросилась вслед за первым псом. Но Екатерину это мало волновало, ей хорошо дышалось вдали от всех, листья еще не начали облетать, но уже основательно пожелтели, вокруг было так красиво, что даже думать об охоте, муже, чей чуть визгливый голос доносился издалека, об императрице и Петербурге не хотелось. Наоборот, хотелось раскинуть руки и полететь в небо. Она любила и была любима… чего же лучше? А муж… пусть себе возится с собаками и гоняет по плацу солдат.

Вдруг сзади раздался голос, от которого Екатерина вздрогнула, словно от удара:

— Ваше Высочество…

Как она хотела и боялась одновременно этой встречи! Нет, им нельзя, никак нельзя видеться наедине! Екатерина прекрасно понимала, чем это могло закончиться. Ей бы хлестнуть лошадь, умчаться к остальным, но темные глаза Салтыкова звали… они всегда звали в неведомые дали… и Екатерина осталась. Голова кружилась от всего: от пряного лесного воздуха, от по-петербургски синего неба, от присутствия рядом Салтыкова, от счастья…

Князь отнюдь не был так невнимателен, он заметил отсутствие жены и камергера. Вечером Петр рассмеялся, кивнув в сторону Екатерины и камергера:

— Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова, дурачат его…

Они переступили черту, которую так боялась переступить Екатерина.

Теперь, познав совсем другую любовь, познав объятья любимого мужчины, она с трудом терпела присутствие в своей постели мужа, а тот, как на грех, вдруг стал внимателен и активен.

Немного погодя:

— Мария Симоновна, я беременна!

В глазах ужас.

— Так чего вы испугались?

— Я не знаю от кого…

Чоглокова решительна:

— От мужа, и только от мужа! Выбросьте из головы что-то другое.

— Передайте Сергею, что мы не должны встречаться, чтобы это не вызвало никаких подозрений.

Чоглоковой хотелось сказать, что теперь уже поздно, но она лишь кивнула.

На сей раз Екатерине было запрещено все, кроме степенных прогулок под ручку с Чоглоковой, никакой езды верхом, тем более как она предпочитала раньше — по-мужски. Ребенка надо выносить и родить! Хорошо бы сына. Хорошо бы здорового. А еще умного, красивого, только не в отца… Екатерина, услышав такие речи государыни, переданные Чоглоковой, чуть не хихикнула: а если отец Салтыков?

Это подозрение — что отец Павла Салтыков, а не Петр — будет висеть не только над Екатериной, но и над потомками Романовых долго, даже тогда, когда с годами отчетливо проявится сходство Павла Петровича именно с Петром, а уж характер повторится почти точно. И изуродуют нрав мальчика в Петербурге не меньше, чем изуродовали самому Петру в Киле, хотя несколько иначе.

Через много лет император Александр поручит разобраться в этом щекотливом вопросе. Услышав, что есть основания считать отцом Салтыкова, посмеется: «Слава Богу, мы русские!» — но немного погодя ему доложат, что это не так, и император снова рассмеется: «Слава Богу, мы законные!» Но эта шутка станет возможна через много лет, а тогда Екатерина всерьез опасалась, что сын родится от Сергея Салтыкова.

Удивительно, но этого совсем не опасалась императрица. Ни она, ни приставленная для наблюдений Чоглокова никоим образом не препятствовали преступной, по сути, влюбленности княгини. Даже Тодорский вопросов не задавал и на исповеди строг не был.

Екатерине бы задуматься почему, но она сначала сгорала в костре любви, а потом страдала от опасений снова не доносить.


На сей раз обошлось. Но последовало нечто такое, от чего Екатерина просто пришла в отчаянье.

Началось с того, что, словно получив желаемое, Салтыков стал куда менее влюблен. Екатерина не понимала, что происходит. Конечно, она тоже страшно боялась разоблачения, боялась, что их связь выползет наружу, но не до такой же степени! Почему Сергей вдруг так отдалился, почему поспешно ретировался? Неужели его любви только и хватило до первых сложностей? Чего же тогда стоит такая любовь?

Чоглокова тоже страдала, потому что муж после связи с Кошелевой своих замашек не оставил, пока жена вынашивала ребенка, он крутил амуры с другими.

В печи потрескивали дрова, за окном завывала вьюга. В креслах, кутаясь в большие шали, сидели две несчастные женщины…

— Вот теперь мы обе брошенные…

Конечно, Чоглокова права, их бросили — одну муж, на которого Екатерина и смотреть не могла, вторую любовник. Чоглоков просто гулял, Салтыков поспешил уехать в деревню подальше от двора и своей возлюбленной. Настроение у обеих было собачье, как позже написала в дневнике Екатерина.

Вот тебе и первая любовь. Салтыков словно сорвал цветок, чтобы вдохнуть его свежий, чувственный аромат, и выбросил за ненадобностью. Но Екатерине вянуть вовсе не хотелось!

Правда, первой утешилась не она, а Мария Симоновна. У Чоглоковой все же оставалась любовь Репнина, которая не улетучилась и не сбежала в деревню… Но его письма к Марии Симоновне, полные страсти, теперь казались Екатерине фальшивыми. А та, напротив, жалела Екатерину, убеждая ее, что, как только Сергей Салтыков вернется из деревни, все станет по-прежнему.

И вот тут совсем недавно здоровый Чоглоков вдруг… помер! Перед своей смертью он позвал Екатерину и долго жаловался на жену, обвиняя Марию Симоновну в неверности. Вообще-то не мешало бы и самому покаяться, но это не снимало вины и с Чоглоковой.

Императрица использовала смерть мужа для отставки жены, Марию Симоновну заменила Владиславова, отчего Екатерина только выиграла, потому что Прасковья Никитична была женщиной замечательной — умной, душевной, развитой. А умершего Чоглокова заменил дядя нового фаворита государыни Александр Иванович Шувалов, ни много ни мало глава Тайной канцелярии!

Чувствовать себя под неусыпным присмотром этого страшного ведомства было просто страшно. У Петра даже случилась истерика, он очень боялся застенков, Тайной канцелярии и вообще всего, связанного с возможной опалой.

— Что вы такое натворили, что за нами приставили следить Шувалова?!

Екатерина разозлилась:

— Это ваш гофмейстер, а не мой! Его приставили следить за вами.

Истерика стала настоящей, Петра пришлось успокаивать, хотя не по себе было обоим. Один вид подергивающего щекой Шувалова внушал ужас. У главы Тайной канцелярии был нервный тик — при малейшем возбуждении дергалась правая половина лица от глаза до подбородка.