— А шпиона сего аглицкого вон из Петербурга!

Бестужев ахнул. Выпроваживая Вильямса, Елизавета напрочь лишала его самого хорошей кормушки, у кого же теперь брать деньги?!

— Матушка государыня, да ведь лучше бы попросить отозвать его честь по чести… К чему же этак вот?

— Пусть благодарит, что не посадила на кобылу задом наперед и в таком виде не отправила прочь из России. Передай: чем скорее отъедет, тем целей будет.

Вильямс просто так сдавать свои позиции не собирался, он тянул и тянул время, сказываясь больным. Императрица бушевала:

— Да что же это он охальник такой? С гвардейцами его выпроваживать, что ли?

Обиженный посол объявил, что отправится через Швецию, но немного погодя снова появился в Петербурге. Неспокойные воды Ботнического залива не позволили ему плыть. Елизавета снова ругалась:

— Пусть каретой едет до самого места!

Императрица упорно не желала верить картам, на которых Англия обозначена островом, не могла такая сильная страна быть такой маленькой, да еще и окруженной водой со всех сторон!

Но и в карете Вильямс далеко не уехал, из Курляндии снова вернулся в блестящую российскую столицу, видно, надеясь, что у гневливой императрицы злость со временем прошла и сменилась пусть не на милость, но хоть на терпение. Не тут-то было, услышав очередную причину, по которой посол никак не мог покинуть пределы ее страны — геморрой мешал ему ехать в карете, а на корабле кружилась голова, — Елизавета и вовсе разозлилась:

— Вон в Кронштадт, и не выпускать больного или здорового, пока не сядет на корабль и не отбудет восвояси! И чтоб тому кораблю к нашему берегу не приставать, а буде пристанет, чтоб на лодке отправить в чисто море…

Пришлось Вильямсу все же возвращаться в Англию. Конечно, он прекрасно понимал, что никто ему столь оглушительного провала не простит, а потому, чтобы не быть обезглавленным после позорного разбирательства, бывший посол приложил к виску пистолет. Стрелял он лучше, чем плел интриги…


В феврале Екатерину и Понятовского ждал серьезный удар — был отставлен и арестован Бестужев. Поводом явилось попустительство Апраксину, который, выиграв у Фридриха битву при Гросс-Егерсдорфе, вместо того чтобы развивать наступление и брать Кенигсберг, почему-то стал… отступать и все выигранное потерял! Это было очень похоже на настоящее предательство. Петр, который сначала бесился из-за побед русской армии, теперь скакал от радости на одной ножке, а Екатерина металась от ужаса, не зная, что предпринять.

Дело в том, что она активно переписывалась с Бестужевым и в письмах далеко не всегда была корректна по отношению к императрице, а временами и просто неуважительна. Но опытный Бестужев таких документов не держал, раньше, чем к нему пришли с арестом, все было сожжено. Теперь уже бывший канцлер сумел даже передать великой княгине записочку, что все сжег. Екатерина последовала его примеру, уничтожив даже счета и расходные книги (мало ли что можно проглядеть ненароком!).

Петру было на все наплевать, он переживал за обожаемого Фридриха, не отдавая отчета даже в том, что им с Екатериной серьезно грозила обыкновенная высылка в Голштинию.

Парочка по-настоящему надоела императрице. У нее был внук, которого всегда можно объявить наследником. А Петр раздражал тетку давно, осточертели его пьянки, глупые выступления на Конференции, а уж когда стало понятно, что он еще и сообщает Фридриху все, о чем говорилось на заседаниях относительно планов русской армии… Елизавета Петровна потребовала, чтобы племянник удалился и больше не появлялся.

Великую княгиню она уже тоже недолюбливала за заносчивость и нежелание преклоняться. Ишь какая умная! Завела себе амуры при муже-дураке!

Елизавета Петровна откровенно считала и называла Петра дураком и уродом, но называть наследником внука Павла тоже не спешила. При малолетнем наследнике нужен Регентский совет, а кого в него вводить? Снова начнется раскол, снова между собой передерутся… И Павлуше при этом не то что трона, скамеечки не останется. Императрица прекрасно понимала, что в борьбе за место под солнцем особо ретивые могут действительно уничтожить и Павла. Тянула сколько могла, болела, но тянула…

Великая княгиня сходила с ума от страха, вместе с Бестужевым, казалось, рухнула почва под ее ногами. Вокруг Екатерины никого, свекровь не просто преследовала ее друзей, но делала это с каким-то остервенением. Добрая по натуре женщина вдруг стала неимоверно жестокой, и хотя открыто обвинить княгиню не за что, вокруг нее образовывается пустыня. Придворные прекрасно чувствуют направление ветра, потому избегали Екатерину как прокаженную.

— Наверное, будь у меня оспа, и то подходили бы ближе!

Владиславова в ответ попыталась убедить, что это не так, что все, кто был привязан, не изменили своих симпатий.

— А к чему вам враги, притворявшиеся друзьями?

Екатерина невесело усмехнулась:

— Похоже, вокруг меня только такие и были. Станислав советует все же появиться хотя бы в театре, чтобы прекратить сплетни, что я заперта в своей спальне. Думаю, он прав, и сегодняшний вечер подойдет. В театре будет императрица, хоть раскланяюсь…

Владиславова покачала головой: как бы не было хуже, ведь императрица может демонстративно не ответить. Екатерина фыркнула:

— Пусть только попробует, я буду сама вежливость и покорность.

Они не знали, что начинается период сильнейшего противостояния не только с великим князем, но и с самой Елизаветой Петровной, начинается новый этап борьбы, выиграть который будет очень и очень трудно.

— Распорядитесь, чтобы свита была готова и кареты поданы вовремя.

— А великий князь?

— А что великий князь? Я не спрашиваю, намерен ли он ехать, это его дело.

Но не тут-то было! Елизавета Воронцова в свите великой княгини, а значит, должна ехать с ней, чего совсем не хотелось Петру. Оставаться одному на весь вечер из-за того, что жена решила посетить театр? Пусть сидит дома! А Лизанька будет с ним.

Лицо Шувалова задергалось от тика сильнее, это явный признак надвигающейся бури. Но у хитрого лиса с перекошенной физиономией хватало ума быть осторожным. Кто знает, чью сторону вдруг возьмет императрица, на племянника она уже давно ворчит, и по делу. Потому он поклонился достаточно низко, развел руками:

— Великий князь против вашего выезда.

— Против? Я под арестом? Тогда пусть объяснят за что…

Петр, видно, был за дверью, он ворвался, размахивая руками, и, брызгая слюной, принялся кричать, что карету никто не даст и фрейлины останутся во дворце.

Екатерина с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться прямо в лицо мужу.

— Если вы имеете в виду Елизавету Воронцову, то можете оставить ее при себе, она мне рядом не нужна. А если не будет кареты, то я пойду в театр пешком либо найму извозчика, и сделаю это в одиночестве! Но сначала напишу императрице письмо о том, как обращается со мной супруг, какие нелепые требования выдвигает!

Петр явно растерялся, он не ожидал такого гневного наскока в ответ. Привыкший, что Екатерина отступала и подчинялась, умолкая, стоило только ему повысить голос, он обомлел, услышав на сей раз не просто отпор, а ответный крик. Конечно, у Екатерины слюна не летела изо рта и она не размахивала руками, мало того, говорила разумно, но громко, пусть все слышат!

— К тому же я попрошу Ее Величество вернуть меня в Германию к моим родственникам, если уж я пришлась здесь ко двору меньше, чем другие…

Она чуть не сказала «Елизавета Воронцова», но вовремя сдержалась, не время так сильно настраивать против себя фаворитку мужа, война с ней позже.

Петр обомлел окончательно. Проситься в Германию? Но ведь это скандал!

Словно поняв его сомнения, Екатерина ехидно добавила:

— Но всей Голштинии тоже придется узнать, сколь несправедлив был ко мне супруг, если не позволял даже ездить в театр в праздник!

Несколько мгновений глаза смотрели в глаза, что он мог возразить? Что она изменяла? Но не лучше вел себя и он сам. Что родила детей от других? Но ведь он признал этих детей своими, даже наградные деньги получил за сына… И его любовница вон стоит под дверью и слушает…

Петр дернулся, словно кукла на веревочке при неловком движении кукловода, взмахнул руками и, резко развернувшись, бросился прочь из комнаты. Воронцова, видно привычно торчавшая под дверью, не успела отскочить и взвыла, получив удар.

Следом за князем вышел и Шувалов.

Мгновение посомневавшись, Екатерина села к столу. Предстоял великий шантаж, блеф.

Письмо только по-русски, если будут ошибки, их всегда можно списать на волнение. Сначала благодарности за милости, оказанные со дня приезда в Россию, побольше заверений в понимании ценности любой мелочи, монаршего благоволения, сетований, что невозможно даже перечислить все благодеяния, за которые нужно благодарить, так их много… А вот теперь можно жаловаться…

«…к сожалению, я их не заслужила, ибо навлекла на себя явное неудовольствие Вашего величества…»

Ладно, приписать еще про великого князя, хотя делать этого вовсе не хотелось…

«…и ненависть великого князя… я несчастна и умираю со скуки в своей спальне, где мне запрещают самые невинные развлечения…»

Для императрицы невозможность развлекаться — серьезнейший повод для тоски и страданий, она должна оценить…

«…а посему настоятельно прошу положить конец моим мучениям и отослать меня обратно к моим родственникам тем или иным способом по Вашему усмотрению…»

Так, теперь не мешало бы вспомнить о детях, для матери разлука с ними весьма печальна и ощутима, это тоже повод для страданий. Дети с первых минут жизни жили не с ней, у Екатерины никогда не было сильных материнских чувств, позже она их выплеснет, как и Елизавета на Павла, на своих собственных внуков. Только воспитывать их станет совсем не так, как императрица воспитала ее сына, а разумно, любя, но твердо. Разработанную ею систему воспитания и обучения внуков хоть в рамочку и под стекло, настолько она толкова. Но это Екатерина-бабушка, а матерью она и правда была никакой, просто потому, что детей своих не видела вовсе.

«…поскольку я живу хотя и в одном доме со своими детьми, но их не вижу, нахожусь ли я рядом или за сотни километров от них; я знаю, что Ваше Величество окружили их заботой, какой не обеспечат мои скромные возможности, осмеливаюсь просить Ваше Величество продолжать эти заботы. В надежде на это проведу остаток дней моих в молитвах Всевышнему за здоровье Вашего Величества, здоровье великого князя, детей моих и всех, кто делал мне добро или причинял зло. Состояние моего здоровья из-за всех пережитых горестей таково, что мне приходится опасаться за жизнь мою, а посему обращаюсь к Вашему Величеству с просьбой отпустить меня лечиться на воды, а оттуда к родителям».

Она невиданно блефовала, но была столь решительна, что рука не дрогнула, строчки бежали ровно, буквы выходили четкими, хотя все равно видно волнение. Это хорошо, иначе получится, что письмо написано заранее.

Александр Шувалов принял письмо с каким-то странным выражением лица, которое привычно дергалось, но тут же добавил, что кареты поданы.

Екатерина распорядилась отправляться, ничуть не сомневаясь, что Воронцова с ней не едет. Так и есть, в зале у окна за карточным столом сидели муж и его любовница. Карты в руках засаленные — неудивительно, ими играли все то время, когда великий князь не занимался своими голштинцами и скрипкой.

Видно, Шувалов все же сказал Петру о письме, хотя и не знал его содержания, потому что, увидев супругу, великий князь поднялся со стула, за ним следом, изумленно косясь на любовника, встала и Воронцова. Екатерина с трудом спрятала торжествующий блеск глаз. Пришлось присесть в реверансе, зато дальше каблучки отпечатывали шаг, словно солдаты у мужа на плацу.

В театре не подошел никто (боялись, конечно), зато все глазели на ее ложу куда больше, чем на сцену. Это как вызов, но Екатерина была внешне безмятежно-спокойна, на ней нет вины, пусть это все видят!

Императрицы в театре не было, потому никаких поклонов или недовольства не было тоже.

Этот вечер Екатерина выдержала с честью, теперь оставалось только ждать ответ, но… Шли день за днем, а ответа от императрицы не было, будто и не было того письма. Елизавета Петровна не звала молодую пару ни на какие приемы, хотя Екатерина объяснила это себе просто: шел пост.


Елизавета Петровна, получив письмо от невестки, сначала недоуменно приподняла бровь на Шувалова:

— С чего писать-то, сама не могла подойти и сказать? Что там еще такое?

— С великим князем поссорились.

У императрицы и без этих ссор настроение дурное, сильно колол правый бок, сказывались развлечения и обильные ночные застолья в Масленицу. Во рту горько, никакие «конфекты» не помогали, мутило и сильно подпирало правые ребра. Заниматься очередной ссорой великокняжеской четы вовсе не хотелось, и без них тошно.