Когда ему захочется. Тут не было никаких сомнений, которые обычно лишь порождают новые сомнения. Он скинул ботинки и расстегнул рубашку. Потом почесал себе грудь. И отпил еще пива из бутылки. Как уверенно он держится! Мерри тоже скинула туфельки и поджала ноги под себя.

Допив пиво, он продолжал сидеть, курить и смотреть в окно на океан. Потом вытащил окурок изо рта, аккуратно затушил его и даже объяснил ей, почему он так сделал:

— Терпеть не могу этой вони, когда сигарета дотлевает в пепельнице.

Она еще не успела согласиться с ним, как он придвинулся к ней поближе, обхватил ее обеими руками и стал целовать, а потом начал расстегивать пуговки ее платья. Он расстегнул платье до самого низа, потом встал и стал сам раздеваться. Она тоже разделась.

Мерри чувствовала, как все ее тело охватило приятное возбуждение, куда более сильное, чем тогда, в подвале, когда они играли в карты и фотографировались. Это было, как она выразилась про себя, предчувствие. Так и должно быть. Она ничего другого и вообразить себе не могла. Для точной формулировки силлогизма — что ее присутствие в этой комнатушке было прямым следствием позирования перед «полароидом» и что за обнажением всегда следует совокупление — понадобился бы ум и опыт философа. Но даже услышав эту формулировку, она бы с ней ни за что не согласилась.

И все же на мгновение у нее онемело тело, все внутри сжалось, и холодок пробежал по спине, когда она, повернувшись, увидела его стоящим в снопе света, который лился из распахнутой двери ванной. Он отбросил покрывало с кушетки на пол и лег рядом с ней. Он обнял ее и стал целовать, а потом вошел в нее. Все произошло не так, как пишут в романах. Ей было почти совсем не больно, не так больно, как говорят, И не особенно приятно и сладостно, как говорят. Ей вообще было никак.

Он двигался медленно, легко и ловко, и ее даже чуть-чуть позабавило собственное ощущение после того, как он выпустил внутри нее струю теплой влаги. Но все это совсем ее не возбудило. И она не испытала никакого удовольствия.

Только во второй раз ей понравилось. Странно, но она никак не ожидала, что это произойдет во второй раз. Она-то думала, что все только раз этим занимаются, и потом в отношениях двоих людей открывается новая страница. Или они засыпают. Мерри думала, что они будут спать. Или что он отвезет ее домой. Но они лежали, и он водил пальцами по ее телу и трогал ее в разных местах. И она тоже трогала его тело, потому что ей казалось, что таким должен быть ее вежливый ответ на его действия. И она наблюдала, как его член наливается тяжестью, выпрямляется, увеличивается в размерах и подрагивает, растет, удлиняется и вытягивается, становится все больше. Он двигался, словно часовая стрелка — и вот наконец его кончик оказался вровень с пупком и встал вертикально над курчавым пахом. Денвер опять вошел в нее, и на этот раз это было просто восхитительно. Нет, вообще-то ничего особенного не произошло — ни фанфар, ни фейерверка, ни взрыва восторга. Но довольно приятно. И когда все закончилось, она сказала, что ей пора.

Они оделись, и он повез ее домой. Ей пришлось объяснять ему, как проехать, — это все, о чем они разговаривали во время поездки. Он остановился перед домом.

— Я не могу тебя пригласить зайти, — сказала она. — Извини.

— Ничего страшного, — сказал он. — Да ведь я уже заходил внутрь, а?

Она улыбнулась. Смешно — ничего не скажешь.

— Так-то лучше, — сказал он. — Улыбка никому не вредит.

— Вроде бы, нет, — ответила она и заметила, что он тоже улыбнулся. — Спокойной ночи.

Она вышла из машины и быстрым шагом направилась к двери.

Денвер Джеймс закурил. Она ушла, а он все еще улыбался. Он вспоминал другую ночь, много лет назад. Как же ее звали, черт побери? Эллен? Хелен? Он сидел и вдруг все припомнил. Путешествие в Мексику и все, что там было. Мать этой девчоночки. Забавно. Что это значит? Что он еще может, хотя и стареет. Да он и так это знает. Ничего другого ему и не надо. Нет, сэр.

Он включил зажигание, отпустил тормоза и поехал к себе в коттедж.

Через три дня Мерри уехала из Лос-Анджелеса. Отец позвонил Джеггерсу, тот позвонил Уэммику, который приехал в дом к Новотным и сообщил, что мистер Хаусмен не одобряет компанию, в которой оказалась Мерри, и сетует на очевидное отсутствие надлежащего присмотра за Мерри с их стороны. Он подождал, пока Мерри соберет вещи, и отвез ее в аэропорт. По дороге он спросил у нее о фотографиях — сколько их было и у кого они могут быть.

— Это была единственная, — ответила она. — Всего было две. То есть, две, где со мной. Вторая у меня.

— Сожги ее, — сказал он.

Она была уверена, что ей сейчас прочитают нотацию. До аэропорта путь неблизкий, и она подумала, что нотация тоже будет длинная. Но он только сказал:

— Это может тебе очень дорого обойтись. Такие штучки очень дорого обходятся.

— Теперь понимаю.

— Хорошо. Сейчас удача на нашей стороне. Но так бывает не всегда. Сейчас нам повезло. Но в следующий раз может быть все наоборот.

Она не ответила. Отвечать было необязательно.

В аэропорту он сказал, что ее встретит Сэм Джеггерс. И что она проведет остаток лета с ним.

— Хорошо, — сказала она.

— Думаю, он тебе понравится. Он приятный человек.

— Он мне и так нравится, — сказала она.

Он улыбнулся, попрощался и ушел.

Мерри провела лето с Сэмом и Этель Джеггерс. Она жила у них в доме и целыми днями обучала ритмике и танцам пяти- и шестилетних малышей в школе этики и культуры в Ривердейле. Школьный автобус отправлялся каждое утро от угла Шестьдесят Третьей улицы и Западной Сентрал-парк. Остановка была в пяти минутах ходьбы от «Дакоты» на Семьдесят второй улице, где у Джеггерсов была своя квартира.

Первого сентября, в день ее семнадцатилетия, Джеггерсы повели Мерри на ужин в ресторан «Шамборд». Перед ужином Сэм заказал коктейли из шампанского, не только для себя и жены, но и для Мерри. Если бы это событие случилось чуточку раньше, она могла бы почувствовать себя совсем взрослой. Но не теперь, кажется, было уже немножко поздно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Возвращение Мерри на Восток было не просто перелетом за тысячи миль. Это было путешествие в новый мир. За горизонтом, удаляясь с гигантской скоростью и растаяв в дымке, словно дурной сон, исчез безумный мир Лос-Анджелеса, с его варварским пейзажем и буйной растительностью, с его геологическими загадками, со всей его аляповатой роскошью. То, что с ней там происходили какие-то невероятные вещи, и даже то, что она вела себя так странно, теперь казалось ей вполне нормальным. Она оказалась словно в Зазеркалье, где человек забывает обо всех привычных и подобающих нормах поведения. Даже Алисе, этой благовоспитанной девочке из приличной семьи, не удалось сохранить ясность ума и трезвость мышления, когда она рискнула юркнуть в кроличью норку или пройти сквозь зеркало. Так и Мерри. Поползновения Новотного, умопомрачительный вечер в комнате для отдыха у Билла Холлистера, еще более умопомрачительный вечер в обществе Денвера Джеймса — все это представлялось ей серией встреч с новыми и совсем не симпатичными перевоплощениями Твидлди и Псевдо-Черепахи[22].

Мир же, олицетворяемый Джеггерсом, был строго и неукоснительно реальным. Здания Нью-Йорка выглядели солидно, неколебимо и мощно. В Нью-Йорке были невозможны страшные оползни, о которых пишут в путеводителях по Лос-Анджелесу, — когда сразу несколько домов над морским обрывом вдруг могут низвергнуться в пучину Тихого океана. Там постоянно происходили геологические катастрофы, все было неопределенно, ненадежно, шатко. Здесь же ничего подобного быть не могло.

Но даже деловитый Нью-Йорк был слишком чужим — так казалось ей теперь, когда она пыталась припомнить подробности своей жизни в этом городе, что делала довольно часто, с радостью обретя наконец полную безопасность за запертой дверью своего номера в общежитии Мэзерской школы. Здесь, в школе, даже самые неприметные вещи внушали ей уверенность. Допустим, повторяющийся узор на обложке учебника по математике — точно такого же, как и в прошлом году, только другого цвета, — действовал на нее в высшей степени умиротворяюще. Она складывала учебники на письменном столе с педантичной аккуратностью, обещая себе, что уж в этом семестре будет заниматься вовсю, не жалея сил. Да, она будет работать и работать. Этим обещанием она словно приносила себя в жертву домовым, населяющим ее комнату, за что, как она надеялась, невидимые божки одарят ее своей благодарностью и заботой.

Хелен Фарнэм считала, что так и должно быть. Она, впрочем, никогда не задавала лишних вопросов, но в данном случае все было ясно и не требовало дополнительных объяснений. Да, Мерри и впрямь села за книги, но ведь и семестр был трудным. И Хелен считала, что Мерри поступает правильно. Пришла пора проявить во всем блеске свои способности и стараться вовсю — учиться как можно лучше, как и подобает будущему абитуриенту колледжа. Это был последний семестр и им выставлялись оценки, которые будут фигурировать в документах, подаваемых при поступлении в колледж. Так что доводы Хелен, объясняющие перемену в Мерри, казались вполне логичными. Но только Мерри это совершенно не интересовало.

* * *

Ах, если бы он только не разорвал ее, а сохранил, и если бы она иногда могла доставать ее и смотреть на нее, все было бы по-другому. Она бы разглядывала, разглядывала ее и в конце концов ей удалось бы совладать со своими греховными помыслами. Но он уничтожил ее — и тем лишь упрочил ее неодолимую власть, ибо это уже был не просто клочок глянцевой бумаги, но образ, запечатленный в сознании. Мелиссе просто не повезло. Она не рискнула упрашивать его не рвать эту фотографию, чтобы нечаянно не выдать себя. Ибо если бы она чем-нибудь себя выдала, ему бы стало известно о ней слишком много. И раздумывая над этим, Мелисса понимала, что не смогла бы не позволить ему порвать ее и потом сжечь клочки в пепельнице. Когда Мередит привез эту фотографию из отеля на виллу, где они обычно проводили уикенды, она решила, что он хочет ее сохранить и спрятать куда-нибудь в укромное место. Это было бы вполне безопасно. Куда безопаснее, чем теперь, когда фотография хранится у нее в памяти. И она вспоминала об этой фотографии чаще, чем ей бы хотелось.

Она знала, почему. Из-за сходства между ними обоими, из-за феноменального сходства, которое было столь неприлично соблазнительным. Она вполне осознавала особенности собственной натуры и прекрасно понимала, что именно преображение мужского тела в девичье, отчего оно, это тело, обрело мягкость и нежность, округлилось, сделалось менее пугающим и более желанным, поразило ее воображение. Мередит ей нравился, она даже любила его. Мелисса вышла за него замуж, считая, что лучше уж быть разведенной дамой, чем незамужней. Это решало сразу множество проблем. Во-первых, она уже не была бы старой девой — ужасные два слова всегда резали ее слух. Так что если бы их брак оказался неудачным, все равно его нельзя было бы назвать бесполезным. Во-вторых, это был все-таки достойный брак, ибо, конечно же, его совсем не интересовали ее деньги, он не искал в этом браке никаких выгод, — чего она при мысли о возможном замужестве всегда опасалась. Да и вообще все выходило как нельзя лучше — лучше, чем она могла даже предположить, потому что они проводили вместе очень мало времени. Ему приходилось надолго уезжать на съемки, вести переговоры с представителями кинокомпаний, он обсуждал свои дела с компаньонами и адвокатами. Их союз совсем не был похож на те унылые браки, когда жене приходится то и дело менять ночную рубашку на фартук или наоборот. С ним было весело и легко, и он, как хороший друг, не стремился доминировать в их взаимоотношениях. И она уже начала думать, что так будет продолжаться долго, бесконечно. Но вот он получил эту фотографию, дурацкую любительскую фотографию Мерри.

Мелисса видела эту фотографию всего два раза, после чего он ее порвал и сжег, но она ей запомнилась, врезалась в память, словно гравюра на стали. И она впервые осознала, сколь много для нее значит эта фотография, лишь когда почувствовала отвращение к Мередиту оттого, что он ее сжег. Но это была фотография его дочери, и, разумеется, он имел полное право ее сжечь. Даже съесть, коли ему бы того захотелось. Но ведь это была и ее фотография. Он даже представить себе не мог, как важна для нее эта фотография. Именно потому, что она любила его, и потому, что ее жизнь с ним оказалась лучше, чем она ожидала, фотография его дочери, его двойника, его зеркального отражения, преследовала ее неотступно. Даже когда ей удавалось наконец забыть про нее, она вновь возникала перед ее мысленным взором — в самые неподходящие моменты. Однажды ночью, лежа с Мередитом в постели, она дотронулась до его щеки. На щеке была однодневная щетина: они провели прошлые два дня на яхте в Тирренском, море, и она с превеликим трудом поборола в себе чувство гадливости, вызванное у нее этой щетиной. Все мужчины такие волосатые, такие мускулистые, такие костистые и такие — щетинистые! И вдруг ей представилось изображение другого человека по имени Мередит, который очень напоминал этого и в каком-то смысле был им, но чье лицо имело более тонкие черты — словно это был химикат, полученный в результате многократной перегонки и очистки, — мягкие и шелковистые на ощупь, и это лицо вызывало неодолимую тягу.