Но все ее страхи рассеялись, как только он вошел в аудиторию, увидел ее и, улыбнувшись, приветливо помахал ей. Она улыбнулась в ответ и кивнула. И почувствовала, что он принадлежит ей. Полностью. Ее душа обрела поразительный покой от того, что он в аудитории, рядом. И после занятий ей почудилось, что и им овладел такой же всеобъемлющий покой. Никаких подозрений, никакой нервозности — только радость от сознания того, что он с ней.

Странно все-таки. Она уже занималась в студии шесть недель, он появился здесь тремя неделями позже, чем она. Так что они были знакомы только три недели. Конечно, она его сразу приметила, внимательно за ним наблюдала и даже пришла к выводу, что он очень мил. Но к этому выводу она пришла как-то отстраненно — так она могла бы оценить платье, или картину, или ткань. А вчера, когда это случилось — когда их интерес друг к другу больше не был отстраненным, но стал очень и очень интимным, ничего ведь в сущности и не произошло. Они выпили пива и едва приступили к ужину. Но сегодня уже казалось, что они знают друг друга целую вечность. Во всяком случае, очень хорошо знакомы. На лестнице, спускаясь к выходу, он взял ее за руку. Раньше он этого никогда не делал, но теперь этот жест показался ей таким естественным, таким приятным, таким нужным, что было даже трудно поверить, что он это сделал в первый раз.

— Пойдем ко мне, — предложила она, когда они вышли на улицу.

— Нет. Ко мне, — сказал он.

Что ж, все правильно. Почему? А просто так. Ей просто понравилось, что он повел себя по отношению к ней покровительственно. Ей даже понравилось возникшее вдруг удовольствие от того, что кто-то обращается с ней покровительственно, хотя раньше она всегда считала, что подобное отношение мужчины к ней недопустимо.

Они не спеша шагали в южном направлении, радуясь этой новой возможности побыть вместе.

— Мне надо кое-что купить, — сказал Тони, когда они подошли к бакалейной лавке. — А мой дом на другой стороне улицы.

Они вошли в бакалейную лавку, и она смотрела, как он ловко движется вдоль прилавка с продуктами. Банка тосканского перца. Банка мимиенто. Банка оливок. Банка артишоков. Упаковка генуэзской салями. Банка анчоусов. Банка тунца.

— Что это значит, — спросила она.

— Как, ты не понимаешь? Антипаста!

— А, понятно.

— Ты умеешь готовить?

— Нет. То есть могу сделать растворимый кофе и суп «Кэмпбелл». И еще бутерброды с сыром. Вот и все.

— Чем же ты питаешься?

— Растворимым кофе и супами «Кэмпбелл».

— И бутербродами с сыром. Чудесно. Мне надо научить тебя готовить.

— А ты как научился?

— Пришлось. Моя мать работала, и я целыми днями сидел дома один. Вот и научился. Потом в ресторане работал. Мне всегда казалось, что те, у кого есть какие-то преимущества в жизни, должны помогать другим, слабым. Разве не так?

— Так, — сказала она, удивившись не только самой его шутке, но и тому, что он вообще сумел пошутить по этому поводу.

Он отнес покупки к кассе, расплатился, и они вышли из магазина. Он зашел в соседний овощной, купил четыре больших персика и отдал ей. Потом, нагруженные пакетами, они перешли улицу и отправились к нему готовить ужин. Ей никогда еще не приходилось этого делать, она даже не видела, как это делается. Она представила себе мать и Новотного, а потом отца и Мелиссу — как они с пакетами в руках идут по улице — и развеселилась. Интересно, отец или мать хоть раз в жизни были в магазине? Да и вообще, умеют ли они делать покупки в простом магазине — вот так красиво и просто. Она была уверена, что Джеггерс с женой ходят по магазинам вместе, покупают еду, приносят продукты домой. Она удивилась, что думает об этих людях, и решила, что это происходит, наверное, потому, что она сейчас счастлива. Она просто проверяла себя — не игра ли это, не притворяется ли она, не актерствует ли, просто имитируя какие-то ритуалы жизни, которые она где-то подсмотрела. Но что же такого она могла знать, что имело постоянство ритуала? Она сама все это узнавала заново. Вместе с ним. Она все это сама придумывала на ходу. Вместе с ним.

Он отпер входную дверь и пропустил ее в темный, затхлый, но чистый подъезд.

— На третий этаж. Пешком, увы.

— Ничего страшного, — сказала она.

— Я считаю, что это хорошая зарядка.

— Ты прав.

Они добрались до третьего этажа, и Тони отпер свою квартиру. Он распахнул дверь и пропустил ее вперед. Он вошел за ней и повел ее на кухню, где стал выкладывать покупки на стол.

— Ну, как ты собираешься готовить? Я сяду рядом и буду говорить тебе, что делать. Но можешь и сама, если хочешь. Тебе это полезно.

— Что значит полезно? Что ты имеешь в виду?

— Да я вот все думаю о твоих дурацких бутербродах с сыром. Так жить нельзя!

— Я еще кое-что умею. Могу приготовить паштет из консервированной печени, сварить спагетти. Яичницу. Я умею жарить яичницу.

— А бифштекс?

— Нет.

— Ну, значит, сегодня научишься. Причем я научу тебя лучшему способу. Это когда сковородку моет кто-то другой.

— А может, ты сам поджаришь, а я потом сковородку вымою?

— Да что ты говоришь!

— А что, что-то не то сказала?

— Да, но все нормально. Не беспокойся.

— А я и не беспокоюсь, — сказала она. — Совсем не беспокоюсь.

Он подошел к ней, поставил банку с артишоками на стол и осторожно поцеловал ее в губы. Это был вовсе не поцелуй, а просто знак внимания — и потому-то он был таким замечательным, таким сладким, очень многозначительным и многообещающим, и в то же время настолько нежным, что был по-настоящему восхитительным. Он не стал продолжать, да ему и не нужно было. Все произойдет чуть позже. И они оба это знали. Следовало лишь вести себя естественно и спокойно. Выложив покупки на стол, он достал из холодильника две банки пива и понес их в гостиную. Она подумала: он любит пиво или пьет его только потому, что пиво дешевое. Они стали пить прямо из жестянок. Она вспомнила девчонку из Мэзерской школы — Мэри-Джейн, или Мэри-Лy, или как там ее звали, — которая считала символом полной деградации подобную картину: муж приходит домой с работы в половине шестого и видит, что жена в халате, нечесаная, лежит на кровати и тянет пиво прямо из банки.

Мерри поделилась своими мыслями с Тони, и они оба расхохотались. Он предложил ей сигарету и протянул пепельницу, которую взял с длинной широкой доски, используемой в качестве стола. Этот стол и стул были единственной мебелью в комнате. Разумеется, была еще и кровать. Или, точнее, не кровать, а матрас, широченный двуспальный матрас на полу, покрытый зеленой вельветовой накидкой.

В комнате царил беспорядок, но тем не менее здесь было довольно уютно. Стены были голые, если не считать нескольких театральных афиш и портрета Джеймса Кэгни.

— А почему Кэгни? — спросила она.

— Я использую эту картину, чтобы стрелять в нее из лука.

— Но она нигде не продырявлена.

— Ну да, я еще не приобрел стрел.

Она засмеялась. А он улыбнулся. Ей это понравилось. Она терпеть не могла, когда люди смеются над собственными шутками.

— Давай присядем, — предложила она.

Сесть можно было только на матрас. Она села и подобрала ноги под себя. Он сел рядом. Они пили пиво.

Почти бессознательно он начал гладить ее ногу — от колена до щиколотки и обратно.

Прикосновения кончиков его пальцев были такими легкими, что она едва ощущала их через нейлон. Неожиданно ей подумалось, что хотя он старше ее, на самом деле он еще совсем юный, даже не мужчина еще, а мальчик — с такими она еще не занималась любовью. Такой ей встретился впервые. С другими это были даже не занятия любовью, а просто траханье.

Он улыбнулся вымученной улыбкой и, притянув ее к себе, уложил на матрас. Она покорно легла. Он крепко прижимал ее к себе. Она даже подумала, что он уже раздумал готовить ужин. И вот он уже не так бессознательно, но вполне осознанно и даже настойчиво, хотя нежно и легко, начал покрывать поцелуями ее лицо. Щеки, лоб, подбородок и потом, едва касаясь, губы. Он начал ласкать ее ушную мочку, и это показалось ей странным. Вообще все, что происходило, казалось ей странным, как во сне, так что она даже вначале была озадачена. Но после нескольких минут воздушных поцелуев и нежной ласки она вдруг поняла, что это похоже на танец и она должна дать ему возможность вести ее. Она расслабилась и стала просто наслаждаться его ласками. Теперь он поцеловал ее по-настоящему: глубоко проникнув языком ей в рот, он несколько раз прикоснулся к ее языку и, словно в испуге, отскочил прочь. Это было восхитительно. Он придвинулся к ней еще ближе, так что теперь касался ее не бедром, а всем телом, и она ощутила, как он весь содрогается от сильного возбуждения и желания.

Он тронул ее за грудь, все так же очень нежно и легко, и она опять задумалась: быть может, это такая техника? Но она отогнала эту мысль. Нет, решила она, просто так он выражает свое восхищение.

Но не слишком ли он увлекся? Мерри протянула руку, дотронулась до его шеи и провела пальцами вниз по спине. Только после этого он сжал ее сильно и страстно. И в его мощных объятиях она вдруг почувствовала трепет желания. Больше, чем трепет. Желание, затеплившись глубоко внизу, казалось, пронзило все ее тело и потом побежало вверх и добралось до самых мочек, которые он недавно ласкал. Они до боли сжимали друг друга в объятиях. И в какой-то момент поняли, что медленно раскачиваются, словно пытаясь ощутить жар своих тел сквозь одежду. Но он внезапно поднялся с матраса.

Что такое? Она что-то сделала не так? Нет — он улыбнулся и помог ей встать на ноги.

— Повернись! — сказал он тихо, но его слова прозвучали подобно команде.

Мерри повиновалась. Она услышала скрип молнии, которую он расстегивал. Он расстегнул крючки лифчика и сунул ладони под платье, обхватил ее, нащупал ее груди и взял. Потом отпустил, снова поцеловал в шею, и потянул платье вниз. Платье соскользнуло на пол. Она качнулась вперед, и лифчик упал на платье. Она обернулась к нему. Он поцеловал ее. Своей голой грудью она ощутила жесткую ткань его «водолазки». Ей стало щекотно. Она чувствовала, как он возбужден.

Они стали раздеваться. Мерри разделась первая и свернулась калачиком на матрасе. Потом закурила.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Что?!

— Сигарета?

— Я смущаюсь, наверное, — сказала она.

— Смешно, — сказал он, — Убери.

Она послушалась и взглянула на него. Теперь, когда он разделся, она могла видеть, какое у него красивое тело. Она разглядывала его, и он чуть ли не приглашал ее к этому лицезрению. Теперь она уже не ощущала никакого смущения, никакого стыда, все барьеры между ними рухнули. Ей внезапно открылась красота тех античных статуй, которые она изучала по курсу истории искусства. Его тело было идеальным объектом изучения плоскостей, углов, изгибов, которыми она любовалась сквозь полузакрытые веки.

Тони повернулся и подошел к ней вплотную. Он возобновил ласки, обнял ее и стал целовать сильнее и с большей страстью. Потом его ладони побежали по всему ее телу вверх и вниз, словно изучая изгиб талии, мягкость грудей, равнину живота, нежную упругость бедер. И Мерри уже не могла ни о чем думать, у нее все поплыло перед глазами, и она покорно принимала его восхитительные ласки. Он почувствовал ее возбуждение и лег на нее. Под его тяжестью ее ноги невольно раздвинулись, и он всем своим весом навалился на нее. Но, хотя ее тело уже приготовилось его принять, ждало его вторжения и молило об этом, ему не удалось войти в нее.

— Расслабься, — сказал он, глядя ей прямо в глаза.

Но она не могла расслабиться. Что же такое? Она подумала, что ему надо помочь, направить его собственной рукой, но эта мысль показалась ей кощунственной. Он приподнял ее колени к своей груди и сам помог себе войти в нее. Она сомкнула ноги вокруг его шеи, и ощутила, какой он твердый внутри, и это ощущение возбудило ее настолько, что она испытала восторг, ранее никогда ею не испытанный. Она хотела его, она жаждала его, она сгорала от вожделения, но он остановился. И начал снова.

Медленно, почти неосязаемо, он стал двигаться, растягивая свое и ее удовольствие. В это мгновение она вновь смогла обдумать все происходящее, хотя и не хотела отвлекаться. Ее поразила вдруг мысль: как же и Денвер Джеймс, и Кэнфилд были с ней грубы. Она поняла, насколько справедливым был главный урок личной гигиены: без любви ничего не получается. Но потом, когда он задвигался быстрее и яростнее, она уже не могла думать ни о Джеймсе, ни о Кэнфилде, ни о гигиене, ни о чем вообще, а лишь чувствовала растущее возбуждение, экстаз, который захватывал все ее существо. Она шептала его имя, а потом просто издавала бессвязные звуки, наслаждаясь им, и выражала свой безмерный восторг стоном, криками и всхлипываниями, как животное, и ощущала, как внутри расцветает что-то чудесное и неотвратимое. И восхитительное возбуждение, рожденное этим ощущением, переполнило ее, так что каждая клеточка тела плакала и кричала от радости освобождения. Она даже осязала трепет жара, пронзившего все ее тело от онемевших кончиков пальцев до затвердевших сосков.