А с точки зрения душевного состояния? Странно все это. Она кипела от негодования. Словно ее одурачили. Все-таки она зашла за линию, прочерченную Клайнсингером. Но никто не сделал ей замечания, не позвал назад: шум мог сорвать съемку, мог привлечь внимание Мерри к тому, что кто-то посторонний за ней наблюдает. Джослин могла себе это позволить, потому что как-никак она женщина. К тому же у нее не было никакой другой причины пересекать эту линию, кроме той, что будучи журналисткой, она воспринимала всяческие ограничения как вызов своему самолюбию, как запреты, которые необходимо нарушить. И она их нарушала. Она была не то что удручена, но уязвлена дерзостью этой девицы. Мерри Хаусмен словно кичилась тем, что у нее такие упругие и высокие груди, тем, что они у нее вообще есть.

Только Гарднер подействовал на Джослин успокаивающе. Несомненно, он привносил особый колорит в картину. Он импозантен и по-юношески миловиден, как и тридцать лет назад, так что женщины, которые видели его тогда на экране, могли сегодня по-прежнему чувствовать себя молодыми. В темном зале кинотеатра они предавались воспоминаниям о своих ощущениях и думах в тот далекий день, когда впервые его увидели. И кошачья энергия Гарднера словно помогала им избавиться от бремени прожитых лет.

Невзирая на рев музыки из динамика, заполнившей салон автомобиля, уши, мозг и все тело, она вспомнила, что именно Гарднер и его невозмутимость надоумили ее неожиданно навестить Мередита Хаусмена. Она бы даже и не подумала об этом, если бы единственной целью поездки не было утешение. Впрочем, она не хотела признаваться себе, что нуждается в нем. Или, во всяком случае, что может его обрести. Для нее эта поездка была обычным журналистским заданием. Она, однако, с нетерпением ждала встречи с ним. Приятное волнение, которое охватывало других женщин при виде стареющих кумиров вроде Гарднера или Хаусмена, сопровождалось у нее более острыми ощущениями, ибо ее связь с ними не ограничивалась лишь воспоминаниями и фантазиями юности. Но Джослин научилась не впадать в сентиментальность, не доверять вообще сантиментам, избегать их, гнать от себя. Впрочем, ей, как женщине, было просто невозможно игнорировать тот факт, — а это был факт, неопровержимый факт, журналистский факт, — что она и Мередит Хаусмен когда-то спали в одной постели. Она приоткрыла форточку, чтобы горячий ветер пустыни обвевал ее лицо. И теперь под порывами ветра и музыки она наконец сумела остановить поток своих мыслей и стала просто наслаждаться приятными ощущениями. Она сузила глаза, вглядываясь в ослепительную даль пустыни и на ленточку шоссе, которое далеко впереди превращалось в точку на голом горизонте.

Было уже почти шесть вечера, когда она въехала в Палм-Спрингс. Она сняла номер в мотеле и позвонила Мередиту Хаусмену в отель «Билтмор». Телефонистка спросила, кто его спрашивает, и, когда Джослин назвалась, отключилась, чтобы позвонить мистеру Хаусмену, сообщить ему о звонке и узнать, будет ли он говорить. Джослин сидела на кровати, держа трубку около уха. Ей захотелось курить, но она не решилась отойти от телефона, чтобы сходить в прихожую за сигаретами. Да ведь это займет всего несколько секунд, подумала она. И вдруг поняла, что пока сидит и ждет, она уже могла несколько раз сбегать в коридор и обратно. И всякий раз, уже собираясь встать, она боялась, что сейчас Мередит подойдет к телефону. Наконец, что-то в трубке щелкнуло, и знакомый голос произнес:

— Привет, Джослин! Как дела?

— Отлично, а у тебя?

— Нормально, — сказал он. — Чем-нибудь могу тебе помочь?

— Я приехала взять у тебя интервью.

— Приехала? Так ты в Палм-Спрингс?

— Да, — и она назвала ему мотель, в котором остановилась.

— Ты все еще в «Палее»?

— Да. Я перешла из парижского в лос-анджелесский корпункт. Сейчас я делаю материал о тебе и твоей дочери.

— Ясно, — сказал он.

Она не заметила в его словах насмешки. Вежливость — и только.

— Может быть, мне стоило позвонить тебе из Лос-Анджелеса, — сказала она. — Но я тебя уже сто лет не видела. Вот и решила на один день вырваться из города, убежать от смога и пересечь пустыню, чтобы поужинать с тобой. Или просто пойти куда-нибудь посидеть. Как тебе будет удобно.

— Конечно, давай поужинаем. Давай встретимся здесь в отеле? В восемь.

— Отлично. Увидимся в восемь.

— Договорились.

Она положила трубку, разделась и пошла принять душ. Перед тем как зайти в ванну она задержалась у зеркала. Она повернулась всем телом и стала себя рассматривать. Она вздернула голову, так что мешки под подбородком исчезли, глубоко вздохнула и выставила вперед грудь. Потом выдохнула, посмотрела на живот и ниже, вошла в ванну и включила горячую воду.

Ровно в восемь Джослин позвонила Мередиту из вестибюля гостиницы «Палм Спрингс Билтмор». Он попросил немного подождать. Она очень тщательно подобрала одежду и косметику, так что решила дожидаться его стоя. Женщина выглядит элегантной только когда стоит. И Джослин, отлично зная, что она вовсе не из тех редких экземпляров, кто может опровергнуть это правило, предпочла стоять. Возможно, именно поэтому ей показалось, что прошла уже целая вечность, а он все не появлялся. Джослин пришлось ждать так долго, что она даже начала придумывать всякие оправдания его задержки. Она гадала о том, какая здесь внутренняя планировка: может быть, в этом отеле, как и в «Беверли-хиллз», идя по коридорам, приходится преодолевать мили и мили ковровых дорожек.

Да, у него было оправдание, но вовсе не то, что она предполагала. Мередит появился в сопровождении юной леди. Улыбка увяла на лице Джослин. Краем глаза она увидела свое отражение в зеркальной колонне и отметила, что выглядит превосходно. Но на душе у нее было довольно мерзко.

Мередит куртуазно представил журналистку своей спутнице. Джослин, мгновенно оценив Нони Грин, решила, что та молода ровно настолько, насколько выглядела, и, разумеется, задумалась, что бы это все значило. Она, впрочем, пока не стала делать никаких предположений. Она давно поняла, что догадки, как правило, обманчивы, и почти всегда бесполезны. Через полчаса все разрешится само собой.

Мередит повел их в ресторан и заказал выпить. Они немного поговорили. Теребя в руках бокал шампанского, Мередит рассказывал, как было в Испании, Джослин рассказывала о своем переводе из Парижа в Лос-Анджелес, Нони спросила, была ли Джослин раньше в Палм-Спрингс и не собирается ли она остаться здесь подольше.

На оба отрицательных ответа Джослин девушка ответила любезной улыбкой и вежливо сказала, что могла бы показать город: магазины, парикмахерские… Чтобы все это осмотреть, пришлось бы потратить полдня.

Держалась эта девица хорошо. Джослин даже задумалась: что это — результат дрессировки или дар природы? Когда они осушили бокалы, Нони встала. Мередит тоже встал, а Нони поблагодарила его за приглашение и, извинившись перед Джослин, сказала, что ей надо идти на прием.

— С нетерпением буду ждать ваш фильм. Удачи вам! — сказала ей Джослин.

— Спасибо! — ответила та со сладкой улыбкой. — Надеюсь, мы снова увидимся. До свидания, мисс Стронг.

С этими словами она повернулась к Мередиту, поцеловала его в щеку и вышла из зала. Джослин так и не поняла, что означало это «мисс Стронг» — то ли это еще не изжитая школьная привычка, то ли нарочитая холодность. Но ей было все равно. Ясно, что они живут не вместе, потому что в противном случае Мередит либо весь вечер прятал бы ее где-нибудь, либо, наоборот, никуда бы ее не отпустил.

Он не дурак. Он ведь знал, что, помимо всего прочего, Джослин — журналистка. И то, что он представил ей Нони именно так, а не иначе, по мнению Джослин, вполне очевидно доказывало, что они сошлись только на время съемок. И ради рекламы нового фильма. Очень может быть, что отдел рекламы даже специально организовал для них эту поездку.

— Пожалуй, я бы чего-нибудь выпила, — сказала Джослин. Ранее, когда Мередит предложил выпить, она отказалась, но сейчас — самое время. Он просиял. Похоже, вечер должен пройти успешно.

Как бы невзначай она сообщила ему о причине своего приезда и о предполагаемой теме разговора.

— Я вовсе не хочу раздуть из этого что-то невероятное, — сказала она, — так что мы можем просто поболтать, как старые друзья, но это все-таки серьезная тема. Я даже не могу с тобой просто поздороваться — без того, чтобы не думать об этом. Вот я и решила: может, начнем сразу. И потом уж для нас не останется никаких запретных тем.

— Запретных тем? Что ты имеешь в виду?

— Ну, я бы не хотела затрагивать какие-нибудь темы, которые интересуют наш журнал, не будучи уверенной, что ты по крайней мере считаешь их заслуживающими обсуждения.

— Ценю твою искренность, — сказал Мередит.

— Ну, я все еще считаю себя твоим другом.

— Хорошо. Взаимно, — сказал он. — Ну, тоща начнем, пожалуй, — и он улыбнулся ей по-заговорщицки и спросил: — Или лучше сначала сделаем заказ?

— О да, непременно! Я умираю с голода. Наверное, это воздух пустыни так на меня подействовал.

— Одно из достоинств Палм-Спрингс, — сказал он, — чувствовать себя в прекрасной форме, когда на самом деле это не так.

Он заказал бифштексы и бутылку кларета, и, когда официант удалился, Джослин спросила, что он думает относительно карьеры Мерри в кино.

— Да, помню, ты об этом упомянула по телефону, — сказал он, откинувшись на спинку стула, улыбнулся и слегка покачал головой — это был его знаменитый жест, но сейчас он воспроизвел его совершенно естественно — и сказал: — Это трудный вопрос. То есть, я хочу сказать, кто бы его ни задал мне, вопрос трудный. Но слышать его от тебя… Господи! Это просто невозможно!

— То есть?

— Незнакомому журналисту я бы ничего не сказал. А другу придется все выкладывать начистоту.

— А что если журналист — твой друг? — спросила она.

— Друг — но насколько?

— Настолько, насколько ты сам того хочешь. Хороший друг.

— Что ж, придется поверить тебе на слово, — сказал он.

— Тебе это кажется рискованным?

— Нет. Но ты же понимаешь, что я имею в виду. Я был не очень хорошим отцом для Мерри. Я даже и отцом-то по существу не был. А теперь, пожалуй, девочка может и вовсе обойтись без меня. Многим дочерям это удавалось. Но в таком случае, не имея отцов, они нуждаются в матерях. А я даже не дал ей возможности иметь мать. Ты же помнишь, как все было, когда я порвал с Элейн. Ты же все прекрасно помнишь. Мне ли тебе рассказывать? И ты помнишь, как все было в другой раз. Карлотта…

— Да, — сказала Джослин. — Я помню.

— Ну, так что же мне еще сказать? Какое я имею право вообще что-то говорить? Единственное, чего бы мне хотелось, чтобы автором этого материала был кто-то другой — не ты.

— Я уже об этом думала, — сказала она. — Я много об этом думала. Но потом решила, что если бы писала не я, то за дело взялся бы еще кто-то.

— Не сомневаюсь.

— И все же, что ты об этом думаешь? Я спрашиваю теперь как Друг.

— Ну ладно, — сказал он. — У нее была чертовски сложная жизнь. И у меня, полагаю, тоже была чертовски сложная жизнь. А у кого жизнь не сложная? Но я чувствую свою ответственность за нее. И то, что она пошла в кинематограф… ну, это меня радует и огорчает одновременно.

— В каком смысле?

— Если она пошла в кино, то это означает, что есть что-то… что между нами все-таки существует какая-то близость. И разумеется, этому я рад. Я не знаю, что это. Но я счастлив, если она хоть каким-то образом ощущает ко мне близость.

— Но ты сказал, что это тебя еще и огорчает.

— Да. Конечно, огорчает. Я ведь знаю жизнь. Знаю, что по чем. И я знаю, каковы у нее шансы стать счастливой. Шансы эти весьма невелики. Учти, себя я не жалею. Мне кажется, я заключил сделку с дьяволом. Что-то я получил. Что-то потерял. Но когда думаешь о собственной дочери, для которой желаешь… знаешь, мне кажется, ей в жизни многого будет не хватать. Того, чего не хватало и мне.

— Чего именно? — спросила Джослин.

— Да я и сам не знаю. Трудно составить этот список. Можно сказать — семьи. Возможно, ты меня понимаешь. Это ведь не просто семья, а стабильность в жизни, которую семья обеспечивает. Взрослеть и стариться в кругу родных людей. Вот что я имею в виду.

— Но причем здесь кинематограф? — спросила Джослин. — Люди, которые не имеют отношения к кино, тоже страдают от отсутствия семьи и стабильности в жизни. У многих даже нет корней. Я-то знаю.

— Не сомневаюсь, что ты знаешь. Но у киноактеров потери куда серьезнее, чем у людей любой другой профессии.

— Пожалуй, — сказала Джослин.

— Я вспоминаю, о какой жизни для нее я мечтал, когда она только родилась. И ничего не получилось. Конечно, я помню и многое другое, что произошло в тот уик-энд. Это не твоя вина. Скорее, моя. А отчасти и вина Элейн. Но, черт возьми, при чем тут Мерри?