Она сняла телефонную трубку и набрала номер. К телефону подошел Лайон.

— Лайон? Это Мерри.

— Привет, Мерри, — ответил он безразличным тоном.

— Я хочу приехать сегодня вечером, навестить вас. Мы не виделись целую вечность.

— Мамы нет. Она вернется через час.

— Мне что, нужно получить специальное разрешение? — спросила шутливо Мерри.

— Наш дом — твой дом, — ответил Лайон.

Странно звучали такие слова в устах четырнадцатилетнего подростка. Возможно, он тоже шутил, желая растопить лед в их отношениях.

— Я буду часа через полтора, — сказала она и положила трубку.

Она припарковала свой белый автомобиль перед знакомым домом, с радостным предвкушением встречи взбежала на крыльцо и позвонила. Лайон открыл дверь.

Мерри оторопела от неожиданности, не веря своим глазам.

— Боже, что это с тобой? — спросила она.

На нем был шафранного цвета халат и веревочные сандалии. Волосы были подстрижены ровным кружком, а на макушке сияла тонзура.

— Оставь обувь на пороге, пожалуйста, — попросил он.

— Что? — переспросила она. — Что за дела?

— Они ведь кожаные.

— Ну да, конечно, кожаные!

— Я принесу тебе пару веревочных сандалий.

— Что все это значит?

— Или ты хочешь бумажные тапочки?

— Перестань, Лайон? Что с тобой? Ты это серьезно?

— Вполне.

Но она не сомневалась, что это шутка. Иначе и быть не могло. И решила продолжать игру дальше. Она сняла туфли и вошла в дом. Но Лайон остановил ее.

— Сумка! — сказал он.

— Что сумка? Не могу же я оставить сумку на крыльце. Ее же украдут! Кроме того, там мои сигареты.

— Тебе они здесь не понадобятся. Мы с матерью не выносим, когда в доме курят.

— Да что же это такое?

— Проходи! — пригласил ее Лайон.

Она положила сумку у порога, рядом с туфлями, и последовала за ним. В доме странно пахло. Она принюхалась и узнала запах сандаловых благовоний.

Гостиная была погружена во мрак, и она не сразу рассмотрела интерьер при свете свечей, горевших перед алтарем. На равном расстоянии друг от друга по стенам гостиной висели изображения Иисуса, Будды, Моисея, Магомета, Конфуция, Зевса, Далайламы и Ахура-Мазды. Ее удивило, что у всех во лбу был изображен третий глаз, откуда струился свет. Глаз был похож на око пирамиды, изображенной на оборотной стороне долларовых бумажек.

Мать вышла из кухни и, улыбаясь, приветствовала ее:

— Мир тебе!

На Элейн был длинный зеленый халат, а на голове — миртовый венок.

— Как я рада тебя видеть, Мередит! — сказала она. Она протянула руки и устремилась к Мерри, решившей, что мать сейчас поцелует ее в щеку. Но мать, обхватив ее голову руками, притянула к себе и поцеловала в середину лба. Мерри не знала, как следует отвечать на такое приветствие, и осталась стоять неподвижно.

— Присядь, дитя мое, — сказала Элейн и взмахом руки указала ей на стул.

Мерри повиновалась. Лайон сел рядом на лежащую на полу циновку.

— Мама, что все это значит? — спросила Мерри.

— Мы спаслись, — ответила она. — Мы родились заново. Мы стали прихожанами Церкви Трансцендентального Ока.

— Да? А Лайон? Почему он так странно одет?

— Он постригся в монахи, — объяснила Элейн. — Через семь лет он получит сан. Через двадцать лет он станет святым.

— А ты?

— А я только сестра Элейн, но я пришла в лоно церкви после долгой жизни в грехе. А Лайон счастливец. Церковь станет для него всей его жизнью.

— Что это за церковь? Я никогда о такой не слышала.

Элейн одарила дочь лучезарной улыбкой.

— Это чудесная церковь! — сказала она. — Она возвышает душу. Я потеряла себя, когда Гарри умер, но теперь я обрела покой. Церковь Трансцендентального Ока соединяет все великие религии мира в одну трансцендентальную религию. Это вера, объединяющая все вероисповедания, которые должны объединиться перед взором Всевышнего.

— Это христианская церковь? — спросила Мерри.

— Христианская, иудейская, буддистская, мусульманская, зороастрийская, даоистская… Никакая религия не забыта. Как говорит наш Учитель, «Это — все для всех».

— Но почему мне надо было оставить за порогом туфли и сумку? — спросила Мерри. — У меня в сумке сигареты. Знаешь, очень трудно как-то это все переварить сразу.

— Мы не курим, — сказала Элейн. — Мы не используем кожаные изделия, не едим мяса. Нам это просто не нужно.

— Ну хорошо, но можно мне чего-нибудь попить? — спросила Мерри. Ей вдруг захотелось чем-нибудь занять руки.

— Лайон, принеси сестре эликсира любви, пожалуйста.

— Эликсира чего? Что это?

— Не бойся, дитя мое. Это сок сельдерея.

— Сок сельдерея?

— Ты почувствуешь его свежий вкус. Это вкус размышления.

Лайон пошел на кухню, Мерри смотрела ему вслед. Он вернулся со стаканом бледно-зеленой жидкости. Она отпила чуть-чуть и поставила стакан на стол. Это было омерзительно. Просто омерзительно.

— Мама, да что же с тобой случилось? Зачем все это? Ты с ума сошла.

— Нет, дочь моя. Впервые в жизни я в своем уме, в своем сердце, в своей душе… в согласии со всем миром.

— Ох, перестань! — возразила Мерри нетерпеливо.

— В тебе говорит суетность! — сказала Элейн.

— Нет, во мне говорит здравый смысл. Послушай, если ты хочешь так жить ради собственного удовольствия, если тебе это нравится — ради Бога! Но Лайон — он же ребенок. Ты же сломаешь ему жизнь!

— Я спасаю ему жизнь. И я буду тебе признательна, если ты придержишь свои бесстыдные и богомерзкие мысли при себе. В конце концов, кто ты такая, чтобы врываться в этот дом и критиковать меня, критиковать нас? Я ведь знаю, чем ты занимаешься, как ты потрафляешь похоти толпы, выставляя свою плоть на обозрение алчных грешников, которые тянут свои липкие пальцы к…

— Мама, да что ты такое говоришь?

— Я же читала эту статью.

— Статью в «Палее»?

— Да, именно ее.

— Но неужели ты поверила тому, что там написано? Это же написала женщина, которая сводит старые счеты с отцом.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказала Элейн. — Я знаю, что это за счеты. Это наши с ней счеты. Это мне надо сводить с ней счеты, а не ей — с ним. Ты знаешь, кто разрушил наш брак? Наш брак с твоим отцом? Ты знаешь?

— Нет, кто.

— Эта Джослин Стронг из «Палса». Она искусила твоего отца, и он, слабый, глупый мужчина, покорился ее греховной натуре.

Мерри была потрясена. Отец объяснил ей причину враждебности Джослин к нему, лишь упомянув о том, что у них была мимолетная интрижка, но так и не уточнил, когда это было и чем все кончилось.

Мать поднялась, прошлась по комнате и опустилась на колени перед ликом Ахуры-Мазды.

— Прости мне, — прошептала она. — Я повинна в грехе злобы.

Она обернулась и жестом пригласила Лайона присоединиться к ней в молитве. Потом спросила:

— Ты помолишься с нами, Мередит? Мы научим тебя. Ничто не принесет мне больше счастья и покоя, которого я так жажду, чем возможность видеть тебя молящейся вместе с нами в Церкви Трансцендентального Ока. Отдай нам все свои грехи. Отрекись от греховной жизни. Отрекись от кино. Посвяти себя Богу, и Он устремит на тебя взор своего Ока, и ты будешь купаться в блаженном свете его зрения.

— Нет, мама, я не могу. Я… — но она не могла передать ей все внезапно охватившее ее отвращение, весь свой ужас.

Она вылетела из дома, подхватив у двери туфли и сумку, и, как была, босиком, помчалась к машине. Она закурила и только после этого включила зажигание.

Все это было смешно и больно, слишком нелепо, чтобы в это можно было поверить. Она тихо захихикала. Она с удовольствием переключала скорости и чувствовала, как под капотом чутко реагирует мощный двигатель. Она ехала быстро, но не обращала внимания на скорость. Она смеялась.

И только увидев впереди светофор и удивившись, отчего так размыт красный свет, она поняла, что плачет.

* * *

— Если вас интересует мое мнение, то я считаю, что это картине не повредит, — проговорил Клайнсингер.

— Но пойдет ли это картине на пользу?

— Я полагаю, что это возымеет определенное действие, которое, вероятно, будет благоприятным. Но куда большее действие это произведет на вашу судьбу, мисс Хаусмен.

— То есть вы считаете, что мне стоит согласиться?

— Нет, этого я не говорил. Я ведь ни советую, ни отговариваю. Как я сказал — вам решать. Но мне не хотелось бы внушить вам мысль, будто мне это нравится.

Мерри пришла к мистеру Клайнсингеру посоветоваться относительно предложения, поступившего к ней от журнала «Лотарио». Ей предлагали позировать для центральной вклейки — визитной карточки журнала. Девушки на центральных вклейках журнала всегда позировали обнаженными, причем фотографы заставляли их принимать самые немыслимые и весьма вызывающие позы. Предложение поступило спустя несколько дней после выхода «Палса» со злополучной статьей. Мерри не придала ему никакого значения, но побывав у матери и увидев поразительные вещи, связанные с ее обращением к Церкви Трансцендентального Ока, она стала мысленно возвращаться к этому письму все чаще и чаще. Она могла бы получить отличную сатисфакцию, приняв их предложение, хотя бы из чувства противоречия и желания досадить матери.

— Тем не менее, мне приятно, что вы пришли ко мне обсудить это дело, — сказал Клайнсингер. — Немногие актрисы смогли бы выказать такую щепетильность и благоразумие, — и он одарил ее улыбкой, редко озарявшей его лицо.

И тут Мерри поняла, что при всей его внешней грубоватости и резкости, он довольно-таки застенчив. Она вышла из кабинета, все еще не зная, что же предпринять. Она думала, что, может, стоит позировать. Она ведь уже однажды это делала. И решила позвонить в журнал и известить их о своем согласии. У нее не было причин отказывать им, и, кроме того, они заплатят Бог знает сколько тысяч долларов. Никто и ничто не могло ей воспрепятствовать.

Мерри даже удивилась тому, что она сделала, взяв в руки телефон. Она позвонила не в «Лотарио», как собиралась, а Сэму Джеггерсу в Нью-Йорк.

Ее сразу соединили.

— Как дела, Мерри? — спросил он.

— Все хорошо.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Мне надо с вами посоветоваться.

— О чем?

— Мне поступило предложение от «Лотарио». Они хотят, чтобы я для них позировала.

— Не надо.

— Почему?

— Тебе это просто не нужно, — сказал он. — К тому же твоей визитной карточкой является талант.

— Но мне хочется.

— Почему?

— Мне кажется, это будет… интересно.

— Ты занялась этим бизнесом не для того, чтобы тебе было интересно. Смысл всего этого — делать деньги. Если ты хочешь позировать для журнала, занимайся этим в свободное от работы время.

— Но они же мне заплатят.

— Знаешь, Мерри, я уверен, что тебе заплатят не больше, чем потратили мы на то, чтобы твою фотографию опубликовали в «Вэрайети».

Она была уязвлена.

— Вот уж не ожидала от вас таких слов, — сказала она.

— А ты что ж думаешь, мы в игрушки играем? — спросил он. — Ты дорогая вещь, и нам следует оберегать тебя, даже если ты сама себя не бережешь.

— Никакая я не вещь!

Джеггерс ничего не ответил. Мерри знала, что он ждет, когда она еще что-нибудь скажет, и просто даст ей возможность выговориться.

— Я буду позировать, — сказала она.

— Значит, ты позвонила мне не советоваться, а сообщить об этом, — заметил Джеггерс.

— В общем, да.

— Мерри, в таком случае вот тебе совет. Я ведь не могу тебе приказывать. Чтобы делать подобные сообщения, пользуйся авиапочтой, — так будет дешевле.

— Спасибо, — сказала она. — Большое спасибо.

Она бросила трубку. Теперь она достаточно разозлилась, чтобы позвонить наконец Дрю Эббету в «Лотарио», сказать ему свое «да» и назначить дату и время сеанса для фотографа.

* * *

Лерой Лефренье попросил ее сдвинуть ногу чуть левее.

— Нет, нет. Много, — сказал он. — Меньше. Нет, чуть больше. Нет, это слишком много. Стойте. Вот сюда. Вот так.

Он подошел и подвинул ее ногу на нужное место. Она лежала на коврике из шкуры зебры вполоборота к объективу, так что ее сильно выгнутая спина подчеркивала округлость пышных грудей и одновременно выпуклость зада. Другая нога была согнута в колене. Как сказал ей — не очень вежливо — Лефренье:

— Единственное правило нашей игры: нельзя выглядеть робкой, овечкой.

Против ее ожидания, это оказалось не очень приятным занятием. Жаркий свет прожекторов ее не смущал, но липкий тональный крем, которым было покрыто все тело, жирный слой губной помады и слой румян на сосках вызывал желание поскорее встать под душ. Однако грубоватый, но остроумный юмор Лефренье и его уверенная хватка профессионала помогала выдержать все муки. Впрочем, она так и не могла раскусить этого парня, который с серьезным видом танцевал вокруг нее с болтающимися на шее фотоаппаратами, то и дело вскидывал один из них или экспонометр, и критиковал выражение ее лица, которое, к ее удивлению, имело очень важное значение.