Она лежала на кровати голая.

— Я здесь, мой тигр, — прошептала она.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, протягивая ей стакан.

Он отпил большой глоток из своего стакана и снял пиджак.

— Правильно, — сказала она. — Снимай, снимай все!

Она произнесла это так, словно была зрителем в дешевом варьете и смотрела стриптиз. Он решил подыграть ей и стал медленно расстегивать рубашку, демонстративно долго возясь с каждой пуговицей, и затем резким движением сорвал рубашку с плеч. Она присвистнула, не так громко, как тогда, когда ловила такси, но с той же шокирующей вульгарностью.

— У меня вот здесь все горит, — сказала она. Скользнув взглядом по ее телу, он увидел, что она перебирает пальцами волоски в паху.

Он перестал изображать стриптиз и просто начал быстро раздеваться. Но даже и на это у нее нашелся ехидный комментарий:

— Вот так, правильно, сукин ты сын, трахаль несчастный! Шевелись, шевелись.

Он подумал, что все это должно его расхолодить и убить в нем всякое желание. Но оказалось совсем наоборот. Его возбуждал этот ее странный тон, вся атмосфера, которую она создала своим поведением, это странное ощущение грубой сексуальности, которая в то же время пародировала самое себя, или его, или ее. Все было ясно и понятно до крайности, но одновременно совершенно непонятно, ненадежно, шатко — так громада полярного ледника, слепящего и бескрайнего, таит от взора предательские расщелины. Ему приходилось с превеликой осторожностью нащупывать правильный путь.

Когда он снял трусы, она увидела, что он возбудился, и снова присвистнула. Этим она выражала свое признание его победы, его успеха, его мужского достоинства? Или она по-прежнему просто подтрунивает над ним? Все происходило так стремительно, что не оставалось времени, чтобы хоть как-то осмыслить происходящее. Но вдруг у него промелькнула мысль, что почему-то все это выглядит очень жалко и что она пытается произвести на него впечатление сильной и агрессивной. А на самом деле она слабая и уязвимая. Он отглотнул еще бренди — не для тоге, чтобы потянуть время или в надежде, что она передумает, а чтобы еще раз обдумать свои сомнения.

Но она этого не позволила. Он не успел поставить стакан на тумбочку, как она затащила его в кровать. Ему с трудом удалось спасти бренди, но она уже сидела на нем верхом и, обхватив его голову руками, покрывала поцелуями.

Она оседлала его как наездница и скакала на нем, торжествуя победу, получая с него контрибуцию за все те недостатки, которыми природа одарила ее как женщину, за все те унижения, которые выпали на ее долю, преодолев столь неженским подходом к этому столь женскому занятию собственную хрупкость и слабость, которую она постоянно ощущала, за которую себя ненавидела и бремя которой не могла с себя сбросить. Ну, ничего, теперь она обременит его. Она заездит его, Мередита Хаусмена, этого великолепного самца, этого знаменитого актера, этого бугая. Она откинула голову назад, так что, лежа под ней, он видел только острую линию ее подбородка и сомкнутые губы, выступающие над прыгающими грудями, как вдруг, сильно содрогнувшись, она упала на него с сознанием своего триумфа, после того, как он, содрогнувшись, опал внутри нее.

Ему стало так легко и покойно, в голову лезли какие-то совсем не относящиеся к случившемуся мысли, отрывочные воспоминания. Он никак не мог сосредоточиться на только что происшедшем. Например, он почему-то стал думать о своей покорной бездеятельности, которая отличала всю его актерскую карьеру. Несмотря на огромные гонорары и лестное звание «артиста», он был всего лишь творением драматурга и режиссера, пассивно получая и исполняя их приказания. Стойте в пределах сектора, размеченного на полу мелом. Читайте от этой строки до той строки. Думайте так-то. Говорите так-то. Сделайте движение рукой. Сейчас еще раз. И еще раз. Он вдруг подумал о том, могла ли предположить Лила Тэтчер, какое начало она положила, и как тропинки, которые они исходили в лесу за Спун-Гэпом, будут исхожены им сотни раз и постепенно превратятся в широкую колею, в каменистую дорогу, в скоростную автостраду жизни.

Это видение, хотя бег его мыслей был долгим и запутанным, заняло всего лишь какую-то долю минуты. Джослин вернула его к реальности.

— Ну, ладно, — сказала она. Теперь ее голос смягчился. Она все еще восседала на нем, но приблизив к нему лицо и целуя его в лоб, в веки и в губы, она стала нежной и ласковой. Она легла рядом. Он закурил сигарету и предложил ей, но она отказалась. Она просто лежала и изредка поглаживала его по руке. Потом она заснула.

Он встал с кровати, оделся и посмотрел на нее. Он не знал, зачем она ему нужна, как ему теперь к ней относиться, что он вообще должен о ней думать. Или о самом себе. Он даже не был уверен, что ему это понравилось. Ну да ладно, все это ерунда. Это, как сказал Коул Портер, просто «одна из тех вещей»[6]. Оки просто попользовались друг другом. И, скорее всего, их жизненные пути больше никогда не пересекутся.

Он вышел из спальни и на ходу выключил свет. В прихожей он осмотрел себя в зеркале, поправил галстук и вышел из квартиры. Тихо захлопнув за собой дверь, он услышал щелчок замка.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пьеса, по отзывам рецензентов, была удачной — банальной, но занимательной. А Мередит Хаусмен играл просто потрясающе. Ему самому пьеса казалась лучше, чем ее оценивали критики, но он не собирался вступать с ними в спор. Если он вообще что-то думал о ней, то лишь считал, что Джеггерс поступил очень мудро, выбрав «Милая, давай же!» в качестве примера для демонстрации способностей своего клиента. Это было то же самое, что выбрать хорошую лошадь для кинозвезды в вестерне. Лошадь не должна быть слишком рослой, а не то восседающий на ней актер будет казаться подростком. Но она должна быть достаточно крупной, чтобы ее наездник хорошо смотрелся в седле и мог заполнить собой весь кадр.

Мередит закурил и откинулся на спинку кресла. Он уже смыл грим, принял душ и предвкушал крепкий сон. Он чувствовал себя как бизнесмен после удачного дня. Вокруг него никто не вился: ни репортеры, ни благожелатели из театрального мира. Был самый обычный вечер, и это ему нравилось. После того восторженного приема, который им оказали в Нью-Хейвене на предпремьерном показе, и после возбуждения и премьерной суматохи первых двух недель так было приятно приходить в театр, отрабатывать свой номер, потом выкуривать сигарету, как сейчас, и идти домой к Элейн и Мерри. Теперь, подумал он, можно проводить с ними немного больше времени.

Мередит затушил сигарету, надел пиджак и вышел из театра. Он поймал такси. В этот час, когда после шумного разъезда зрителей из соседних театров улица опустела, машину было легко поймать. Нужно было только подождать каких-нибудь полчаса. Он назвал таксисту свой адрес и откинулся на подушки с приятным ощущением легкого утомления. Это было ощущение, которое охватывает тело после добросовестно выполненной работы. Приятное чувство, внушающее уверенность. Месяц выдался хлопотный, трудновато ему было, а еще труднее — Элейн. Но это того стоило. И он дал себе слово переложить часть ее забот на свои плечи. Он обещал это и ей. И мысль об этом тоже была ему приятна.

Он расплатился с водителем, вышел, кивнул в ответ на приветствие швейцара и, открывая дверь, подумал: чей это ребенок плачет. У кого еще здесь ребенок? И почему он у них так громко плачет? Ему даже в голову не могло прийти, что это, возможно, его собственная дочь. В конце концов, дома было трое взрослых, которые могли бы присмотреть за ней: няня, служанка и, разумеется, Элейн. Так что это, конечно, не Мерри, а какой-то другой младенец издает пронзительные, надрывные вопли. Однако когда он открыл дверь квартиры, плач стал громче. Он крикнул: «Эй, есть кто-нибудь?» — но ему никто не ответил, и он подумал: «Боже мой, да ведь это Мерри!» — и побежал по коридору в детскую.

Да, это она плакала. Девочка лежала в кроватке со сжатыми кулачками и красным личиком и кричала с такой силой, что с каждым вздохом все ее тельце извивалось в судорогах.

— Элейн! — позвал он. — Мисс Суйен! Маргарет!

Тут он вспомнил, что у мисс Суейн сегодня выходной, но куда, черт побери, делась Маргарет? И где Элейн? Что это за безобразие — оставить ребенка одного! Он взял дочку на руки и попытался ее успокоить. Она была вся мокрая. Он отнес ее на стол, снял с нее рубашечку и пеленки, осторожно вытер насухо ватными шариками и смазал детским маслом. Потом взял из-под ванночки чистую пеленку, разложил ее на столе и запеленал Мерри. Он все это проделывал, не переставая с ней разговаривать — больше с самим собой, чем с ней, потому что до сих пор еще ни разу не пеленал ребенка и не был уверен, правильно ли он запомнил, как это делали другие.

— Ну все-все, все в порядке, — приговаривал он. — Папа здесь и все хорошо. Все в порядке. Папа здесь и все хорошо. Все в порядке.

Но Мерри так не казалось. Она продолжала плакать, хотя теперь была в чистом и сухом. Что же с ней такое? Может быть, она хочет есть? Он пошел на кухню за бутылочкой.

— Я сейчас вернусь, — сообщил он Мерри, чувствуя себя в дурацком положении. Но он знал, что на кухне окажется в еще более дурацком положении. Как готовить эту чертову смесь? Он понятия не имел.

Странно, подумал Мередит, что в кухне горит свет. Войдя в кухню, он увидел лежащую на полу Маргарет. Она явно собиралась принести Мерри бутылочку, потому что молоко было разлито и осколки разбитого стекла разбросаны по линолеуму. Мередит присел на корточки и попытался определить, что случилось с Маргарет. Или, вернее, понять, жива она или мертва. Он даже предположить не мог, что же с ней могло произойти. Может быть, в квартире побывал грабитель? Кто-то напал на нее? На ее лице виднелись порезы, но кровотечение уже прекратилось и на щеках виднелась запекшаяся кровь. А на губах он увидел какую-то пену. Он взял ее за запястье, но пульса не обнаружил. Впрочем, она еще была теплая. Тогда он взял себя за запястье и нащупал пульс, потом снова потрогал ее руку. Пульс был, слабее, чем у него, но вполне отчетливо прощупывался. Но что он в этом понимает? Ей нужен врач. Он побежал в комнату к Мерри посмотреть, все ли с ней в порядке. Не все. Она продолжала плакать. Но он не мог дать ей сейчас бутылочку. На кормление уйдет полчаса, не меньше. Девочка лежала в кроватке и, кажется, там ей не грозила никакая опасность. Он побежал по коридору в прихожую, отпер дверь, выскочил на лестничную клетку и вызвал лифт. Он нетерпеливо ждал, прислушиваясь к шипению, урчанию и приглушенному перезвону цепей лифта. Наконец лифт подъехал, и дверь распахнулась.

— Слушаю, сэр, — сказал лифтер.

— В нашем доме есть врач?

— Да. Доктор Роузблау. Франц Роузблау.

— Приведите его, пожалуйста. Это очень срочно.

— Слушаюсь, сэр, — ответил лифтер и закрыл дверь.

Мередит бросился обратно в кухню. Он ничем не мог помочь Маргарет. Он боялся сдвинуть ее с места и, честно говоря, ему было немного противно смотреть на эту пену у нее на губах. Он даже не пытался уразуметь, что бы это все значило. Приступ бешенства? Вряд ли. Мерри все еще плакала. Он пошел к холодильнику, обнаружил там целую батарею бутылочек с готовой смесью и достал одну. Потом взял из шкафа ковшик, наполнил его водой, положил в него бутылочку и поставил ковшик на газ подогреваться. Интересно, подумал он, когда должна вернуться мисс Суейн. И отчего это не идет врач. И куда запропастилась Элейн, черт бы ее побрал.

Мередит приложил бутылочку к руке — он видел, как это делает мисс Суейн. Ему показалось, что бутылочка уже нагрелась, и он решил, что температура подходящая. Он понес бутылочку в комнату Мерри, вытащил се из кроватки, сел на деревянный стул, которым обычно пользовалась мисс Суейн во время кормления, и стал кормить дочку. Слава Богу, наконец-то она успокоилась и целиком отдалась еде. Он смотрел, как она пыхтит и чмокает и как краснота исчезает с ее личика, сменяясь привычным здоровым розовым цветом. Он раскрыл ее кулачок и дал схватить себя за указательный палец. Она обхватила его палец всей ручкой, и теперь он рассматривал ее неправдоподобно крохотные пальчики и ноготки. В ее ручке его палец казался стволом толстого дерева.

Мередит услышал, как кто-то открыл входную дверь.

— Эй, кто-нибудь! — раздался мужской голос. Это был врач.

— Я не могу к вам выйти, — крикнул он врачу. — Загляните на кухню.

— Эй! Кто здесь? — послышался женский голос. Это была Элейн.

— Я здесь! — отозвался Мередит. — В комнате Мерри.

Элейн пришла в детскую.

— Что происходит? — спросила она. — Я целую вечность ждала внизу лифт!

— Где ты была? — спросил Мередит.

— Забегала в бар к Джейн, — ответила она и хихикнула.

Она была пьяна. Но вовсе не из-за того, что она пила или так глупо хихикнула, и вовсе не из-за болезненного еще воспоминания о надрывном плаче Мерри, а из-за всего пережитого за эти полчаса, Мередит встал, осторожно положил Мерри в кроватку и подождал, пока она там уляжется, после чего он повернулся к Элейн и отвесил ей пощечину.