Тогда она сказала, что сейчас приведет ребенка. Он поблагодарил ее.

Когда мисс Сирс привела Мерри, больше всего его поразило то, как изменилась дочка: она была молчалива и держалась с ним так, словно он чужой. Ему пришлось долго уговаривать ее сесть к нему на колени, и только через какое-то время она начала его узнавать — и вдруг разрыдалась у него на плече. Он объяснил Мерри, что сегодняшнюю ночь ей еще придется провести здесь, но завтра утром он приедет и заберет ее, и что теперь они будут всегда вместе. Она ему улыбнулась и поцеловала в щеку. Он опять поблагодарил мисс Сирс и уехал.

Он позвонил Уэммику. Уэммик объяснил ему, что Элейн поступила в полном соответствии с законом: если ей надо куда-то уехать, например, в отпуск, она имеет право на время отдать ребенка в приют.

— Но, конечно, она должна была вас предупредить, чтобы не заставлять беспокоиться.

— Послушайте, Артур, дело не во мне. Дело в ребенке. Дело в этой грустной малышке — моей дочери. Я не могу простить Элейн слез, которые я видел в глазах Мерри. И хочу что-нибудь сделать.

— Мы можем написать официальную жалобу, — сказал Уэммик.

— Вы хотите сказать, что я не смогу ее забрать оттуда?

— Не сможете.

— Но это же идиотизм! Это же несправедливо!

— Мне очень жаль, но…

Тогда он позвонил по междугородной Сэму Джеггсрсу в Нью-Йорк и разбудил его среди ночи. Он извинился за поздний звонок и за дурацкую разницу во времени между Нью-Йорком и Калифорнией, но объяснил, что звонит из-за Мерри, и рассказал, где она сейчас находится и что ему только что сообщил Артур.

— Сожалею, Мередит, но Артур прав, — сказал Сэм. — Ты ничего не можешь сделать. Но и ты прав: это все ужасно. Однако выхода нет. Она отдала Мерри в это заведение, и у нее на это есть полное право. Точно так же она могла бы отправить ее в детский лагерь, или в пансион, или в колледж. Ты имеешь только право посещать там девочку.

— Но ей же только три года! Только три!

— С ней там плохо обращаются?

— Ну конечно!

— Я хочу сказать: ее бьют, морят голодом, что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Значит, дело безнадежное. Но вот что я тебе скажу, Мередит…

— Да?

— Мне тоже очень неприятно.

— Спасибо, Сэм. Спасибо.

Он повесил трубку и заплакал.

* * *

Как гласит пословица, чем меньше выигрыш, тем меньше и проигрыш, и Денвер подумал: правильная пословица. М-да, здесь он проиграл, это уж точно — нечего и сомневаться. Денвер отнес Элейн к машине, прислонил ее к капоту, потом открыл дверь и затолкал ее внутрь. Он закрыл дверь, обошел машину, сел за руль и усадил ее так, чтобы она не заваливалась на него, когда он будет лавировать мимо выбоин на мексиканских улочках. Он опять похлопал ее по щеке, чтобы привести в чувство. Все напрасно. Тогда он отвесил ей хорошую оплеуху, так что на щеке у нее осталось красное пятно. И все равно никакого эффекта. Она даже не шевельнулась. Такое он видит в первый раз.

Ну, конечно, ему приходилось видеть, как пьяные женщины долго не могут прийти в себя. Он не раз видел, как и Элейн после очередной попойки надолго отключалась. Два раза в Тихуане и еще раз по пути из Тихуаны в Мехикали, а потом еще раз в самом Мехикали. Но сейчас что-то уж совсем не в дугу. Они сидели в паршивом ночном клубе, потягивали текилу и смотрели стриптиз. Она пила, как боцман. Ну, вообще-то она пила, как боцман, все время, пока они ездили по Мексике. Пила, как сволочь. Словно хотела упиться насмерть. А может, думал он, ей как раз этого и хотелось. Может, ему не стоило уговаривать ее поехать, может, ему не стоило предлагать ей отдать дочку в приют, может, ему не стоило… Но какого черта! Она же взрослая баба! И сама знает, что делает. Никого нельзя заставить что-то сделать против воли. Об этом ему рассказывал один гипнотизер. А уж людей, не поддающихся гипнозу, и подавно не заставишь. А она все не отдавала и не отдавала эту бутылку, все хотела ее добить, а ему-то что — он только рад, что она такая. Как говорят, каков ты за бутылкой, таков ты и в койке — прямо-таки про нее сказано. Но сегодня она, видать, решила побить мировой рекорд. Стать мировой рекордсменкой по выпивке. А он и не возражал — ему-то что. Она еще хотела быть чемпионкой мира по траханью. Он и тут не возражал. Ему того только и надо. Но только странные она придумала правила для этого чемпионата. Что-то он их не понимал. В койке она была великолепна и все заставляла его это повторять. Но видя, как зачарованно он глазеет на молоденькую девчонку, исполнявшую стриптиз в баре, которая трясла грудями во все стороны, она сильно опечалилась. Ну, да и это ничего. Что толку спорить с пьяницами — нет, она-то не пьяница, но в тот момент была сильно пьяна. В стельку. Словом, она эту стриптизершу облила помоями с головы до ног. Уж та и костлявая, и танцевать-то не умела, и вообще все делала кое-как.

— Да все они это делают кое-как, — сказал он.

— Но ведь надо-то делать как следует.

— Да ты-то что можешь об этом знать — ты что, выступала в стриптизе?

— Нет, но ведь я — женщина!

— Это совсем другое дело.

— Ни черта не другое! В этом все дело!

— Да нет же, это все сплошное притворство. Она же притворяется, что она такая сексуальная…

— У меня бы это получилось куда лучше!

— Ну, разумеется!

— Ты что, мне не веришь?

— Да нет же, верю.

— Нет, не веришь. Но я тебе покажу сейчас…

Тут стриптизерша как раз закончила номер, бросила зрителям свои трусики, продемонстрировала черненький треугольничек волос в паху и убежала за кулисы. Зрители, сидящие за четырьмя или пятью столиками, вознаградили ее жидкими аплодисментами. И вдруг Элейн поднялась со стула и стала карабкаться на сцену.

— Эй, Элейн, ты в своем уме? Вернись! Слышишь, милая, нам пора идти! — крикнул он, но лидер квартета решил, что ради хохмы стоит сыграть для нее несколько тактов, и музыканты завели какой-то мотивчик, а она начала танцевать. И тут раздались аплодисменты, причем зрители захлопали ей куда громче, чем стриптизерше, и кто-то ему заорал: «Эй там, сядь, не мешай!» — и он решил сесть и помалкивать.

Это был забавный стриптиз. Ведь обычная одежда вовсе не предназначена для подобных штучек, да и сама она была изрядно пьяна и, едва держась на ногах, двигалась по сцене не в такт музыке, но с чувством, и она все-таки красивая, так что, ей-Богу, смотреть на нее было одно удовольствие. И ее чувственность казалась не фальшивой именно из-за неуклюжести ее движений. Она стала снимать с себя платье, как это обычно делает женщина — через голову, и, на мгновение запутавшись в складках и с трудом расстегнув молнию, сорвала наконец это чертово платье. Потом она сняла и комбинацию. И вот она уже танцевала, оставшись в туфлях, в чулках, пристегнутых к поясу, в трусиках и в лифчике. Она еще долго возилась с застежкой лифчика, а публика за столиками веселилась и подбадривала ее одобрительными криками и хлопками, и наконец она сорвала с себя лифчик и помахала им перед собой, а потом попыталась потрясти грудями, как та стриптизерша, и, конечно, ей это не удалось, и в зале захохотали. И этот хохот сразил ее наповал. Она вдруг остановилась, как вкопанная, посреди сцены, громко икнула и ее вырвало. Раздался свист, и Денверу ничего не оставалось, как подняться на сцену, подхватить ее под мышки и утащить за кулисы. Тампон кое-как счистил с Элейн блевотину и надел на нее платье. Ему было немного противно и немного стыдно, особенно когда он волок ее к машине, прислонял к капоту и вез обратно в гостиницу. Он спокойно обдумал случившееся и в конце концов решил, что напрасно все это затеял и надо бы ему ехать в Мексику одному.

Он отнес се наверх в номер и положил на кровать. Он стащил с нее платье, трусики и чулки и попытался опять привести ее в чувство, но не сумел. Тогда он пошел в ванную и принял душ, чтобы смыть с себя запах рвоты. Выйдя из ванной, он в последний раз попытался растормошить ее, решив, что, может, ее нужно хорошенько трахнуть. Но она не возбудилась. Зато он сам возбудился и подумал, что заслуживает хорошего траха на прощанье. Должен же он получить компенсацию за то, что приволок ее в гостиницу. Да, черт побери, оставь он ее в баре, любой паршивый мексикашка в этом чертовом Мехикали счел бы своим долгом отделать ее где-нибудь на заднем дворе. Он снова дал ей пощечину — несильную, но ощутимую. Она не шевельнулась. Он ущипнул ее за грудь. Никакой реакции. Тогда он прекратил обхаживать ее и занялся собой. Алкоголь и секс. Полный разврат! А почему бы ему не поразвратничать с ней?

Он еще больше возбудился от самой этой мысли и от необычности предвкушаемого ощущения — ведь он никогда еще не проделывал ни с кем ничего подобного! И он яростно стал дрочить и наконец изверг струю семени прямо ей на грудь. Он с любопытством наблюдал, как сперма стекает между ее грудей. Ну, подумал он, ты теперь чемпионка мира по сексу. Он оставил на столе пятьдесят долларов — ей хватит, чтобы добраться до дому, — и покинул ее навсегда.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Непосредственность, открытость, бесхитростность — называйте как хотите эту невинную простоту, которую обычно хотят увидеть в детях — и видят! — не думая, так это или нет. Естественно, никому не придет в голову предположить, что ребенок, такая кроха, обладает сухим расчетливо-трезвым рассудком или может использовать в своих далеко идущих планах детей и взрослых так же, как карточный игрок подсчитывает в уме очки, загадывает будущие ходы, скидывает лишние карты, берет взятки, перебивает козыри, блефует. В особенности, вряд ли кто может подумать, что на такое способна маленькая девочка.

А она была способна и знала об этом, и еще знала, что она симпатичная, прелестная и что ее прелесть — эти золотые кудряшки, яркие голубые глазки и остренький носик — взрослые воспринимают как несомненный признак ее невинности, и она пользовалась этим тоже, как карточный игрок пользуется джокером. По-своему, конечно, это все было очень невинно: она ведь просто играла, как другие дети играют в куклы или кубики, но играла в игры, в которые ее научили играть и в которые играли те, с кем она жила. В конце концов, она же была приемной дочерью, и ей пришлось учиться искусству завоевывать внимание и любовь в семье, соревнуясь со своим сводным братом, когда тот появился на свет. Но даже и до его рождения она усвоила, до какой степени можно испытывать небезграничное терпение отчима, и как можно воспользоваться его благодушием, и в каких пределах можно на него положиться. Это было похоже на игру. Но это была вовсе не игра, совсем не игра. В мире для нее не было ничего серьезнее отчаянных попыток удержаться в этой семье, прижиться в ней и никогда больше не возвращаться в школу, где она провела так много долгих и унылых лет. Интернат? Школа? Да нет — сиротский приют! Но как бы там его ни называли, она ни за что туда не вернется, ни за что не согласится, а ведь сколько раз уж ей предлагали!

Так что она выучила правила этой игры, правила жизни, правила игры в жизнь. И ей уже было трудно провести границу между игрой и жизнью. Начала она с того, что без зазрения совести пользовалась своим братом. И поразительно, как это мать и отчим не постигли ее тонкой стратегии. Ну, в самом деле, что интересного в младенце? Он только и знает, что спит, или ест, или делает в пеленки, или лопочет что-то по-своему. Иногда срыгивает. Не очень-то большое разнообразие. Но Мерри быстро поняла, что, напевая малютке-братцу, она может завоевать любовь отчима и даже растрогать родную мать. И она сидела и, пока мама кормила Лайона, отсчитывала долгие тягостные минуты, чтобы получить сомнительное удовольствие подержать его потом немного на руках и легонько похлопать по спинке, чтобы он срыгнул. Ей было наплевать на его здоровье, вообще на него самого, но ей было вовсе не наплевать на одобрительные улыбки и конфеты, которыми ее вознаграждали за эту нехитрую заботу о брате.

А потом, по мере взросления Лайона, она обнаружила, что и в самом деле он ей нравится, что она его даже любит, потому что ей всегда было с кем поболтать — он был для нее самым близким приятелем. А позднее и он стал болтать с ней, они играли вместе, причем даже когда за ними не наблюдал кто-то, кто мог бы сказать: мол, вот как они хорошо ладят, что всегда вызывало улыбку Элейн. Или конфетку, протянутую Гарри Новотным, мужем Элейн, отчимом Мерри.

Эти конфетки были куда слаще, чем полагали их изготовители. Они были зримым свидетельством ее побед, призом за блестяще сыгранную партию. Она много раз видела, как в питомнике отчим просовывает в клетки животным кусочки сахара, или печеньице, или кусочки мяса — точно так же, как ей, и даже если он не замечал сходства, она-то уж замечала! Мерри все прекрасно понимала. Возможно, если бы ее юный ум был более совершенным и изощренным, она могла бы додуматься и до такого малоприятного вопроса: а кто, собственно, дрессировщик и кого в этом доме дрессируют?