«Вот! То, что надо», — решил он и осторожно надел носки Тине на ноги. То, что она в ночной рубашке, даже хорошо, удобнее снимать, можно просто разрезать, и все. Не надо будет переворачивать Тину и трясти. Теперь нужно одеяло, а лучше два, чтобы ее завернуть. И на голову какой-нибудь платок. На улице холодно.

Но никакого платка Барашков не нашел и поэтому приготовил для этой цели чистую наволочку. За хлопотами прошло еще минут пятнадцать, вероятно, пора уже было встречать «скорую». Он стал звонить соседям, чтобы попросить кого-нибудь встретить машину, но двери никто не открыл, и Барашков опять стал волноваться, метаться. Он хотел выскочить на улицу сам, но страшно было оставлять Тину одну, и он поминутно выглядывал на улицу из окон, то с лестничной клетки, то из квартиры. Наконец, еще раз убедившись, что Тина дышит, он, схватив с тумбочки на всякий случай ключи, чуть-чуть прикрыл все-таки дверь в квартиру и, уже теряя терпение и ужасно волнуясь, побежал по ступенькам на улицу. «Скорой» все не было. День уже закончился, наступил хмурый вечер, все так же поливал улицу мелкий косой дождь. Даже люди, кто уже успел вернуться с работы, не высовывали носа на улицу, наслаждались теплом своих домов.

Барашков постоял, покрутил головой в беспокойстве, обежал вокруг дома, промок, в сотый раз подумал, что ему не довезти Тину на его «Жигулях», и побежал наверх, в квартиру, еще раз звонить в «скорую». И в тот самый момент, когда в трубке опять раздался знакомый щелчок, он услышал внизу у подъезда звук подъехавшей машины и, бросив трубку, побежал смотреть в окно. Да, это была машина с красным крестом. Два молодых мужика лет двадцати пяти — тридцати вышли из машины и направились к подъезду. «Надо сказать, чтобы сразу брали носилки», — подумал Барашков и побежал опять вниз, к мужикам.

— Я врач! — перво-наперво сообщил он, как только они поравнялись, но эта информация не вызвала никакого ответного интереса. Мужики продолжали подниматься наверх. — Надо носилки! Срочно везти! Женщина без сознания! — опять начал Барашков, но тот, кто был постарше, равнодушно сказал, остановившись у двери:

— Здесь? Открывайте, посмотрим!

Барашков стал возиться с ключами — дверь от сквозняка все-таки захлопнулась, а он понятия не имел, какой ключ от какого замка, и врач со «скорой», пока Барашков возился, нетерпеливо и презрительно поджал губы, а фельдшер с интересом разглядывал Аркадия. Из его кармана торчал карманного формата детектив. «А не ты ли женщину-то и хлопнул?» — можно было открыто прочитать в его взгляде. Барашков наконец открыл дверь.

— Вы так долго ехали, я уж боялся… — начал он.

Врач присел на корточки и повернул голову Тины, ощупывая ее. Барашков охнул, таким резким показалось ему движение врача. На пальцах у того появилось липкое, красное, блестящее.

— Кто это ее? — спросил он у Барашкова, поднимаясь и осматриваясь по сторонам, где можно руку помыть. Одновременно он отдал фельдшеру короткое приказание, в котором Барашков уловил название сердечного лекарства. Барашков униженно пошел за ним в ванную.

— Она упала, — стал пояснять врачу он. — Она была больна. Я приходил ее навестить. В тот самый момент, когда я уже уходил, она потеряла сознание, стукнулась о косяк и упала.

— Она приезжая, местная? Где ее полис? — спросил врач.

— Она москвичка, вот паспорт, — ответил Барашков. Он физически каким-то совершенно новым органом чувств ощущал, как ускользают секунды. — Давайте не будем терять время, — сказал он. — Я всю жизнь проработал в реанимации. Я знаю, что надо делать, но здесь у меня ничего нет. Пошлите за носилками, ее надо везти в стационар.

— Отвезем, если надо, — сказал врач. — Сегодня дежурит травма… — И он назвал номер больницы.

— Да вы что? — ответил Барашков. — Ее надо или в реанимацию, или в неврологическое отделение. Или в Склиф, или к нам. — Он сказал адрес.

— Что же, мы бомжей и алкоголиков со всего города в Склиф будем возить? — парировал доктор. — А там, — он назвал больницу, в которой работал Барашков, — ее никто не возьмет, — там теперь платное отделение.

— Каких бомжей, каких алкоголиков? — не понял Барашков. — Она же тоже врач! Бывшая заведующая реанимацией Валентина Николаевна Толмачева!

— Да вы посмотрите вокруг! Что в квартире делается! — снова опустился на корточки доктор со «скорой» и посмотрел Барашкову в глаза. — И от нее самой к тому же вином пахнет! Напилась, пошла, покачнулась, упала! Вот и все дела! У нее травма. При чем здесь неврология?

Аркадий тоже сидел на корточках перед Тиной и аккуратно держал ее голову. После слов доктора «скорой» он мгновенно чужими глазами оценил и беспорядок в квартире, и несвежее белье, и невытертую пыль, и замусоренный пол, и пустую бутылку из-под вина в кухонной раковине, и ополовиненную бутылку коньяка возле Тининой постели, но обсуждать все эти детали с доктором он вовсе не счел нужным.

— Она больна, — медленно сказал он. — Ей нужна помощь, и не твое дело, что творится вокруг! Как врача это тебя не касается! Может, это вовсе не она здесь пила, а я, к примеру, с гостями! Она не алкоголичка, а ты не Господь Бог, чтобы кого-то судить!

Доктор встал. Барашков тоже выпрямился и посмотрел на него. Они оба теперь стояли, повернувшись друг к другу. Внизу, между их ногами, все так же лежала Тина. Фельдшер мельтешил по комнате, поглядывая от нечего делать по сторонам.

— Ты ей хотя бы систему поставь! — тихо, с угрозой в голосе произнес Барашков врачу. — И скажи, сколько надо дать денег. И поедем, пока не поздно!

Фельдшер подошел ближе к своему доктору. Доктор посмотрел Барашкову в глаза, и тот даже сразу не понял, что же он все-таки хотел выразить этим взглядом. Только потом, уже глубокой ночью, после того, как он снова вернулся к ее дому и, забрав свою машину, еле держась от усталости, поехал к себе, Аркадий понял. Были во взгляде этого сравнительно молодого еще доктора те же самые лень, и раздражение, и усталость от чрезмерного, постоянного труда, и скука, и презрение к себе, к Барашкову, к фельдшеру, к Тине и неизвестно к кому еще и одновременно странная любовь к своей работе и к жизни, и понимание ее, природы людей, и кое-какой врачебный опыт — все это было в его взгляде. И Аркадий узнал в этом взгляде самого себя. Свою собственную скуку, и лень, и любовь, и ненависть неизвестно к кому и к чему, и усталость. Может быть, ту же самую усталость от жизни, о которой говорила ему Тина.

— Я все понимаю, — сказал Барашков врачу. — Я тебе денег дам. Только мы должны довезти ее живой.

— Отойди ты, — ответил ему врач. — В платное так в платное. В неврологию так в неврологию.

Он достал и приладил Тине прозрачную одноразовую капельницу, фельдшер вколол туда все, что было нужно, — лекарства у них в чемоданчике были, — и Тина задышала ровнее. Фельдшер спустился вниз за носилками, потом они вместе с Барашковым понесли Тину.

Уже в машине, когда они, несмотря на включенную мигалку, застревая в пробках Садового кольца, черепашьим шагом, характерным для часа пик, продвигались на север тем самым маршрутом, каким два года назад в один и тот же вечер, но в разное время Таня ехала с Ашотом, а Тина с Азарцевым, Тина непроизвольно произнесла на вдохе: «А-а-ах-р-р!» — и надолго замолчала.

И Барашков с ужасом понял, что следом за этими несколькими «А-а-ах-р-р!» последует остановка дыхания.


«И как это в комнате может быть самолет? — напряженно билась в темноте мозга дурацкая мысль, хотя видимые признаки сознания у Тины отсутствовали. — Большой предмет в малом — уж очень похоже на размышления Швейка…»

Вдруг откуда-то из громкоговорителя раздался встревоженный голос:

— В первом салоне остановка дыхания! Доктора Толмачеву просят пройти в первый салон!

Тина отстегнула ремень и легко встала с кресла. Самолет в этот раз не спускался, как уже было когда-то, в другом ее сне, а, наоборот, набирал высоту. Идти можно было быстро, легко. Воздух был свеж и прозрачен. Ноги в легких туфлях на каблуках, казалось, сами перебирали по воздуху. Тина оторвалась от пола и поплыла. Без особенных трудностей она пробралась, придерживаясь руками за полки, мимо закутка проводниц и выплыла в первый салон. На полу там лежало большое белое нечто, напоминающее странную птицу с усталым лицом. Тело было грузным, бесформенным, сплошь покрытым длинными белыми перьями. Тина вгляделась внимательнее. Что-то в запрокинутом лице существа показалось ей очень знакомым.

«Так это же я умерла», — подумала Тина. Существо было неподвижно. Оно не дышало и уже, кажется, не жило. С какой-то странной боязнью, стеснением потревожить его покой, она протянула руку, чтобы сбоку потрогать шею. Под перьями, холодными и блестящими, не двинулось ничего; даже самого малого биения, которое все-таки свидетельствовало бы о жизни, пусть замершей, еле теплящейся, не ощутила под пальцами Тина.

— Что же я могу для тебя сделать? — сказала она существу. — Тут даже трубки нет, не то что аппарата искусственного дыхания… Хотя зачем без него трубка?

Странное раздвоение сознания не мешало Тине соображать. Губы у существа были сухие, не сжатые, с равнодушно, безвольно опущенными уголками, что придавало лицу некоторое сходство с печальным Пьеро. Тина осторожно повернула голову существа вбок. При этом почему-то широко раскрылись глаза, закатились и уставились вверх. «Как у заводной куклы», — подумала Тина. Очень светлые, они смотрели туда, где по идее за крышей салона должно было бы присутствовать небо. Тина вздохнула — мол, вот ведь какие случились дела, бедолага, — и встала перед существом на колени. Привычным жестом она отвела существу челюсть вниз и осмотрела рот и сухой, узкий птичий язык.

— Гортань свободна, — сказала она и набрала полную грудь воздуха. — И — р-раз! — Она прижалась собственным ртом к холодным губам существа, с силой выдохнула воздух, так, чтобы он прошел по трахее как можно ниже и попал в бронхи, и почувствовала, как от нажатия ее рук чуть-чуть хрустнули блестящие перья. — И — два! — Она еще раз выдохнула существу в рот, нажала на грудь и снова вдохнула.

На счете «двадцать четыре» существо чуть заметно пошевелилось, двинуло головой и закрыло глаза. На всякий случай Тина выдохнула опять, поймала появившийся слабый пульс на шее и пальцем отодвинула веко. Бездонный зрачок в самой сердцевине небесной голубизны повернулся и уставился на нее.

— Ну вот ведь какая! Как начнет качать, так не остановишь! — вдруг чистым, красивым, даже хрустальным, но очень капризным и недовольным голосом сказало вдруг существо. Вид у него был такой, будто Тина ему уже смертельно надоела. — Хватит усердствовать! Угомонись! Уж и помереть как следует невозможно! — продолжало ворчать существо, и Тина оторопело приподнялась, отодвинулась и стала смотреть, что существо будет делать дальше.

«Эх, наша жизнь реаниматологическая! — ухмыльнулась про себя Тина. — Только откачаешь, так сразу или хамить, или драться!»

Лайнер уже давно набрал нужную высоту, но мчался все дальше, все выше в бездонное небо. Кругом была звенящая тишина. Кресла с белыми чехлами на спинках оказались пусты. Никого, кроме Тины и существа, в самолете не было.

«А где же экипаж?» — подумала Тина.

Существо еще полежало немного, посмотрело Тине в глаза и сделало движение, будто теперь ему нужно встать и расправить затекшие крылья.

— Прекрасно, ты сделала все, что могла! — сказало опять существо своим необыкновенным, хрустально переливающимся голосом, но эта фраза прозвучала достаточно иронично. — А теперь пропусти, мне пора!

Тина, обидевшись, поднялась, отряхнула ладони и подвинулась в сторону. Существо насмешливо на нее посмотрело, потом странно дернулось, поднялось, развернулось в узком проходе, попутно задев Тину крылом, заблестело вдруг всеми перьями и медленно утянулось, сияя, через иллюминатор наружу. Мгновение — и где-то на горизонте осталась блестящая белая точка, издающая непрерывный пронзительный звук. А стекло иллюминатора осталось целым и невредимым, будто и не пролетал через него никто.

«Вот всегда со мной так, — подумала Тина, до боли в глазах рассматривая блестящий след за окном. — Сделаешь доброе дело, так непременно останешься в дураках, еще над тобой же смеются! И что я теперь буду делать одна в совершенно пустом самолете? Топливо когда-нибудь кончится, и самолет рухнет на землю!»

Она не подумала, что вместе с самолетом может разбиться. Она пыталась представить, как сделать так, чтобы самолет, падая, не причинил никому никакого вреда. «Нужно направить его в воду!» — подумала она, и перед ней внизу сразу возник океан. Она ясно различила, что на воде в этот момент полный штиль, а где-то вдалеке на горизонте маячила тонкая полоса светлого пляжа и, будто маленькие каменные иголки, лежали в воде стрелы волнорезов.

«Пока не долетели до берега, надо успеть упасть!» — подумала Тина, и самолет, послушный ее воле, тут же вошел в пике и стал молниеносно терять высоту. Пол встал вертикально, и Тину прижало к нему спиной. Самолет завыл, загудел. В глазах горела нескончаемая, невыносимая, яркая, слепящая вспышка. Тина зажмурилась, хотя ей не было страшно.