Барашков сжал оба кулака и стукнул костяшками по прекрасному, под мрамор сделанному подоконнику.

— Как? — встала со своего места Мышка.

— Так! — сказал Аркадий. — Очевидно, вчера поздно вечером он шел сюда, в больницу. Был избит на улице какими-то подонками. Возможно, с целью ограбления. Доставлен случайным прохожим. Прооперирован экстренно ночью дежурными докторами. При нем были документы. Сегодня утром заведующий хирургией пришел на работу и по документам узнал его. В лицо Ашота было узнать невозможно. Заведующий хирургией позвонил мне.

— Так что же вы к нему не идете? — спросила Мышка. — Вы же можете там помочь?

— А я там был! — с какой-то странной интонацией ответил ей Барашков. Он развернулся к ней всем телом, и Мышке показалось, что он сейчас может ударить ее. — Но только чем я теперь могу там помочь?

Мышка поняла. Она приоткрыла маленький рот и с ужасом смотрела на Барашкова. Ей стало жалко его, жалко Ашота, жалко Тину, жалко Дорна, жалко всех и жалко себя. Она бы пожалела весь мир, но что она могла сделать конкретно? Она почувствовала себя маленькой девочкой, взвалившей на плечи непомерный груз.

— Кто я там такой? — раздельно, с издевкой проговорил Аркадий. — Раньше в больнице было одно отделение реанимации на всех. Мы были здесь хозяева. Мы лечили здесь больных так, как считали нужным. И к нам никто не совался с советами, нам никто не мешал. Теперь этого отделения нет. Вместо него ты, — он подчеркнул это «ты» еще раз и ткнул прямым белым пальцем в Мышку, — ты решила сделать отделение, в котором можно зарабатывать деньги. Поэтому мы живем отдельно от больницы. Хирурги, окулисты и прочие оперирующие специалисты выкрутились тем, что каждый у себя сделал палату, где лежат послеоперационные больные. Кто их там лечит, как и чем, мы понятия не имеем. Как не имеем и никакого влияния. Будем надеяться, что лечат больных там хорошо. Хотя по штату ни в одном из этих отделений специалист-реаниматолог не положен. Значит, они выкручиваются своими силами. Конечно, они обращаются иногда к нам. Но обращаются по своему желанию. А если такого желания у них нет?

Мышка уже знала, что он скажет дальше. Она села за свой стол, уткнула лицо в ладони.

— И вот прихожу в это отделение я, реаниматолог Барашков. И что, как ты думаешь, говорит мне дежурный врач, когда я начинаю там толкаться и лезть со своими, пускай и грамотными, советами? — Мышка молчала, да он и не ждал от нее ответа. Он закончил сам: — Они говорят мне: «Дорогой друг! Когда вы забирали от нас больных в свое отделение, мы не мешали вам работать. Вы лечили больных, вы за них отвечали. Теперь и вы не мешайте нам! Вы улучшаете свое благосостояние, а мы выполняем вашу работу. За больного доктора здесь отвечает наш врач, и пусть он и лечит его так, как считает нужным». И я уверен, — добавил с горечью Барашков, — что про себя они думают: «А не пошел бы ты, Барашков, отсюда к чертовой матери?»

Сейчас мы не можем повлиять на состояние Ашота. Завтра мы не сможем повлиять на состояние Тины, — с горечью продолжал он. — А ты тут сидишь, — он опять указал пальцем на Мышку, — во всей этой красе, и думаешь, что так и надо?

— А что мне надо делать? — подняла из ладоней заплаканное лицо Маша. — Если хотите, я пойду к главному врачу, попрошу, чтобы он временно откомандировал вас в третью хирургию к Ашоту. Правда, я никогда не слышала, чтобы так кто-то делал.

— А так никто никогда и не делал, — ответил Аркадий. — Отделение — это живой организм. Что это будет, если врачей станут дергать туда-сюда как марионеток?

— Но вы хоть видели, как его лечат? — спросила Мышка.

— Почти нет. — Аркадий вздохнул, стал опять тереть кулаком о кулак. — Я даже не успел его как следует посмотреть. Я пошел в ординаторскую, там не было никого. Пошел к заведующему — тот ушел мыться на операцию. Пошел в палату — там крутится новый доктор. Он встал на пороге. Мол, все делается как нужно, после поговорим. Тут же медсестра подскочила, к счастью, знакомая: «Все, все, все, Аркадий Петрович, не волнуйтесь, не мешайте, мы вас известим, когда он придет в себя!» — Аркадий опять треснул по подоконнику. — А он уже шестой час после операции не приходит в себя! — Подоконник опять содрогнулся от его удара. — Ты понимаешь хоть, что это значит?

Мышке показалось, что внутри у нее больше ничего нет, никаких внутренних органов, ни сердца, ни мозга, одна пустота. Она не успела ответить, открылась дверь, и в кабинет вошел Владик Дорн.

— Друзья собираются вновь! — с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, сказал он. — Вы так тут орали, — обратился он к Барашкову, — что я слышал ваш разговор из палат, хотя специально и не прислушивался. Боюсь, что то же самое слышали и больные. И может быть, не только на нашем этаже. Так я хочу вас спросить, вы что же, серьезно полагаете, что от нашего отделения нет никакой пользы? И мы тут сидим, этакие проклятые капиталисты, и накапливаем не принадлежащий нам капитал? — Мышка внезапно почувствовала, как ее внутренние органы, во всяком случае сердце, потихоньку возвращаются на место. — Но если бы это было так, — продолжал Дорн, — врачи из всех отделений не присылали бы нам своих больных во всех мало-мальски сложных случаях на диагностику, а больные не спешили бы расставаться со своими деньгами. Я уж не говорю о пользе отделения магнитно-резонансной томографии, которое тоже не существовало бы, будь у нас все по-старому! — Мышка выпрямилась и уже смелее смотрела на Барашкова. — А вам, Марья Филипповна, — повернулся к ней Дорн, — надо Барашкова просто уволить! Пусть он тогда идет хоть в третью хирургию, хоть в десятую или вообще неизвестно куда и там проявляет свои способности диагноста на пальцах! Кстати, в день получки вспомнит и о том, как он ругал здесь нашу зарплату!

— Ну, Владислав Федорович, это уж вы загнули! — огорчилась концом его выступления Маша, которая всегда желала одного только мира, не войны.

— Да мне и самому все это осточертело! — вдруг весьма неожиданно для Маши сказал Аркадий. — Вот прооперируют Валентину Николаевну, и я сам уйду!

— Аркадий Петрович! Зачем вы так? Не обижайтесь! — Маша стала заглядывать в лица обоих, пытаясь найти в них следы раскаяния. — Производственные конфликты бывают во всех учреждениях, я даже книжку по психологии читала! — жалобно говорила она. — Ну не ссорьтесь, пожалуйста, мы все здесь нужны друг другу!

— Не знаю, кто здесь кому нужен, — холодно произнес Владик Дорн, — но сейчас я должен у вас выяснить, куда мне завтра класть поступающего больного, который был запланирован именно на это число и на эту палату, в которой сегодня лежит ваша драгоценная Валентина Николаевна. Этот больной, — тут Владик Дорн сделал выразительную паузу, — собирается платить за лечение и будет мне сейчас звонить. Мы ведь, как известно, на самофинансировании. И что я должен ему ответить?

— Мы переведем Валентину Николаевну в соседнюю палату. — Мышка умоляющими глазами смотрела на Барашкова. — Она лишь ненамного меньше, чем та, в которой она сейчас находится! Ведь Валентина Николаевна не будет проводить в палате заседания какого-нибудь совета! — Мышка умильно сложила руки на груди, пытаясь добиться согласия. — А я пойду сейчас к главному врачу и попрошу его, чтобы он забирал своего родственника, который уже и так на халяву пролежал у нас десять суток. И вообще, судя по его состоянию, он уже должен ехать к себе на Украину и там веселить народ, а не прыгать у нас в отделении! Потом у нас есть еще коммерсант, чье состояние тоже не так уж плохо. Во всяком случае, вчера он довольно бодро проводил у нас совещание со своими сотрудниками. И в конце концов, у нас есть еще две небольшие запасные палаты!

Мышка говорила торопливо, так, чтобы Дорн не мог вставить реплику, но это не помогло.

— Человека такого ранга положить в запасную палату — все равно что плюнуть ему в лицо! Он больше никогда к нам не обратится! Что же касается коммерсанта, пусть хоть десять совещаний проводит у нас под присмотром. Лишь бы деньги платил.

— У нас все-таки больница, а не «Палас-отель», — значительным голосом произнес Барашков. — И больные должны стоять к нам в очередь за лечением, а не за комфортом. И своего нового больного клади либо на свободное место, либо на место юмориста. И если он не оценит твое лечение — пусть плюет куда хочет! Мне до этого дела нет, значит, ты так лечил! Но если кто тронет Тину с ее места хоть пальцем, будет иметь дело лично со мной! Никакая Марья Филипповна тогда тебя не спасет! У меня и справка от нашего психиатра есть! Так что учти! — пригрозил он на прощание Владику Дорну и вышел из кабинета. Маша посмотрела на Дорна, а тот на закрывающуюся за Барашковым дверь.

— Ну и долго ты будешь терпеть этого придурка? — зло сказал Мышке Дорн. — Имей в виду, скоро лопнет терпение у меня! — Почему-то он, увидев отчаяние в Машиных глазах, еще больше от этого разозлился и тоже, выходя из кабинета, хлопнул дверью. — Ничего не могут решить самостоятельно эти бабы! Ну ровным счетом ничего! — Он почему-то отнес сюда всех близких ему женщин — и Мышку, и Райку, и собственную мать, всю жизнь безвольно терпевшую его отца, и даже жену Аллу, хотя она ничего не знала о событиях в отделении и была совершенно ни в чем не виновата

«И бог его знает, что с этой делать!» — подумал он про больную с непонятного происхождения головной болью, к которой он направлялся в палату.

Мышка же отправилась смотреть куплетиста и коммерсанта, чтобы решить, кого из них выписывать из отделения, а кого оставлять. По дороге медсестра Рая подозвала ее к городскому телефону, установленному на посту.

«Кто это может звонить мне сюда, когда в кабинете давно уже есть другой номер?» — удивленно подумала Мышка и сказала:

— Алло?

В ответ ей раздался ужасно знакомый, но вместе с тем неузнаваемый пока голос. Так разговаривать с ней мог только достаточно близкий человек, которого, впрочем, она долго не видела и не слышала.

— Ну это же я, Таня! Соскучилась! — пояснил голос в трубке, и теперь в Мышкином сознании он тотчас же трансформировался в прекрасное лицо, обрамленное белокурыми волосами, в глаза ясной синевы, в статную фигуру, в насмешливую речь, в спокойное отношение к делам.

— Ты приехала! — сказала Маша и почувствовала искреннюю радость оттого, что прежняя подруга по работе, с которой вместе они прожили в отделении два года, опять где-то недалеко.

— Приехала! — В голосе Тани послышалась хорошо знакомая Мышке насмешка. — Может, встретимся? — спросила она.

— Конечно! Поедем к нам в гости! Ты ведь еще никогда не была у меня дома, — ответила с радостью Маша. Ей было приятно после двухлетнего расставания опять повидать Таню, расспросить о ее работе в Париже и самой рассказать обо всем, что случилось за последнее время, — о Тине, об Ашоте, о Барашкове. Единственный, о ком не хотелось говорить с Таней, был Владик Дорн.

«Она из Парижа, наверное, вернулась красивее, чем была! — с завистью, ранее не испытываемой к Татьяниной красоте, подумала Мышка. — Не надо, чтобы она приходила ко мне на работу. Это будет уж чересчур!» Она представила выражение лица Дорна, если бы он увидел Татьяну. Каким-то чутьем Мышка понимала, что Владик отнюдь не чурается женской красоты. Иногда она даже подмечала какие-то странные взгляды, которыми обменивались Дорн и хорошенькая медсестра Рая.

«Ну, это уж на его совести!» — подумала Мышка, и они с Таней условились о встрече у черной головы Пушкина на лестнице одноименной станции метро.

В палате у Генриетты Львовны сидела американская внучка и показывала какие-то документы. Подбородок у бабушки мелко дрожал, а на подведенных синим карандашом веках выступили слезинки.

— Какие-то проблемы? — осторожно спросила Мышка после того, как поздоровалась с американкой за руку. Рукопожатие гостьи было решительным. Мышка отметила пунктуальность американской родственницы. Срок договора о пребывании Генриетты Львовны в отделении истекал завтра.

— Я так привыкла уже жить в больнице, что не хочу расставаться с вами! — Генриетта Львовна ухватилась за Мышкину руку как утопающий за соломинку.

— Наверное, есть причины, которые не могут позволить вам остаться, — осторожно начала Мышка, — хотя я бы не возражала, если бы вы не покидали нас. Мы все очень привыкли к вам и, не скрою, — тут Мышка искренне улыбнулась, она действительно думала то, что говорила, — иногда берем с вас пример жизненной стойкости!

— Мы должны ехать в Америку! — сказала Мышке американка. — Здесь быть слишком далеко! В Америке есть прекрасные интернаты для пожилых людей! В некоторых из них можно даже выходить в сад! И пожилые люди находятся там не только под попечительством медицинского персонала, но и церкви, чего нет здесь!

При этих словах американка подняла глаза к небу, как бы призывая Бога в свидетели.

— Да я церковников терпеть не могу! — сказала вдруг Генриетта Львовна. — Этот ваш Бог даже от лагерей не мог никого спасти! За что он убил там нежнейшую девочку Симочку Магеллан?