Ольга Шумяцкая - Эль скандаль при посторонних

— Время — вперед!

Перепугавшись до смерти, таксист рванул вперед, Мура дернулась и расквасила свой нахальный нос о приборную панель. Что бы вы сделали на ее месте? Правильно. Поехали домой, легли в постель и положили на нос холодную мокрую тряпку. Но наша Мура никогда не давала поблажек судьбе. Она доехала до пункта назначения, где категорически отказалась платить по счетчику под тем предлогом, что таксист не уследил за ее драгоценным здоровьем, за которое лично отвечал. И не заплатила.

Вот и сейчас, глядя, как Модестовна возится со своими перышками, Мурка почувствовала глухое раздражение и поняла, что долго не протянет. Она закрыла рот ладошками, но эта предохранительная мера не помогла. Рот открылся самопроизвольно. Можно сказать, он распахнулся. Мурка понятия не имела, что из него вылетит.

— Так точно! — вылетело изо рта, и Мурка сильно удивилась.

Модестовна тоже удивилась.

— Что точно? — спросила она, близоруко щурясь. — Я еще ничего не записывала.

Но Мурка ничего не ответила. Она боялась сморозить какую-нибудь ерунду. Она снова прикрыла рот ладошками, и он снова распахнулся, не дожидаясь разрешения.

— Всегда готов! — гаркнула Мурка, потому что больше ей было сказать совершенно нечего.

Модестовна подозрительно посмотрела на нее из-за очков.

— Пройдемте, — сказала она сухо. — Я познакомлю вас с педагогом.

— Мужчина? — деловито осведомилась Мурка.

— Пульхерия Ивановна — наш старейший педагог, выпускница института благородных девиц, — еще суше сказала Модестовна. Мурка заметно приуныла. — Сам Керенский целовал ей руку на выпускном балу, — между тем продолжала Модестовна. — Между прочим, по классу вокала она всегда имела «отлично». Ее любимый романс «О, смерть, молю, поторопись» имел бешеный успех во всех великосветских гостиных.

— Не поторопилась? — спросила Мурка.

— Кто? — не поняла Модестовна.

— Ну, смерть. Не поторопилась? Пульхерия Ивановна чай не девушка уже?

Модестовна онемела.

— Пульхерия Ивановна, — наконец вымолвила она, — никогда не была замужем. Я говорю вам это для того, чтобы вы ненароком не позволили себе какую-нибудь бестактность, милочка. Войдем. — И она открыла высокие дубовые двери.

Мурка вошла.

В огромном зале на сцене стояли пять первоклассников. Жалобно звучали их тоненькие голоски. «Ласковое солнышко вышло из-за тучки...» — уныло выводили они. Перед первоклашками помещалась крошечная уютная старушка с румяным булочным личиком. Старушка резво размахивала руками и подпевала довольно приятным меццо-сопрано: «Я хлебну из горлышка сладенькой шипучки!».

— Пульхерия Ивановна, дорогая, — негромко сказала Модестовна. — Оторвитесь на минутку. Я привела вам новую ученицу.

Старушка широко улыбнулась, радостно закивала головой и еще резвее замахала ручками, что означало: «Сейчас, сейчас, только закончу свою партию. А вы пока полюбуйтесь на моих ангелочков».

— Подождем, — сказала Модестовна, усаживаясь в кресло.

Но Мурка ждать не стала. Мурка шагнула прямо на сцену и протянула Пульхерии лапу с наколкой.

— Я тут насчет «Нарьян-Мара» интересуюсь, — грубо сказала она.

Пульхерия посмотрела на Мурку, перевела взгляд на ее лапу и уставилась на наколку. Глаза ее начали расширяться и через минуту уже катились прочь из орбит. «Шипучки-и-и-и!» — тянула Пульхерия, и голос ее уходил куда-то в поднебесные выси. Он становился все тоньше, тоньше, и наконец, взвизгнув, как несмазанные тормоза, Пульхерия отскочила прочь от Мурки. Тут она подавилась собственным голосом, закашлялась, захрипела, согнулась пополам и схватилась рукой за горло.

— На понт берешь, начальничек! — прохрипела она, с ненавистью глядя на Мурку. — Нарьян-Мар без мазы клеишь! Мы туруханские, нам ништяк!

Модестовна квакнула и приложила сучковатую лапку к тому месту, где у нормальных женщин обычно располагается грудь.

— Пульхерия Ивановна, милая моя! — воскликнула она. — Что, прошу прощения, за жаргон! Откуда такие выражения, голубушка?

Пульхерия тряслась мелкой дрожью. Поклацав зубами, видимо, для острастки, она залезла в карман, вытащила кусок газеты, махорку, скрутила цигарку и закурила.

— Я тебе не голубушка, крыса ты подколодная! — процедила она сквозь зубы и сплюнула прямо на сцену. — Я тебе в натуре бабаня Любаня. Так меня на зоне конкретные пацаны звали, и ты так зови!

Модестовна остекленела. Она глядела на бывшую Пульхерию Ивановну остановившимися глазами, и Мурке на секунду показалось, что если подойти и щелкнуть ее пальцем по лбу, то она рассыплется на мелкие осколки. Подошла и щелкнула. Из любопытства. Модестовна не рассыпалась. Модестовна шумно перевела дух и вдруг заорала:

— Милицию! Немедленно! Ко мне в кабинет! Оборотень в детском заведении! Объяснительную! Писать! Дети в опасности! Ноту протеста в ЮНЕСКО!

И умчалась к себе в кабинет.

Все-таки она была дамой старой закваски, а дамы старой закваски из-за таких пустяков не ломаются.

— Мне милиция без надобности, — пробормотала экс-Пульхерия и поплелась за ней. — Я уж лучше на мирные переговоры.

Мурка пошла следом.

В кабинете у Модестовны бывшая благородная девица сочиняла объяснительную записку.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА НОМЕР СЕМЬ,

в которой происходит саморазоблачение оборотней

Я, Пульхерия Ивановна Колобков а, она же бабаня Любаня, она же Вольфсон Голда Мееровна, она же Райка Острое Перо, она же Арво Гуусинен (в том случае, если на дело приходится идти в мужском платье), она же пани Иржичка, она же Милашка Сью, со всей ответственностью заявляю, что в институте благородных девиц никогда не училась и о Керенском знаю только понаслышке, так как в гимназию мне ходить было рано, а в школу поздно. Музыкальной грамоте не обучена, как, впрочем, и любой другой. Букв не знаю. Цифр не разумею. Нот не различаю. Также не умею:

1) водить машину;

2) звонить по телефонной карточке;

3) пользоваться Интернетом;

4) включать электрическую плиту;

5) заполнять налоговую декларацию;

6) расплачиваться картой VISA;

7) есть ножом и вилкой;

8) готовить суши;

9) вставлять диск в музыкальный центр;

10) чинить перегоревшие пробки;

11) кататься на велосипеде, самокате и сноуборде;

12) переключать каналы на телевизоре.

Умею:

1) вскрывать сейфы;

2) отличать фальшивые бриллианты от настоящих;

3) варить баланду;

4) ботать по фене;

5) мотать срок.

Первый раз меня замели в 1923 году. Взяли с поличным в ювелирном отделе магазина №5 Моссельпрома. Шили дело на 10 тыщ, однако брильянтовые серьги в виде серпа и молота, а также рубиновый кулон в виде наковальни мне удалось выбросить в канализационный люк, где они и утонули на благо молодой советской республики. Всего отбывала наказание в местах лишения свободы особо строгого режима 8 раз общим стажем 38 лет 5 месяцев 13 дней. Последние 5 лет скрывалась под именем Пульхерии Колобковой в детской хоровой студии «Заинька». Детей люблю и воспитываю в духе беззаветного служения Родине. Что касается романса «О, смерть, молю, поторопись!», то его я придумала сама в минуты культурного досуга за чашечкой чифиря на нижних нарах в бараке №8 Туруханской женской колонии «Лютик» (по имени начальника колонии В.П. Лютого).

С общим лагерным приветом!

Со слов Пульхерии Ивановны Колобковой записано директором детской хоровой студии «Заинька» Э.М. фон Ризеншнауцер.

P.S. Прошу особо отметить, что объяснительная записка продиктована мною совершенно добровольно, после того как мой урок был безобразно прерван вульгарной девицей с наколкой на правой руке, которую я ошибочно приняла сначала за сеструху на воле, а потом за подсадную ментяру, тем более что она интересовалась по поводу Нарьян-Мара, где я никогда не сидела, а только слышала от Надьки Бешеной, что там не малина. Обещаю больше так глупо не ошибаться.

P.P.S. А о том, что кино теперь звуковое, я только вчера узнала от воспитанника младшей группы Феди Конопушкина! Честное слово!

Целую,

П.К.

Мы можем только догадываться, чем закончился казус с Пульхерией Ивановной. Когда Мурка в полной несознанке выползала из дверей кабинета Модестовны, туда как раз подтягивался наряд милиции, а сама Модестовна трясла Пульхерию Ивановну за грудки, приговаривая: «Ах ты, сучара позорная!» Говорят — Мурка специально ходила узнавать в районный отдел дошкольного образования, — так вот, говорят, что Модестовна сильно погорела на этой истории, была вчистую уволена из хора и последние годы жизни провела в подземном переходе под Невским, где по многочисленным просьбам трудящихся исполняла романс «О, смерть, молю, поторопись!». Что стало с Пульхерией Ивановной — неизвестно. Мурка предполагает, что она растворилась без остатка в степях Туруханского края.

Но это все случилось потом, а пока Мурка брела себе потихоньку домой и сильно обижалась. Она обижалась на Пульхерию Ивановну, которая назвала ее вульгарной девицей. Сама Мурка считала, что хороша, как серебристый ландыш. Придя домой, она снова села за газеты и с утра понеслась на очередной просмотр в очередное модельное агентство. Решив покончить с пением, так, собственно, и не начав, она сделала ставку на мимику и жесты. Она начала ходить по разным модельным агентствам и показывать разным комиссиям свои жесты. И мимику тоже. Она вообще считала, что мимика и жесты — ее сильная сторона. Надо сказать, что члены комиссий, перед которыми Мурка изображала танец своего довольно внушительного животика, так не считали. Они как один — Мурка потом утверждала, что они сговорились между собой и решили ее извести, — так вот, они как один нагло интересовались ее возрастом. И она так же нагло отвечала, что ей двадцать четыре года. Хотя внутренне чувствовала, что они ей не верят. Нет, точно она этого не знала. Никаких свидетельств того, что ей не верят, не было. Но вот смутное ощущение... Поэтому Мурка стала потихоньку прибавлять себе годы. Каждый раз — по годику. А так как на просмотры она ходила по нескольку раз в день, прибавлять пришлось резво. И скоро она дошла до ста восемнадцати лет. Тут Мурка спохватилась и подумала, что, может, с таким возрастом обратиться в Книгу рекордов Гиннесса? Может, она уже рекордсмен? Может, хватит скакать по подиуму? Может, пора на заслуженный отдых? Как всегда в минуту тяжелых раздумий, она легла в постель и закурила коричневую вонючую сигаретку. Мурка предавалась размышлениям о том, не сменить ли амплуа и род деятельности. В принципе ничего не мешало ей стать рекордсменом по весу. Или по лени. Или по количеству съеденных фиников (тут Мурка зажмурилась и мечтательно поглядела в потолок). Или... Но Мурка не успела додумать свою плодотворную мысль. У нее зазвонил телефон. Мурка поежилась и нехотя сняла трубку. Она еще не знала, что этот звонок перевернет ее жизнь.

— Н-да, — недовольным голосом сказала она.

И услышала в ответ совершенно замшевый баритон.

Занималось неприглядное утро. Мышка стояла у окна, барабаня пальцами по стеклу. За окном бегали люди. Люди бегали, сложившись пополам, как перочинные ножики, потому что шквальный ветер сбивал их с ног. Еще на улице лил проливной дождь, и Мышка думала о том, что людям, похожим на перочинные ножики, так недолго и заржаветь. Мышка смотрела на людей и тосковала. Она представляла, как через несколько минут сама побежит по улице, волоча за собой неподъемный чемодан и сгибаясь под тяжестью тюка с матрасом и постельным бельем. Мышка навсегда покидала дом, где провела лучшие минуты досуга. Правда, самопроизвольное заворачивание Настоящего Джигита в любимый Мышкин коврик зачеркнуло все хорошее, что Мышка пережила в этих стенах, практически сведя к нулю их долголетнюю супружескую жизнь. Но Мышка все равно переживала. Она заметалась по комнате, перебегая от шкафа к чемодану и обратно. Мышка собирала вещички. Я могла бы тут съязвить и сказать, что собирать Мышке, кроме одной ночной рубашки и двух пар шерстяных носков с остатками горчицы, было практически нечего. Но я язвить не буду, потому что это неправда. Наша Мыша из любого мусора сделает предмет первой необходимости. У нее одних пузырьков от лекарств накопился целый полиэтиленовый пакет. Чего уж говорить о коробочках и облатках. Все это следовало самым тщательным образом рассортировать и разместить в чемодане.