Интеллектуал смотрел на меня невинным младенческим взглядом. Он не понимал, о чем речь.

— Помнишь, я тебе говорила, — между тем продолжала я, — что на стол накрывает не тот, кого ждут, а тот, кто ждет?

Интеллектуал не помнил.

— Ну хорошо, — вздохнула я. — Давай ложиться.

Но тут Интеллектуал повел себя странно. Глазки его забегали. Ножки засучили. Пальчики забарабанили по столу. Попка заелозила на стуле. По всему выходило, что он не спешит ложиться со мной в постель. А даже как бы этого опасается и оттягивает сладостный момент. Сердце мое опять дрогнуло, но уже по совсем иной причине.

— В чем дело? — строго спросила я.

— Т-ты... Т-ты... Т-ты с собакой не погуляешь? — промямлил Интеллектуал и отвел глаза.

— Понятно, милый, — сказала я, стараясь сохранять достоинство. — Ты ждал меня до часу ночи из Питера, чтобы я погуляла с собакой. Спасибо за сердечную встречу!

И пошла гулять с пуделем.

И вот лежу я в своей постели. Рядом сопит сытый Интеллектуал. В ногах урчит сытый пудель. Я лежу в своей постели без сна, глазею в потолок и думаю невеселую думу. Вот что я думаю.

К чему я должна была вернуться? К чистой квартире, приготовленному ужину, накрытому столу, вымытому и вычесанному пуделю, вымытому и выбритому Интеллектуалу. К чему я вернулась? К печенью «Мария», луже под холодильником, голодному Интеллектуалу, украшенному недельной щетиной, вонючему кефирному пуделю и романтическим прогулкам под луной в полвторого ночи. Упоительно! Кстати, вот интересный факт: у Интеллектуала почему-то никогда не бывает бороды. У Интеллектуала только щетина. Сколько бы он ее ни растил, она почему-то отказывается превращаться в бороду и торчит на его щеках и подбородке седоватыми жестяными клочками. И вот что я заметила в этой связи: щетина никогда не бывает мягкой. Щетина всегда жесткая и колючая. А борода бывает и жесткой, и мягкой. У меня в юности был молодой человек с большой окладистой черной бородой. Он был наполовину грек и этой своей бородой как бы намекал на свое древнее происхождение. Он ею гордился. Ничего гаже этой бороды я в жизни своей не встречала. Благо она бы сидела себе тихонько на его лице и никуда больше не совалась. Так нет. Этой бороде непременно надо было быть в центре моего внимания. Куда ни сунешься — везде она. Даже во рту. Тьфу! Единственный позитив — она была очень мягкая. С тех пор — а прошло уже лет двадцать — я все время думаю: как умудряется жесткая щетина превращаться в мягкую бороду? Где та грань, что отделяет одно свойство материи от другого? Как ее уловить? Проводить эксперименты? Я пыталась. Договорилась с одним своим знакомым, он начал отращивать бороду, а я каждое утро делала замеры путем поглаживания ладошкой его лица, надо сказать, довольно мерзкого на вид. Удовольствия мне это не доставило никакого. Но чего не сделаешь ради науки! Что вы думаете? Ничего не вышло. Вот сегодня еще была жесткая щетина, а на завтра — бац! — мягкая борода. Тогда я велела эту гадость сбрить и начать все заново. Я решила делать замеры дважды в день — утром и вечером. Та же картина. Прихожу вечером, щупаю — щетина. Прихожу утром, щупаю — борода. «Как ты умудряешься?» — спрашиваю. Пожимает плечами. Странный человек. Сказать вам, что это значит? Это значит, что мужчины крайне безответственные существа. Понять их совершенно невозможно. Они не в состоянии проконтролировать процессы, которые происходят в их собственном организме, а берутся управлять государством! Женщина никогда — никогда! — бы не допустила, чтобы на ее лице проживала посторонняя неопрятная метелка.

С этими мыслями я уснула, и приснился мне странный сон. Снилось мне, что я сижу на корточках возле своей прикроватной тумбочки. Сижу и смотрю в открытый ящик. А в ящике безобразной грудой навалены бриллианты. Да-да, самые настоящие бриллианты. Я протягиваю руку, беру одно колечко и примеряю. Колечко радостно жмурится и пускает на стены и потолок солнечных зайчиков. Камень в нем офигительный, каратов шесть, не меньше. Я протягиваю вторую руку, сгребаю бриллианты и пробую их на вес. Килограммов на десять тянет. Я сижу в полном расстройстве, даже немного ужасе, и страшно боюсь конфискации. Что мне делать со всем этим добром? Где хранить? И налоги? Уплатила ли я налоги? Совершенно ясно, что никаких налогов я с этих бриллиантов не уплатила. Тут входит Интеллектуал и включает телевизор, а по телевизору рассказывают о какой-то крупной фирме, которая в очередной раз оконфузилась перед государством. «Суд постановил арестовать счета фирмы и заморозить все ее вклады», — говорит диктор. «А почему? — думаю я. — Почему, если можно заморозить деньги, нельзя засушить бриллианты?» Я хватаю бриллианты в охапку и тащу в кухню. В кухне я развешиваю их на бельевых веревках, как белые грибы, включаю плиту, калорифер, батарею и — что там еще можно включить, чтобы было пожарче? И начинаю просушку. Бриллианты сушатся прекрасно. Просто прекрасно! И вот, когда они уже хорошенько усохли, покрылись корочкой и я начала складывать их в специальную корзиночку, чтобы они могли долежать до весны, раздается звонок в дверь. Я в панике пихаю бриллианты в корзинку. Это она! Конфискация! Тебя посадят! А ты не воруй! Так я и не воровала! А кто поверит? Дверь открывается. На пороге появляются двое. Одеты прилично. Морды постные.

— В-вы из органов? — заикаясь, спрашиваю я.

— Мы из потребкооперации, — с достоинством отвечают двое. — Собираем у населения заготовки общественно полезного сырья. Слышали, что у вас имеются сушеные бриллианты. Сейчас мы их будем у вас покупать по десять рублей за килограмм и отправлять в магазин «Лесная быль» для немедленного поступления в свободную продажу.

И они вынимают из кармана деньги. Тут я вежливо интересуюсь, кто стукнул насчет бриллиантов. Оказалось, соседка Викентьевна, чья собака Клепа, между прочим, является моей невесткой. Я интересуюсь дальше — а что сдала потребкооперации сама Викентьевна? Оказалось, меховую горжетку с залысинами, доставшуюся ей от старорежимной свекрови. Горжетку Викентьевна хорошенько промариновала и закатала в трехлитровую банку, так что залысины не видны. Я интересуюсь дальше — а что сдал, предположим, наш сосед Колян с его привязанностью к крепким спиртным напиткам? Сосед Колян сдал шесть моченых долларов. Я интересуюсь дальше — а что сдала Изольда Юрьевна с десятого этажа, прабабушка белого офицера, погибшего на фронтах Гражданской войны? Изольда Юрьевна сдала кадушку столового серебра прекрасного дореволюционного посола. А так как серебро не окисляется, получился чистый витамин. Тут товарищам из потребкооперации надоедает отвечать на мои вопросы, они хватают корзинку с бриллиантами и волокут к выходу. На пороге оборачиваются.

— А усушка у вас, хозяюшка, выше нормы! — укоризненно сообщают они, качают головами и исчезают из моей жизни.

Я просыпаюсь в холодном поту. К чему этот сон? Кто объяснит? Кто растолкует? Объяснение может быть одно: мне очень нужны материальные ценности, я готова их даже законсервировать, но они безвозвратно уплывают из рук. Но зачем мне материальные ценности? Этого я пока не знаю. Я встаю, готовлю завтрак Интеллектуалу и пуделю и думаю о том, что неплохо бы позвонить на работу, сказать, что я приехала. Или не звонить? Правильно, не звонить. А то навесят какое-нибудь задание, а у меня тут... Я оглядываюсь. У меня тут стирки на неделю, хлеба ни крошки, гречки ни зернышка, мяса ни волоконца, чистых тарелок ноль целых ноль десятых, пудель воет, Интеллектуал путается под ногами... Уф! Я гоню Интеллектуала тряпкой на улицу и принимаюсь за уборку. К. вечеру квартира сияет первозданной чистотой. Эти двое, сытые и довольные, урчат на диване. Я валюсь с ног. Еще чуть-чуть, и меня стошнит от этой трудовой инициативы. Интеллектуал заискивающе смотрит на меня. Потом на пуделя.

— А вот это — фигушки! — кричу я и сую ему под нос кукиш.

Интеллектуал болезненно морщится, навешивает на пуделя ошейник и, изнемогая под тяжестью взваленного на его плечи бремени, ведет на прогулку. Я валюсь в постель. Закрываю глаза. И снится мне новый сон. Мне снится, что в гости ко мне приходит Мышка. Мы сидим с ней на кухне, пьем чай, едим яблочный пирог и обсуждаем мужей.

— Интеллектуал совсем обнаглел, — доверительно сообщаю я. — Скоро потребует, чтобы я его мыла и брила. А как Джигит? Реализовал свои пионерские рассказики?

Мышка важно откусывает кусок пирога и важно отпивает глоток чая. Потом — важно смотрит на меня и усмехается. Несколько свысока.

— Джигит, — говорит она и делает многозначительную паузу, — вчера получил «Оскара». Ты что, телевизор не смотрела?

Я немею.

— Может, «Букера»? — лепечу я, чувствуя, что схожу с ума. — Ну, за пионерские рассказики? Может, это теперь постмодернизм? Ты, наверное, перепутала.

— Ничего я не перепутала, — весомо бросает Мышка. — «Оскара». Не могли удержаться, чтобы не дать. Говорят, авансом. Будут из его рассказов делать сценарий. Завтра улетаю в Лос-Анджелес на торжественный прием, который устраивает в честь Джигита киноакадемия. Ну ладно, мне пора. Надо еще выкупить платье у Гуччи.

И она уходит.

А я остаюсь. Я остаюсь с недопитым чаем и яблочным пирогом. Сижу и уныло пялюсь в чашку. И тут раздается звонок в дверь. «Ага! — ехидно думаю я. — Вернулась! И никакого тебе «Оскара»! Все наврала! Ну, ща получит!» И бросаюсь к двери. На пороге стоит Колян. 150 кэгэ живого веса. Трусы в цветочек. Майка в майонезных разводах. Во рту — два зуба и перегар. Колян шумно дышит мне в лицо, и кажется, что из пасти его вырывается пламя.

— Муж дома? — спрашивает Колян.

— Нету! — холодно отрезаю я и телом закрываю проем двери.

— Да ладно, не ври, — говорит Колян. — Он мне не нужен. Я так, на всякий случай. Вдруг, думаю, он хочет...

— Он не хочет, — припечатываю я, догадываясь, на что намекает Колян. Однажды он уже влил в Интеллектуала такое количество спиртного, что на нем неделю мог работать двигатель внутреннего сгорания.

— Я вообще-то к тебе, — говорит Колян. — Дай жидкость для чистки металлических изделий.

— Зубы полировать? — язвительно спрашиваю я.

— Да нет. Я тут... Ну, в общем... Мне вчера «Оскара» дали. Не видела? По телику показывали. Надо бы почистить. А то Людка с ночи придет, а он какой-то тусклый.

Из груди моей вырывается стон, постепенно переходящий в вой.

Наутро я просыпаюсь в холодном поту. Встаю с жуткой головной болью. В теле ломота. Плетусь в душ. Что? Что это значит? Эти сны? К чему они? Что происходит в моей голове? А в подкорке? А во всем организме? Может, наведаться к психоаналитику? Но что новенького он может мне сказать? Может, это бушует комплекс неудовлетворенного тщеславия? Может, пора пристроить Интеллектуала на более престижную работу? Я вылезаю из душа, одеваюсь и еду на работу. Работа, говорят, сильно отвлекает от ненужных мыслей. Я приезжаю на работу, поднимаюсь по лестнице, подхожу к охраннику и сую ему свой пропуск. Охранник пропуск внимательно изучает, после чего встает, расставляет ноги на ширину плеч, упирает руки в боки и говорит глубоким басом:

— Пускать не велено.

— Вы что, не узнали меня? — спрашиваю я. — Вот мое удостоверение.

— Узнал, — невозмутимо отвечает охранник. — Пускать не велено.

— Что, меня лично?

— Почему лично? Что вы сразу переходите на личности? — возмущается охранник. — Всех.

— То есть?

— Газету вашу закрыли. Не знали? — И он мерзко ухмыляется.

Вот! Вот они, сны! Я стою перед охранником, как раздавленный червячок перед юным натуралистом, с бесполезным пропуском в руках.

— П-почему? — шепчу я.

— Хозяева чего-то не поделили. Продали вас каким-то браткам. А браткам газета зачем? Браткам квадратные метры нужны. Вот так, дамочка. Шли бы вы лучше домой.

— А как же гонорар, зарплата?

Охранник пожимает плечами. Ему неинтересны мои гонорары и зарплата. Тут бы мне повернуться и тихо отвалить домой, как, собственно, я и рассказывала впоследствии девицам. Но какая-то неведомая сила поднимает меня над полом, бросает на охранника и начинает моими кулачками молотить его каучуковую грудь.

— Пустите! Пустите меня! — ору я. — Мне на работу надо! Я работать хочу!

Охранник берет меня за запястья двумя пальцами, легонько сдавливает и отцепляет от своего черного похоронного костюмчика. После чего зовет старшего. Старший прибегает, видит женщину в невменяемом состоянии захлеба и заика и тащит стакан воды. Я хватаю стакан и выливаю воду ему на голову.

— Ах ты! — говорит старший и добавляет кое-что, чему нет места в словаре интеллигентного человека. — Ах ты! Тащи ее сюда!

Они тащат. Я квакаю и упираюсь. Наконец они сажают меня на стул в своей каморке и связывают руки носовым платком. Старший куда-то звонит. Видимо, еще более старшему. Более старший отдает приказания. Я слышу, как его лай рвется из мембраны.