– Прости меня. Я была не права. Я вела себя грубо. Как настоящая сука.

Он перестает заниматься картошкой и опускает глаза в пол.

– Я была не права. Я вела себя грубо. Как настоящая сука, – повторяю я.

Он поднимает на меня глаза.

– Нет, это не так. Меня беспокоит твое состояние – ты ведешь себя как сумасшедшая.

– Я знаю. Я и есть сумасшедшая. Только, пожалуйста, Кол, не надо меня ненавидеть! Я выброшу эти памятки и книгу не буду читать. Только, пожалуйста, прости меня! Скажи, что мы по-прежнему друзья!

– Иди сюда. – Он шагает навстречу и обнимает меня. – Послушай, Узи, что бы между нами ни приключилось, что бы мы ни сказали или ни сделали, одну вещь я могу тебе обещать – мы всегда помиримся.

Он держал меня в объятиях очень долго.

Через неделю мы с мужем приняли решение подать на развод.

Вскоре после этого мое лицо начало очищаться от прыщей.

Домашняя одежда

Меня нередко ставит в тупик та небрежность, с какой многие женщины, элегантные во всем остальном, относятся к, своей внешности, находясь дома, то есть там, где пм следовало бы выглядеть наиболее привлекательно.

Конечно, есть дамы, которые, придя вечером домой, снимают макияж и заменяют его более легкой косметикой, повязывают тщательно причесанные волосы красивой лентой и переодеваются в миленькое домашнее платье и гармонирующие с ним домашние туфли. Но много ли таких? Гораздо больше тех, кто влезает вечером в старый поношенный халат и расхаживает по дому в бигудях, со слоем, крема на лице (если не с зеленой или черной маской), шлепая по полу огромными бесформенными тапочками. Вы спросите, ради кого они заботятся о красоте. Несомненно, ради продавцов и служащих магазинов, куда, они отправятся за покупками с утра. Между тем бедолага-муж потихоньку отвыкает смотреть на свою пугало-супругу и предпочитает уткнуться носом в спортивную страничку газеты или в телевизионный экран.

Но ведь существуют специальные салоны красоты! Не для того ли они предназначены, чтобы избавить вашего бедного супруга от, чудовищной необходимости видеть все описанное выше?

В свои тридцать два года я впервые живу не одна, а с соседями. У нас общая кухня, общая ванная и общая гостиная.

Коммунальное житье дается мне нелегко. Поначалу я даже делаю несколько неверных шагов. Я никак не могу понять, как это можно покупать еду только для себя и как можно смотреть телевизор вместе со всеми в гостиной. Зато я хорошо справляюсь со всякой уборкой и мытьем, а также я охотно выношу мусор. С каждым днем я набираюсь опыта: учусь у Колина компактно размещать продукты трех разных людей в одном холодильнике.

– Прелесть моя, маленькое ставь на большое. Мысль должна стремиться ввысь!

Риа учит меня правильно принимать ванну – с зажженными свечами, с пеной и разными фитосолями.

– Здесь ты общаешься сама с собой, – наставляет она. – Вода должна быть твоей эмоциональной средой, и у тебя никогда не сложатся с нею отношения, если ты просто окунешься и вылезешь.

Да. Все правильно.

Единственное, что они делают сообща, так это, не выдержав, покупают мне новый халат под видом сильно запоздавшего подарка к Рождеству.

– У нас для тебя кое-что есть, – говорит Колин как-то вечером, когда мы дружно готовим каждый себе ужин. И он вручает мне объемистый сверток. Риа улыбается и, потупившись, разглядывает свои ноги.

– Боже! Ребята, ну зачем же вы?!

Раздираемая любопытством, я хихикаю и нетерпеливо, как ребенок, срываю со свертка бумагу, под которой оказывается гигантское банное полотенце.

– Ух ты!.. – восклицаю я, гадая, с чего это они вдруг решили купить мне полотенце. – Оно просто шикарное! Только зачем вы!

– Я рад, что тебе понравилось, – говорит Колин.

Риа из последних сил сдерживает смех и даже отворачивается.

– Между прочим, Луиза, это халат, – сообщает мне Колин.

– Ой! Действительно, теперь я и сама вижу. Какой шикарный, – говорю я, разглядывая синий халат и заметив, каким он кажется огромным и бесформенным. – Да, просто фантастика! Только знаете, ребята, ведь у меня уже есть халат. Маленький такой, белый. Вы же видели его. Видели?

Я вопросительно смотрю на них, но они отводят глаза. Их поведение кажется мне странным.

– Кол, ты видел мой халат?

Колин откашливается.

– Да, дорогая, мы все видели его. Даже Мик, когда оставался у нас ночевать, тоже видел его, когда ты вышла из ванной. Мик – парень прямолинейный… Видишь ли, тот халат хорош, если тебе нужно соблазнить кого-нибудь…

– А вот для коммунальной жизни он не очень-то подходит, – заканчивает за него Риа.

Я чувствую, как у меня вспыхивает краской лицо и начинают дрожать руки.

– О чем это вы? Что в нем такого плохого? Он что, прозрачный?

– А мы вот о чем, – продолжает Риа. – Может быть, мы говорим сейчас ужасно бестактные вещи…

– Нам видно твои сиськи, – завершает Колин.

– То есть полностью, – поясняет Риа.

– Боже мой! – Сгорая от стыда, я сжимаю в руках громадный толстенный халат. – Боже! Как мне стыдно!.. Простите меня!

– Да успокойся ты, детка. – Колин гладит меня по голове и смеется. – Сиськи у тебя хорошие, правда. Только немного смущают всех по утрам, когда ты пьешь чай.

Я робко поднимаю глаза.

– Мне так стыдно, правда! Я понятия не имела. Все эти годы я носила его, и никто ничего мне не говорил… Никогда… То есть я хочу сказать… – Я замолкаю, не зная, как продолжить.

Оказывается, несколько месяцев я разгуливала в просвечивающем халате, но, подобно богине любви, даже не замечала своей наготы. Прожив годы с мужчиной, абсолютно равнодушным ко мне физически, я, видимо, решила, что и все остальные таковы. Не встречая никакого отклика, я думала, что хожу одетая, но на самом деле я таким образом взывала хоть к какой-нибудь реакции со стороны.

И все-таки я дождалась.

Между прочим, это было не в первый раз. Когда я хожу с Колином и его друзьями потанцевать, он, трясясь вокруг меня, все время поправляет мне бретельки на платье. Да и Риа несколько раз подкарауливала меня в дверях, размахивая кардиганом и отказываясь выпустить меня из дома, пока я не прикроюсь. До сих пор я умудрялась не замечать этих разрозненных, не связанных между собой случаев, но внезапно они все оказались в одном фокусе, и неожиданно я увидела картину целиком. Такое впечатление, что у меня сломалась какая-то невидимая антенна. После того как я столько лет прожила, скрываясь и прячась, маятник качнулся совершенно в другом направлении, и я попросту стала ночной эксгибиционисткой, которая будто кричит: «Посмотрите на меня! Заметьте меня! Я же живая! Мои сиськи тому доказательство!» Как это прискорбно и унизительно! И тем не менее я делала это снова и снова.

И вот теперь я стала объектом такого странного дружеского вмешательства.

Я прячу лицо в гору махры, которую Колин называет халатом. Мне хочется зарыться в него с головой и остаться там навсегда – пережить там позор и никогда не выходить.

Но прежде чем сделать это, я должна узнать одну вещь.

– А они правда хорошие?

– Прости, не понял, – говорит Колин.

Я откашливаюсь. Не знаю зачем, но мне нужно знать.

– Я говорю, а они правда хорошие?

– Кто они? – хором спрашивают Риа и Кол, недоуменно переглядываясь.

Я сосредоточенно разглядываю синий узор на красном восточном ковре. Рисунок повторяется снова и снова по всему периметру.

– Мои груди, – говорю я почти шепотом. – Ты сказал… ты сказал, они у меня хорошие.

За моими словами следует долгое удивленное молчание. Я обнаруживаю, что плачу – синий узор сливается с красным фоном. Я пытаюсь проморгаться, и синее снова отделяется от красного.

Мне отвечает Риа:

– Они у тебя хорошие, Луиза, и ты сама хорошая. Достаточно хорошая, чтобы перестать ходить полуголой.


Торжественные случаи

В жизни часто бывают случаи, когда даже самом непритязательная, равнодушная к одежде женщина осознает, как важно для нее в социальном плане быть хорошо одетой в этот день. Охваченная внезапной паникой при мысли о том, что окажется в центре внимания, она, в ужасе задает себе вопрос: «Что я надену?» – и мчится покупать новое платье – любое, каков подвернется.

На какую бы церемонию ни пригласили вас одну или с мужем – будь то крестины, благотворительный бал или всего лишь корпоративная рождественская вечеринка, – вам следует придерживаться простоты как наилучшей политики. Пытаясь радикально изменить свою внешность ради этого особою случая, вы только вызовете у всех изумление, а ведь ваша цель – вовсе не произвести сенсацию, а просто продемонстрировать окружающим приятную, привлекательную наружность.


Как-то субботним утром, проснувшись, я слышу приглушенные голоса. В своем новом надежно-непрозрачном халате плетусь в коридор, возле гостиной останавливаюсь и прислушиваюсь.

– Так ты думаешь, они собрались разводиться? – спрашивает незнакомый мне женский голос.

– Да, – отвечает Колин. – Теперь это можно сказать с уверенностью.

Женщина вздыхает.

– Или секс, или деньги. Запомни мои слова, дорогой. В таких случаях все обычно сводится к сексу или деньгам.

Я тихонько стучусь.

– Привет! Извините, что побеспокоила.

Колин встает мне навстречу, а женщина, стройная, худенькая, с огненно-рыжими волосами, улыбается. На ней твидовая юбка и изумрудно-зеленый пиджачок. Она сидит, изящно скрестив лодыжки.

– Доброе утро, Узи! Мы тебя разбудили? Мне кажется, вы еще не встречались. Знакомься – это моя мама.

Я смущенно улыбаюсь, представив, какой всклокоченной, должно быть, выгляжу.

– Рада познакомиться с вами, миссис Райли. – Я подхожу и жму ее тонкую руку.

– Зовите меня просто Ада. – Голос у нее тихий, интеллигентный, с легким ирландским акцентом.

– Я собираюсь приготовить кофе. Вы выпьете? – предлагаю я.

– Нет. – Она встает. – Мне действительно нужно идти, Колин, пока твой отец меня не хватился.

Рада была познакомиться с вами, Луиза.

Колин подает ей пальто.

– Я к вам заеду, мам. – И я слышу, как они о чем-то шепчутся, спускаясь по ступенькам.

Вернувшись, Колин идет ко мне на кухню.

– А твоя мама жаворонок. Чего это она в такую рань? – спрашиваю я, заливая кипятком плошку овсяных хлопьев.

Прислонившись виском к дверному косяку, он закрывает глаза.

– Да это она из-за отца. Он снова расклеился.

Отец Колина Патрик Райли в свое время был прославленным ирландским тенором, а мать танцевала в Королевском балете. Они познакомились в «Ковент-Гарден» в пятидесятые и вскоре поженились. Один за другим родились пятеро детей, младшим из которых был Колин. Потом, в конце шестидесятых, певческая карьера Патрика трагично прервалась, когда он потерял голос во время спектакля «Кавалерия Рустикана».[6] Не помышляя ни о какой другой карьере, кроме музыкальной, он пробовал содержать семью, работая репетитором по вокалу и давая уроки музыки, но так никогда и не смог оправиться после потери былой сценической славы. Будучи человеком ранимым и чувствительным, он начал впадать в депрессию и, бывало, на целый день запирался у себя в кабинете. Когда с годами дети выросли и покинули отчий дом, эти приступы стали выражаться еще отчетливее и часто заканчивались бурными истериками со слезами, после чего следовали обещания взять себя в руки. Но это были лишь слова, а на самом деле Патрик оказался совершенно не способен хоть в чем-то даже ненадолго изменить свою жизнь. В семье было не принято обсуждать «папино состояние», однако в последнее время дела совсем ухудшились, и Ада буквально сбилась с ног, не зная, что делать. Особенно заметно ее муж сник в преддверии годовщины своего последнего спектакля, положившего конец его певческой карьере. До этого события оставался месяц.

– Мама считает, что мы могли бы организовать для него маленький праздник, своеобразный день почестей – собраться всей семьей, пригласить его друзей и устроить торжество. Но кто знает, как он к этому отнесется – может, обрадуется, а может, впадет в еще большее уныние, хотя скорее всего ему будет безразлично. – Колин покачал головой. – Не знаю, Узи. Просто не знаю, что делать.

– Да, тяжелый случай. – Я налила ему чашку кофе. – А я ничем не могу помочь?

– Вообще-то ты могла бы сделать одну вещь… – Он засмущался.

– Скажи какую.

– Если мать все-таки решит устроить этот праздник, может, ты согласишься пойти туда со мной?

– Ну конечно, Кол! Какие проблемы! Хотя она, наверное, захочет собрать только членов семьи. Как ты думаешь?

Несколько мгновений он смотрел в пол и вдруг быстро прибавил:

– Со своими половинками.

– Половинками?

Он поднял на меня глаза.

– Видишь ли, я ведь, в сущности, никогда не говорил им, что я гей.