Я беру со столика журнал и просматриваю его, когда возвращается муж.

– Привет! – кричит он.

– Привет! А я уже дома! – Горло у меня почему-то сдавило, поэтому голос звучит выше обычного.

Он заглядывает в комнату. Все еще в резиновых перчатках, он держит в руках мусорную корзину, которая стоит у нас в спальне.

– Луиза… – начинает он.

– Да?.. – Я медленно поднимаюсь с дивана, чтобы он мог увидеть меня во всей красе, и игриво улыбаюсь ему.

Конечно, это большой риск. Откуда мне знать, как именно я выгляжу? То ли настоящая сексуальная богиня, то ли что-то вроде Джека Николсона в «Сиянии».

Мой муж стоит как вкопанный. Он сейчас такой милый и трогательный в этих своих обвислых, перепачканных землей трениках. Кокетливо хихикнув, я делаю шаг к нему навстречу.

– Да?.. – снова говорю я, только на этот раз нежнее и скорее не с вопросительной, а с утвердительной интонацией.

Теперь мы стоим совсем близко друг к другу, нас разделяет только мусорная корзина. Я чувствую, как от его волос веет влажным теплом, улавливаю легкий свежий аромат ополаскивателя-кондиционера, которым пахнет свитер. Заглядываю ему в глаза, и вдруг все разом меняется. Сейчас я улыбаюсь уже по-настоящему и точно знаю, что не похожа на Джека Николсона. Я протягиваю к нему свою миленькую нежную ручку и хочу погладить его по щеке, но внезапно останавливаюсь.

Я вдруг чувствую, как все его тело напрягается. Он стоит передо мной, но, даже не двигаясь, как бы отдаляется. На лице его появляется застывшее каменное выражение, какое обычно бывает у ребенка, которого подвергли неприятному, но неизбежному наказанию, – непроизвольная гримаса откровенного нежелания.

В крайнем изумлении я отступаю назад, рука моя так и повисает в воздухе, словно я не живая женщина, а кукла Барби. Муж поднимает на меня удивленный взгляд, и наши глаза встречаются. Воздух вокруг нас уплотняется до состояния вакуума, из-за наполнившего его стыда и унижения уже трудно дышать.

Первым приходит в себя муж, на лице его теперь маска негодования. Он высоко поднимает мусорную корзину и вопрошает:

– Луиза, что это такое?

Я заглядываю в корзину, но мысли мои заняты сейчас совсем другим, поэтому просто отвечаю:

– Мусор.

Он опускает в корзину руку и извлекает оттуда коробку из-под бумаги для принтера. Помахав ею у меня перед носом, спрашивает:

– А это что?

Вот теперь он меня точно достал, но по-прежнему не унимается:

– Это тоже мусор? – Он закатывает глаза к небу и страдальчески вздыхает. Этот вздох дословно означает: «Мне что, повторить для умственно отсталых?» – Ну хорошо, вот смотри. – Он кладет смятую коробку обратно в корзину. – А теперь что ты здесь видишь?

У меня в глазах стоят слезы, я пытаюсь проморгаться.

– Коробку.

– Нет, Луиза, ты видишь не просто коробку, а коробку, занявшую всю корзину. Да что там корзину, она полкомнаты занимает!

– Ну и что? Это же мусорная корзина. Ее просто нужно вытряхнуть! – Сейчас я презираю его и вот-вот расплачусь.

– Да? И кто же будет ее вытряхивать? Я, вот кто!

– Ну почему? Не обязательно.

– О-о, я тебя умоляю! – Он снова закатывает глаза, и я понимаю, что меня угораздило выйти не за мужика, а за еврейскую мамочку.

– Но тебя никто не заставляет! Ты же не нанимался работать мусорщиком-добровольцем. Уж как-нибудь выживем в этой ситуации.

– Нет, ты, похоже, не понимаешь! Я всего лишь прошу выбрасывать крупный мусор в кухонное ведро. Хорошо? Ты поняла?

– Выбрасывать крупный мусор в кухонное ведро.

– Да. И не делай такое лицо… Ты понимаешь, о чем я говорю.

– Разумеется. – Мне становится холодно, хочется забраться под одеяло и уснуть.

– Ну, так мы договорились?

– Да, крупный мусор в кухонное ведро. Поняла.

– Это не такая уж трудновыполнимая просьба.

– Конечно, нет.

Он поворачивается, чтобы уйти, но у двери вдруг останавливается.

– Это платье… – начинает он.

– Да?.. – Жар ударяет мне в голову, мне хочется провалиться под землю.

– Оно… э-э… в общем, ты очень мило выглядишь.

Я смотрю на него в ступоре, потом выдавливаю:

– Спасибо.

– Но если ты и вправду хочешь измениться, может быть, тогда нам лучше начать чистить дорожку в саду? Как ни крути, но эту работу нам следует делать вместе.

Прислонившись к косяку, он ждет от меня ответа.

Мне ответить нечего.

– Ладно, когда созреешь, тогда и приступим.

Он поворачивается и уходит в сад.

Я остаюсь одна.

В эту ночь я так и не ложусь спать – читаю, все пытаясь найти на страницах «Элегантности» какой-нибудь ключик. Ну должен же быть выход из этой ситуации! Наверняка такая мудрая и опытная женщина, как мадам Дарио, может подсказать мне что-нибудь. Я просто уверена что так продолжаться не должно. Если бы я только отыскала этот ключик, этот неуловимый момент, когда вместо того, чтобы свернуть направо, я свернула бы налево или сказала бы «да» вместо «нет», вот тогда бы я сумела понять, что и где сделала неправильно.

А все остальное ерунда. Я просто кардинально сменила бы тактику и стала делать все наоборот.

Дочери

Всем понятно, что для всех мам маленькие дочки – предмет гордости и радости, но очень часто они, увы, являются, еще и отражением полного отсутствия элегантности их матерей. Когда вы видите бедную малышку с искусственными кудрями, разодетую и разряженную в пух и прах, с сумочкой, зонтиком, сережками в ушах или, например, в ботиночка на микропорке, которые ну никак не сочетаются с нарядным бархатным платьицем, то можете быть уверены, что ее мать не обладает даже задатками вкуса.

Подобное воспитание представляет собой серьезную помеху для девочки – ведь ей необходимо обладать очень яркой индивидуальностью, чтобы избежать дурных манер и привычек, которые ей прививают в ранние годы. Чем проще одета маленькая девочка – зимой это свитерочки с юбочками, летом классическое хлопчатобумажное платьице, – тем наряднее она выглядит, Любому человеку следует как можно раньте понять, чmo умеренность и простота являются основами элегантности.

Когда мне было девять лет, меня перевели из католической школы в обычную. Там я познакомилась с Лизой Файнголд, которая стала моей лучшей подругой на полтора года и моим кумиром во всем, что касается моды, на всю жизнь. Ее мать Нэнси приехала из Нью-Йорка и была образцом столичного шарма. Тоненькая как тростинка, с длинными каштановыми волосами и изящными чертами лица, она ходила и двигалась так, словно была сделана не из плоти, а из китайского фарфора самых лучших и изысканных сортов.

Моя же мать в тот год была занята экспериментом с бесполой одеждой, к моему глубочайшему разочарованию. Прочитав какую-то книгу о коммунистическом Китае, она была настолько потрясена строгостью и аскетизмом жизни китайцев, что решила, по-видимому, даже превзойти их, проходив целый месяц в одном и том же шерстяном брючном костюме. (Это были семидесятые годы.) Нэнси Файнголд не выходила из дома иначе как на высоченных каблуках, а моя мать, регулярно таскавшая нас в длительные прогулки и походы по лесам, неизменно была одета в самодельные кожаные мокасины и в одну из немногочисленных и любимых ею гринписовских футболок. Я очень хотела, чтобы она отрастила длинные волосы, и даже откопала где-то старый парик, купленный еще в шестидесятые, но она наотрез отказалась изменить свой облик и распрощаться с короткой «инкубаторской» стрижкой. «В жизни есть вещи поважнее», – любила говаривать она. А я ничего не могла поделать и в душе страшно желала, чтобы она тоже была родом из Нью-Йорка и тоже была сделана из китайского фарфора.

У Лизы была собственная спальня и огромная кровать с оборчатым покрывалом – ну точно как в «Унесенных ветром». Подушки с изящными кружевными наволочками предназначались даже не для сна, а для красоты. На каминной полке в рядок сидели дорогие куклы с фарфоровыми личиками в роскошных нарядах, а на застекленных полках горки красного дерева выстроилась целая коллекция керамических и фарфоровых фигурок.

Темой для отдельного разговора могла стать одежда Лизы, привезенная ее матерью из Нью-Йорка, где та любила, не стесняясь в средствах, прогуляться по дорогим магазинам. Большинство вещей из Лизиного гардероба были высочайшего качества и предназначались только для сухой чистки, они аккуратно висели в рядок на вешалках в шкафу в специальных шелковых чехольчиках. Все эти вещи неизменно находились в идеальном состоянии, а главное – были нужного размера. У Лизы не было ни одного платья, перешедшего к ней от другого ребенка.

Дети, с которыми я дружила до знакомства с Лизой, были такими же, как я. Мы делили комнату с противными братишками и сестренками, проводя на полу посередине невидимую границу – ни дать ни взять, как во времена баталий Гражданской войны, – в тщетной попытке обрести хоть какую-то автономию и право на собственную жизнь и индивидуальность. Мы спали на тощих коечках и раскладушках, жили среди убогой, но крепко сколоченной мебели, по которой можно было, не задумываясь о последствиях, прыгать и лазать как угодно. А наши коллекции составляла всякая ползучая живность: пауки, жуки, слизняки и червяки. Мы держали их в банках и картонных коробках на сыроватой прохладной земле под крыльцом. У нас были свои представления о храбрости и отваге – например, считалось подвигом взять в руки гигантского слизняка, выползшего после грозы.

На большой перемене мы с Лизой, взявшись за руки, ходили кругами по школьному двору (Лиза никогда не играла в салки и вообще в какие-либо «потные» игры), и я засыпала ее бесконечными вопросами о ее жизни. Я представляла себе, как мои родители погибнут в ужасной автокатастрофе, и меня, безутешную девочку, удочерят Файнголды, я стану Лизиной сестрой.

Когда Лиза впервые пригласила меня к себе домой поиграть, я словно попала в какой-то сказочный мир. Дверь нам открыла домработница в аккуратном передничке. Она накормила нас обедом, который был не только горячим, но и непостижимо вкусным: спагетти с домашним соусом, не покупным, а приготовленным ее собственными руками! На случай, если мы не наедимся, нас ждал еще пудинг из тапиоки.[1] Пышный и сладкий, он, как утверждала Лиза, был замешан на желатине, и поэтому она отказалась прикоснуться к нему! Мне, таким образом, досталось две порции.

Потом мы пошли к Лизе в комнату и уселись на кровать, убранную так, что она скорее походила на праздничный торт, так что помять ее означало бы разрушить всю эту красоту, поэтому мы присели лишь на краешек. Разгладив на коленках складочки юбки, Лиза уселась со скучающим видом. (Это невероятное умение всегда находиться в состоянии скуки привлекало меня в ней больше всего.)

– Может, нам поиграть в куклы? – предложила я, нетерпеливо поглядывая на ее чудесную коллекцию. Про себя я уже решила, какие из них будут балеринами, а кем овладеет дьявол. В тот год как раз вышел в прокат знаменитый «Экзорсист»,[2] и, хотя нам с братом и сестрой по возрасту еще не полагалось смотреть такие фильмы, нас ужасно увлекал этот сюжет. Тобой овладевает дьявол, и ты начинаешь изрыгать из себя зеленую рвотную массу и издавать страшные-престрашные нечеловеческие звуки. К тому же этот сюжет очень мило контрастировал с балетной темой.

– Пусть всеми темноволосыми как будто бы овладеет дьявол, а блондинки все будут балеринами.

Промолчав, Лиза посмотрела на меня как на умственно отсталую.

– А можно и наоборот, – с готовностью выдвинула я другой вариант.

– С ними нельзя играть, на них можно только смотреть,– произнесла она.

Мне хотелось спросить почему, но желание произвести на подругу впечатление удержало меня – зачем привлекать внимание к тому факту, что я абсолютно незнакома с этикетом обращения с фарфоровыми куколками?

– Ну да, конечно. А почему бы нам тогда не построить под кроватью городок вон для тех фигурок? Какая-нибудь зеленая ткань могла бы быть озером, и тумбочку можно пристроить к делу… Представим себе, как будто они попали в мир великанов…

По болезненному выражению ее лица я поняла, что теряю подругу.

– Луиза… – начала было она и замолчала.

Лиза не могла объяснить мне, что собой представляет ее мир, точно также, как я не могла понять его. Да ей до сих пор и не приходилось это делать. Наконец, как ребенок, наизусть вызубривший катехизис, она сказала:

– Некоторые вещи созданы для того, чтобы на них смотреть, а не трогать руками.

– Да… – По моему виду было ясно, что я этого не поняла.

Лиза улыбнулась мне, я ей тоже. И так мы сидели, улыбаясь друг другу и каждая считая другую чокнутой.

– Придумала! – сказала она наконец. – Давай поднимемся на чердак и будем там наряжать собаку в детские одежки.

К счастью, в мире есть вещи, возвышающиеся над культурной разобщенностью.