– Надеетесь бежать? Под вашими окнами постоянно будут находиться охранники.

Не выдержав, Елизавета огрызнулась:

– Когда я стану королевой, первым, кого прикажу казнить, будете вы, Бедингфилд!

Она тут же пожалела об отсутствии выдержки, потому что глаза сэра Генри зло блеснули. Ну разве можно дразнить того, от кого зависишь? Мало ли что он завтра напишет королеве?! Но и просить извинения у противного мучителя Елизавета тоже не собиралась, разве что стала осторожней, а вернее, попросту молчаливей. Именно в Вудстоке у нее развилось умение держать язык за зубами, когда нужно.

Правила содержания разработала сама Мария, они были строгими и предусматривали полный запрет на связь с внешним миром. Никаких писем, читать только то, что сочтет нужным прислать сама королева, на прогулку выходить под надзором ненавистного Бедингфилда. Даже присланного по ее просьбе Цицерона тот не просто пролистал, а только что не понюхал каждую страницу и переплет, чтобы ненароком не пропустить чего запрещенного. У Елизаветы мелькнула лукавая мысль поинтересоваться, читает ли он на латыни, а то ведь и труды римского философа, и Псалмы Давида на латыни, мало ли что в них… Но потом решила не рисковать.

Шли месяц за месяцем, Елизавета переносила эту ссылку очень тяжело. Вудсток не лучшее место, сыро, прохладно, в ее покоях часто даже холодно. От постоянных сквозняков и сырости, а также невозможности часто мыться у нее по телу и лицу пошли нарывы, волосы потускнели, а лицо слегка опухло. Еще несколько месяцев – и она превратится в безобразную старуху. Может, Мария этого добивалась?

Елизавета с тоской смотрела на туман за окном. Ей не с кем разговаривать, нельзя писать… Как долго продлится этот кошмар? Даже надоедливые дамы в камере Тауэра стали казаться не такими уж противными, все же людские голоса и возможность перекинуться парой слов. За окном который день дождь, вернее, даже не дождь, а противная морось. Пользуясь этим, Бедингфилд отказывался выходить из замка, а сидеть без дела в четырех стенах уже невыносимо… И как он сам не сходит с ума?

Она подышала на стекло и попробовала что-нибудь написать на туманном пятне. Хоть так… а то скоро и буквы забудет. И вдруг, глянув на свой перстень, принялась выцарапывать алмазом пришедшие в голову строчки:

Меня винят во многом,

Но доказать не могут.

 Узница Елизавета.

Пусть попробует Бедингфилд стереть такое послание! Только кому оно? Прислуга неграмотна, больше здесь никого не бывает.

Мысли Елизаветы все чаще возвращались к товарищу по несчастью Роберту Дадли. Товарищем он был с детства, дружа с Эдуардом, Роберт поневоле общался и с его любимой сестрой Елизаветой. Но в последний раз Елизавета видела Дадли недавно и при весьма печальных обстоятельствах – в Тауэре в окне его башни Бошамп и во время единственной прогулки. Вместе со своими родственниками в тюрьму оказался заключен и Роберт, хотя всем было ясно, что вина этого Дадли не столь велика, чтобы привести его на плаху. Но королеве не до справедливости. Если уж собственную сестру упекла в тюрьму, то что делать с сыном главного заговорщика? В Тауэр его!

Тогда мысли Елизаветы занимал строившийся эшафот, но девушка все же заметила красавца. Роберта, как и ее, не сломило пребывание в узилище, он держался молодцом, был гладко выбрит и имел прекрасный цвет лица. Едва раскланявшись с гулявшим неподалеку узником (поговорить, конечно, не позволили, но это и к лучшему, любезничать Елизавета была просто не в состоянии), она почти сразу забыла об этой встрече, правда, мысленно отметив, сколь хорош давний друг Эдуарда по детским играм.

А вот теперь в одиночестве Вудстока вдруг вспомнила. Тонкое, умное лицо, пронзительный, почти веселый взгляд, несмотря на мрачность места… Вдруг обожгла страшная мысль: неужели его казнили?! Неужели эшафот строили для Роберта?!

Елизавета долго не решалась спросить о судьбе Дадли у Бедингфилда, боясь услышать страшный ответ. Зато образ молодого человека становился в ее мыслях все привлекательней. Сначала это было просто сожаление о гибели, безвинной, в этом Елизавета убеждена, молодого человека. Постепенно девушке стало казаться, что красивей, элегантней и умней Роберта в Англии просто не найти. О ком еще ей было думать, не о Бедингфилде же! И не о женихе сестры Филиппе Испанском!

Оторванность от людей сыграла с Елизаветой злую шутку, не имея других занятий, она теперь все время посвящала мыслям о Роберте Дадли. Наконец, девушка решилась задать Бедингфилду страшный вопрос. Тот недовольно передернул плечами:

– Помилован и выпущен из Тауэра.

Сначала Елизавета почувствовала, как сердце подпрыгнуло в груди – Роберт на свободе! До самого вечера у нее блестели глаза от счастья, даже хотелось расцеловать противного сэра Генри, но потом вдруг задумалась. Красивый молодой человек на воле, он же запросто может кем-нибудь увлечься, пока она тут торчит в Вудстоке! Елизавету охватила настоящая паника, словно в ту минуту Роберт уже делал кому-то предложение! О супруге Роберта Эми Дадли почему-то вообще не вспоминалось, будто ее и вовсе не существовало. Потом на смену панике пришла злость. Как Мария, которая совсем недавно и сама звалась незаконнорожденной, могла вот так поступать с ней?! Запереть молодую, полную сил и желания жить девушку в проклятом Вудстоке в обществе мерзкого Бедингфилда безо всякой связи с миром!.. Верх кощунства! Хотелось крикнуть: «Господи, покарай Марию!»

Елизавета злилась, часто срывалась к большому удовольствию Бедингфилда, кричала, но поделать ничего не могла. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы однажды из Лондона не пришли вести. Сразу и не поймешь – хорошие или нет.

Редкие известия с воли ее тюремщик приносил с удовлетворением, хотя Елизавета подозревала, что он говорит не все, но была рада и малому. Конечно, о Роберте Дадли Бедингфилд не знал ничего, кроме того, что тот на свободе.

В Англию прибыл жених королевы Марии инфант Филипп. Состоялась их богатейшая свадьба.

Елизавета пыталась понять, завидует или нет, и вдруг осознала, что нет. Слишком дорогую цену платит Мария за счастье быть замужем. Филипп не из тех, кого можно просто держать у трона под рукой, если он не станет королем, то не будет и мужем. А за Филиппом стоит его отец король Испании Карл. От нечего делать она принялась думать о том, как поступила бы в таком случае сама. Отказалась от брака? Но Марии почти сорок, еще немного, и вообще никто не возьмет! И так ведь не брали. Но как справиться с тем, от кого должна родить наследника?

Сам того не желая, Бедингфилд однажды сказал, что Филипп будет в Лондоне только, пока королева Мария не зачнет наследника. Елизавета усмехнулась:

– А если наследницу или если не зачнет?

– Вам не следует так неуместно шутить, леди! – Глаза Бедингфилда недобро блеснули. Но он тут же усмехнулся: – В таком случае Вы будете жить в Вудстоке вечно.

– Вместе с Вами, сэр? – не удержалась от возможности пнуть его Елизавета.

Того передернуло, сидеть в этой глуши и Бедингфилду становилось невыносимо.

– Просто никто не может ни на что рассчитывать. Все во власти Божьей, я это прекрасно знаю по себе. Потому и королева не может быть ни в чем уверенной… – Елизавета поняла, что зря дразнит Бедингфилда.

– Спешу Вас разочаровать, леди Елизавета, королева уже понесла! И все предсказания твердят, что это наследник.

Елизавета подумала, что по ее собственному поводу тоже много что предсказывали, но вслух ничего говорить не стала, только широко перекрестилась:

– Слава Богу! Я искренне рада за сестру.

И мысленно добавила: «Может, тогда меня оставят в покое?»

Вечером, размышляя над тем, сколь капризны Фортуна и судьба, она вдруг принялась писать прямо на стене:

Фортуна, жестоких ударов тьма

Отчаяньем полнит разум.

И снова мой страшный удел – тюрьма,

Миллион обвинений сразу.

Кто казнь заслужил, тот ее не боится,

Беззлобный в оковах страдает в темнице.

Невинный в опале, преступник на воле,

И лишь переменчивость ныне в фаворе.

Бог даст, и враги на себе испытают,

Все то, что сейчас для меня замышляют!

Сполна вкусив прелести заключения сначала в Тауэре, потом в Вудстоке, Елизавета мечтала только об одном, чтобы ей позволили вернуться в свое любимое имение в Хэтфилде и оставили в покое. И еще она поняла, что совсем не желает замуж. На свете был только один человек, которого она могла представить своим мужем, – Роберт Дадли. Но Елизавета даже не знала, где он теперь. Она боялась спрашивать у Бедингфилда, не желая навредить Роберту даже нечаянно. Опальная родственница королевы была опасна для прежних друзей и родственников. Недаром никто не вспоминал о Елизавете.

Она надеялась, что вспоминают, но Бедингфилд никого не допускает и письма тоже не передает. Так и было, упорно пытались писать Кэтрин и Парри, но, не получая ответа, быстро поняли, что леди в опасности и лучше ей не вредить. Изоляция была полной, а оттого очень тяжелой.

Оставалось только размышлять. О чем? Обо всем, о вопросах власти и взаимоотношений людей, о том, за что и чем можно жертвовать, а когда не стоит, как поступила бы в том или ином случае она сама. Эти размышления повлияли на характер Елизаветы в немалой степени. Она не просто повзрослела, она стала не в пример мудрее, осознав цену жизни и смерти.

А еще Елизавета невольно сравнивала себя с Марией, но не из-за разницы в их положении, а пытаясь понять, как она сама поступила бы в том или ином случае. Вышла бы замуж за Филиппа? Он испанский принц, делать мужа еще и королем Англии, значит, попросту отдавать свою страну в руки испанцев. Те только и ждут такого подарка! Жена должна подчиняться мужу во всем, значит, английская королева должна подчиняться испанцу даже в ущерб интересам собственной страны? Получалось так.

Не поэтому ли твердят, что женщина на троне – это катастрофа? Она обязательно посадит на шею себе и своему народу чужака. Тогда как же быть королеве, неужели оставаться незамужней? Основательно поразмыслив, она решила, что если не выходить замуж за своего подданного, то остается лишь девичество…

Хотя, к чему все эти размышления? Ей трон не светит, а Мария безо всяких раздумий вышла за Филиппа Испанского, не побоявшись, что супруг вместе со своим папашей приберут Англию к рукам. От такой мысли становилось тошно и внутри взыгрывало чувство протеста. Она бы никогда так не поступила! Скажи Елизавета кому-нибудь о своих размышлениях, посмеялись бы, но говорить было некому, потому приходилось размышлять молча.


С того дня, когда ей объявили: «Вудсток, леди Елизавета!» – прошел почти год.

В комнату, страшно топая (и почему она никак не научится ходить тихо?!), вбежала служанка, взятая из местных девушек. Грязные башмаки оставили следы на и без того не слишком свежем тростнике. Но по ее виду было ясно, что случилось нечто важное.

– Их Светлость сказал, чтобы Вы шли вниз!

Светлость! – мысленно фыркнула Елизавета, но подчинилась.

Бедингфилд явно был чем-то взволнован. Неужели королева родила?!

– Леди Елизавета, Вам приказано вернуться ко двору.

– Это еще зачем?

– Вы должны быть рядом с королевой, когда ей придет время рожать. Это скоро, потому мы выезжаем завтра.

Елизавете бы кричать от радости, а она вдруг заупрямилась:

– Почему так спешно?

Ее тюремщик ничего не стал отвечать. Эта протестантка страшно действовала на нервы уже много месяцев. Он никак не понимал слабохарактерности королевы Марии, на ее месте Бедингфилд давным-давно отправил бы противную Елизавету вслед за ее матерью! Но королева почему-то не только отпустила опальную леди из Тауэра, но и возвращала в Лондон.

Но Бедингфилд все же был рад, потому что отъезд Елизаветы означал и его собственное возвращение, когда опальная красавица посмеивалась над бедолагой, то была права, он сидел вместе с ней, разве что получал вести и сам мог писать.

Давненько Елизавета не испытывала такого потрясения… Сколько она пробыла в тюрьме и ссылке? Немногим больше года, но казалось, что половину жизни! Испанцы не просто наводнили Лондон, они превратили весь двор в нечто совсем не похожее на то, что было при короле Генрихе.

Вытаращив глаза, Елизавета смотрела на нелепо разодетых мужчин. Куда девались богатые мантии с пышными рукавами, какие носил отец? Дублеты стали короче, теперь они не только не прикрывали колени, но и вообще заканчивались чуть ниже талии. Из-под них во все стороны топорщились набитые короткие штаны с торчащими из прорезей яркими тканями. Высокие воротники-рафы подпирали шеи до самых ушей. Но слишком много нашлось тех, у кого уши росли очень близко к плечам, таким приходилось старательно тянуть подбородок вверх, чтобы не быть зарытым в воротник с носом. Смешней всего выглядели втиснутые в тесные джеркины объемные животы любителей пива. На них трещали застежки, а сами джеркины топорщились совершенно неприглядно.