И вновь он вернулся ни с чем, хотя носился по округе целую неделю, придерживаясь указаний, полученных от хозяина стоявшей где-то в стороне гостиницы, — как выяснилось, всадники останавливались там обедать. Этот малый, вдоль и поперек знавший все графство, клялся и божился, что их никто не знает в этих краях. Наверное, как и многие богатые люди в наши дни, они тут проезжали в поисках старинных замков и тому подобного, предположил он. К памятникам старины устремился и пытавшийся догнать их мистер Эллин, но из каждой поездки к знаменитым развалинам он возвращался, превратившись — по собственному жалобному признанию — в такую же развалину. Вернувшись с пустыми руками, он задержался еще на несколько дней и завоевал за это время сердца всех членов нашей маленькой компании, чье пребывание в этих краях тоже подходило к концу. Наконец, он уехал, оставив нам две книжки, купленные им во время путешествий: «Поэтическую антологию для родителей», в которой было множество ценных советов для тех, на кого было возложено обучение детей (он купил ее для меня), а также один из ежегодных альманахов мистера Фишера для Мартины. То была выпущенная досточтимой мисс Агнес Стрикленд[16] и достойнейшим поэтом-квакером мистером Бернардом Бартоном «Книга поэтических отрывков для юношества», с изысканными гравюрами, рассчитанными на развитие тонкого вкуса у юных читателей. Какие волшебные часы провели мы обе, Мартина и я, поменявшись книжками! Я забывала излияния Парнелла,[17] Мэнта, Мильнера, Коллинза[18] и Грея[19] ради горестной повести о «Белой Розе» и «Надгробных песен, написанных на смерть принцессы Елизаветы», а Тина, уткнувшись лицом в вереск — в свое «лиловое море», по своей воле учила на память «Хамелеон» Меррика. Она собиралась поразить мистера Эллина чтением этого опуса по возвращении домой, ибо помнила дерзкие намеки хозяек «Фуксии» на его хамелеоньи глаза.

Как щедро лило свои лучи солнце с безоблачно-голубого простора, как нежно щебетали птицы, как ласково плескались волны о прибрежные скалы! Такого лета у меня не было с тех пор, как я покинула дом моего детства. То было время почти безмятежного счастья для меня, и, надеюсь, для моей Мартины. Моей Мартины! Да, теперь я называла ее своей, ибо решила, что никогда и ни за что на свете не расстанусь с девочкой, столь необычным образом попавшей под мою опеку. Я совершенно уверилась, что она-то и была предметом моих «исканий», я это верно угадала в свое время. Ее воспитание стало для меня делом жизни, ее общество — моей наградой. Раз уж мистер Эллин не сумел разыскать ни мисс Мэрфи, ни высокую даму в черном, на время затмившую Тине свет солнца, я решила не предаваться более воспоминаниям, так как совершенно уверовала, что более никто не может законно претендовать на бывшую ученицу мисс Уилкокс. Мы с мистером Эллином сделали все, что только в силах человеческих (конечно, в пределах разумного): старались разыскать ее родственников, уговаривали Мартину открыть нам то, что ей велено было держать в секрете. Письмо, которое должно было освободить ее от данного слова, теперь уже никогда не придет, ибо тот, кто намеревался его написать, лежит на дне Атлантического океана. И пусть ее тайна — какова бы она ни была! — умрет вместе с ним: не хочу больше о ней слышать, не хочу знать того, чего Тине говорить не позволено. Пусть поскорее изгладится из ее памяти прошлое — его пора забыть. Пусть она знает только то, что отныне она мое любимое дитя, моя любимая приемная дочь.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Прошло семь лет с тех осенних дней, как я поверяла бумаге изложенные выше воспоминания, мемуары — назовите, как хотите. Зачем, может спросить меня читатель, стала я рассказывать историю своих потерь и обретений после того, как мы вернулись от синего и лилового морей Тины в «Серебряный лог»? Что за причины побудили меня провести столько долгих вечеров над тем, что является всего лишь не имеющей конца историей? В таком случае, вот мой ответ: более всего меня побуждало к тому желание «отвлечься», как сказала бы Тина, от загадки, которую я не в состоянии была разрешить.

Как раз в то время стало совершенно ясно, что мистер Эллин хочет от меня большего, чем спокойная платоническая привязанность, которую я готова была дарить ему. Наши религиозные взгляды совпадали, а вкусы в музыке, литературе и искусстве различались лишь настолько, чтобы споры и разногласия доставляли нам удовольствие; наше дружеское общение было просто и естественно. Все это удовлетворяло меня, и, осознав, что мистер Эллин настроен иначе, я встревожилась и обеспокоилась. Ему можно было и не говорить ничего: мы и без слов хорошо понимали друг друга. Кроме того, будучи человеком благоразумным, он не хотел искушать судьбу, видя, как я отступаю, постоянно отступаю, хотя и не скрываюсь с глаз долой.

Я все думаю, что ощущал король Кнуд,[20] видя, как все ближе и ближе подкатываются к его ногам волны. Должно быть, ему хотелось подобрать свои королевские одежды и спастись бегством, а не оставаться на своем «гибельном сиденье»,[21] дожидаясь неизбежного холодного купания. На его месте я бы понемножку отодвигала свой трон назад, каждый раз на несколько дюймов, надеясь, что раньше или позже прибой отхлынет.

Какую бы привязанность и уважение к мистеру Эллину я ни питала, я не могла заставить себя снова подумать о браке. Унылые, мрачные пятнадцать лет оставили в моей душе глубокие отметины. Я не отваживалась думать о повторном замужестве. Разве я не счастлива, не довольна всем в своем уютном доме? Разве нет у меня цели в жизни — моих исканий?

И, как уже было сказано, я старалась отогнать незваные мысли, записывая историю Мартины для воображаемого читателя, и отложила свое перо не раньше — это произошло в начале ноября, — чем мирные мои дни были нарушены чередой поразительных событий, последствия которых оказались еще более поразительными. Внезапно вся жизнь моя переменилась, и прошло много времени, прежде чем я вспомнила о рукописи, в которой были запечатлены мои поиски. Когда же я наконец вспомнила о ее существовании, то обнаружила, что она необъяснимым образом исчезла.

Я пожалела о пропаже, но не более того. Дни мои были так заполнены, что не оставляли времени для воспоминаний о прошлом. Так промчались, пронеслись семь лет. Но вот несколько недель назад я занялась делом, которое давно откладывала, — разборкой одного из сундуков на чердаке.

Там и обнаружилась моя книга для записей — но как она туда попала, осталось для меня тайной.

Взяв ее в руки, я обнаружила, что там осталось порядочно чистых страниц. Без сомнения, нельзя отнести к числу моих достоинств нелюбовь ко всякой и всяческой незавершенности. Как раздражали меня ненужные вещи, которые из года в год оставались в благотворительной корзине, пока я не поняла, что их предназначение — стать одеждой для Элинор-Арминель! И потому, читатель, я решила рассказывать историю других людей и свою собственную, сколько хватит этих чистых белых страниц, а там — придет ли мое повествование к благополучной развязке или нет — оборвать его.

Начать с того, что мистер Эллин выразил явное неодобрение, когда я сообщила ему, что теперь считаю Тину своей приемной дочерью. Напрасно я твердила, что он зря мнит себя детективом не хуже джентльменов с Боу-стрит: он продолжал настаивать на том, что, вопреки бесплодным усилиям, следует продолжить поиски. Тинино упоминание о пропавшем письме служило ему достаточным основанием, чтобы считать, что тайну ее прошлого, возможно, удастся разгадать. Где-нибудь, полагал он, может обнаружиться добрая родственница, о которой Тина никогда не слышала и которая охотно откроет сиротке свое сердце и свой дом. И поскольку написать обещанное письмо уже не во власти мистера Фицгиббона, друзья семьи непременно сделают все возможное, чтобы обеспечить девочке счастливое будущее, о котором говорил ей отец.

Я не соглашалась с мистером Эллином. В частности, я пренебрегла его предположением о существовании добросердечной родственницы, затаившейся в ветвях генеалогического древа Фицгиббонов. Наш спор длился долго и временами становился настолько горячим, что грозил взаимным охлаждением, каждый из нас настаивал на своем, и добиться согласия не удавалось. Но прежде чем кто-либо из нас признал себя побежденным, дело повернулось самым неожиданным образом. У мисс Уилкокс был брат, пописывавший статьи в газеты и журналы. Приехав погостить в «Фуксию», он подробнее узнал о неблаговидном поведении мнимой наследницы и ее отца — и изложил всю эту замечательную историю для самых широко читаемых газет, в которых сотрудничал! У него хватило совести назвать по имени меня и мистера Эллина как соседей, поддержавших мисс Матильду Фицгиббон после ее разоблачения. Роль же мисс Уилкокс бойкое перо ее братца представило в самом выгодном свете; высокую оценку получила ее проницательность: ведь именно она при помощи золотого браслета-змейки с выгравированным именем «Эмма» выяснила, что девочку зовут не Матильдой, а Мартиной. Мы с мистером Эллином должны были довольствоваться скупым упоминанием о том, что тоже кое-что сделали, прочитав на сундучке с игрушками буквы «Т. Д.». Цветисто и с чувством живописал он нерушимое молчание Мартины и ее очевидную боязнь повредить неизвестному злодею — возможно, обозначенной на браслете «Эмме» — откровенным признанием. Говоря об обманутой наставнице Мартины, он заключал свой шедевр красноречивым призывом ко всем родственникам объявиться и исполнить свой долг по отношению к девочке, чье изящество и красота тронули сердца всех, кто ее знает.

Я была вне себя от ярости, прочитав эти претенциозные излияния, поскольку полагала, что они приведут к гораздо худшим последствиям, чем любые осмотрительно составленные объявления, которые рассылал по газетам мистер Эллин. Со стороны моей собственной семьи я не рассчитывала на сочувствие: все как один считали, что чем скорее я избавлюсь от своей невесть откуда взявшейся воспитанницы, тем лучше. Хотя те из них, кто видел Тину, были настроены менее воинственно, а Малтреверсы, Хью и Джулия, соглашались, что она довольно милая девочка, но слишком избалована мистером Эллином и мною, явно не имеющими понятия о том, как следует обращаться с детьми. Я чувствовала себя, как медведица, у которой хотят отнять детеныша, в еще большую ярость меня приводило то, что от мистера Эллина не приходилось ожидать никакого сочувствия. Он, подобно удалившемуся в шатер Ахиллу, предавался обиде в тот день, когда появилась статья мистера Уилкокса, поскольку в последней нашей словесной битве за Тину оказался побежденным. Более того, как я догадывалась, он нисколько не сожалел о злополучном опусе мистера Уилкокса и полагал, что методы газетчиков могут оказаться более действенными, чем его собственные сдержанные и вежливые обращения.

Они и оказались более действенными, но совсем иначе, чем полагали мы с мистером Эллином. Спустя несколько недель — по совпадению, в тот самый день, как я кончила записывать историю Мартины, — небольшая закрытая коляска подъехала к воротам дома ректора и кучер принес записку, адресованную гувернантке, якобы от меня. Не будет ли она так добра разрешить Мартине уйти с уроков пораньше, так как миссис Чалфонт хочет поехать с ней за покупками в Барлтон? Мисс Спиндлер дала разрешение, Тина радостно выбежала на улицу — и больше ее не видели.

До пяти часов вечера ее никто не хватился. Я с утра поехала навестить подругу, которая была одна, хоть тяжело болела, и оставалась с ней, пока ее замужняя дочь, уже извещенная о болезни матери, не приехала, проделав довольно долгий путь. Поскольку я не могла дать знать обо всем этом Джейн и Элизе, они были несколько удивлены, что ни я, ни Тина не вернулись домой к обеду. Увидев, что Элизабет и Анна рвут в саду зелень для кроликов, Джейн поинтересовалась, что случилось с Мартиной, не оставила ли ее гувернантка после уроков? Девочки объяснили, что Тину отпустили пораньше, и она, в радостном предвкушении поездки, убежала.

Джейн был хорошо известен мой образ жизни, она знала, что я не способна поехать развлекаться, не считаясь с чувствами тех, кто будет готовить и накрывать никому не нужный обед. И мой, как ей думалось, неожиданный каприз удивил ее, но не обеспокоил.

Но когда я вернулась домой от больной подруги, усталая и огорченная, — что за переполох поднялся в «Серебряном логе»! В мгновение ока смятение охватило дом ректора, а затем и всю деревню. Ректор, доктор Перси и мистер Сесил сошлись на том, что следует без промедления пуститься в погоню за закрытой коляской. Если Тину увезли родственники, имеющие на то полное право, мы будем не в силах избавить ее от их опеки, такой же гнусной и неблагородной, как и все их поведение. Но если это было преступное похищение, то закон на нашей стороне, и нам следует, если будет необходимо, вернуть девочку силой, — и как можно скорее.

В погоню пустились спустя полчаса. Мистер Рэндолф и мистер Сесил поскакали на собственных лошадях, доктор Перси отправил конюха, Ларри одолжил коня у фермера Джайлса, а будущие богословы, обрадованные передышкой в напряженных занятиях, взяли лошадей, у кого смогли. Прочие охотники присоединились к ним, и все помчались, по двое всадников вдоль каждой из шести дорог, отходящих от Клинтон-Сент-Джеймс. Такое разделение преследователей было необходимо, ибо как в свое время экипаж мистера Фицгиббона, так теперь коляска Мартины, появились неизвестно откуда и исчезли в неизвестном направлении. Лишь один свидетель мог бы пролить на это какой-то свет — мальчуган, получивший от кучера щедрое вознаграждение, в размере шести пенсов, за то, что показал дорогу к дому ректора. Но, поскольку будучи чревоугодником, парнишка тут же побежал набить живот анисовыми шариками мадам Петтигрю, он мог сказать о коляске не больше, чем если бы она «с неба свалилась».