— Никогда, Арминель, до конца моих дней, — ответил он.

Впоследствии мистер Эллин имел дерзость утверждать, что это я предложила ему жениться на мне, а не он мне — выйти за него замуж. Я всегда боюсь, что он повторит это клеветническое измышление нашим детям, когда придет время и они, как это часто бывает, зададут вопрос — какими именно словами папа объяснился с мамой. Как бы то ни было, известие о нашей помолвке чрезвычайно обрадовало всех наших близких, а больше всех старушку Энни, которая во всеуслышание заявляла: в том, что в пустом гробике была найдена потерянная книга, есть нечто таинственное, мистическое. С этих пор соседи стали почитать ее предсказательницей и относиться к ней весьма уважительно, хотя мне довелось услышать, как Джейн и Элиза, обсуждая ее пророчества, говорили, что и без всякой книги мистера Эллина знали, чем дело кончится, с того самого дня, как мистер Эллин угостил вишнями меня, «а не кого-нибудь другого!» И что толку, рассуждали они, от ее хвастовства, что она знала с самого начала правду о мисс Тине, если она ни словечка не сказала, чтобы навести мистера Эллина на верный след? Но ничто не могло смутить Энни, и она гордо сознавала свое превосходство в делах предвидения и предсказания будущего.

Теперь, когда мои воспоминания подходят к концу — ведь в книге для записей осталось всего несколько страниц — я снова должна прервать их, чтобы выразить свое удивление, что уже семь лет пронеслось с того дня, когда моя Теодора была возвращена мне. Сначала я почти не обратила внимания на письмо Августина, которое вручил мне мистер Эллин. Но когда у меня нашлось время внимательно перечитать его, я полностью согласилась с тем, что с этих пор между всеми членами семьи нужно поддерживать добрые отношения. Только таким образом будет спасено от пересудов — насколько это вообще возможно — доброе имя Эммы.

Я была согласна с Августином, это так, но благие намерения трудно осуществить быстро. Вскоре после Рождества — самого счастливого в моей жизни — мистер Грэндисон заболел, и болезнь его, хотя и не представляла опасности для жизни, подорвала его здоровье и вынудила поручить Лоуренсу надзор за имением. Сам же мистер Грэндисон с женою и Эммой надолго уехал за границу, так что в течение многих месяцев установить с ними дружеские отношения было просто невозможно. Новые обязанности способствовали возмужанию Лоуренса. Он оставил свои исследовательские экспедиции и вскоре стал таким же образцовым землевладельцем, как его отец и старший брат.

Весной, перед возвращением с континента Эммы и ее дедушки с бабушкой, прежняя владелица покинула Валинкур, и дом был готов принять нас; в то же самое время мистер Рэндолф получил вполне заслуженное продвижение по службе — его назначили настоятелем Валчестерского собора. Таким образом, в последние месяцы перед принятием сана Гай жил частью у нас, в Валинкуре, частью в Валчестере, в нанятых комнатах, куда Тине было позволено по воскресным дням приходить на чаепитие, в комнатах, окна которых выходили за собор, на реку Вал, широкой серебряной лентой извивавшуюся по зеленым лугам. Тина очень ценила эту возможность — она быстро забыла свое прежнее недоверие к Лоуренсу и Гаю и тепло относилась к ним. Они, правда, староваты для братьев, простодушно говорила Тина, но она их очень любит.

Все три брата были щедры к сестре, благодаря им она была обеспечена как и подобало члену семьи Чалфонтов. В последнее время она сделалась любимицей Августина, его жены и своих племянников и племянниц, которые были почти одного с нею возраста. Тина стала такой же нимфой вересковых пустошей, как в свое время старшая мисс Чалфонт. Думаю, что ей никогда не понять моей нелюбви к этим сумрачным просторам.

Братья присутствовали на мой свадьбе, накануне которой Тина набралась храбрости спросить:

— Мадре, когда вы поженитесь, как ты станешь обращаться к мистеру Эллину? Лоуренс и Гай, как обычно, будут говорить ему «сэр», а мне Гай предлагает называть его «патер», если мне не захочется второму человеку в жизни говорить «папа». Но как ты его будешь называть?

Я ответила, что мистер Эллин сам решит этот вопрос, как захочет.

— Только бы не «У-иль-и-ум», — серьезно проговорила Тина.

Я стала слегка побаиваться этой девочки, которая ничего не забывает.

По приглашению мистера и миссис Грэндисон мой муж, Тина и я присутствовали на великолепной свадьбе Орлингтона и Эммы, свадьбе, которая была отложена до середины лета в связи с дипломатической деятельностью жениха и болезнью деда невесты. Как, спросите вы, мы с Эммой впервые встретились? Я не могу этого сказать. Не потому, что мои воспоминания о тех днях поблекли. Я ясно помню мельчайшие подробности нашего пребывания в Парборо-Холл, начиная от радушия старшего поколения (любопытно, насколько они были осведомлены о случившемся) до рисунка на обеденном сервизе. Как в волшебном зеркале я вижу Эмму в утро свадьбы, прекрасную и величественную, лица гостей, праздничные наряды тех, кто пришел пожелать молодым счастья и проводить их. Я снова слышу смех, шутки, болтовню собравшихся друзей и родственников. Снова вижу, как Уильям беседует с мистером Грэндисоном или прогуливается по парку с Лоуренсом, как Гай зовет Тину и детей Августина кормить лебедей и павлинов. Все это я вижу живо, словно наяву, но из памяти ускользает момент, когда я впервые посмотрела в темные глаза Эммы.

Как в эти дни держалась Тина? Примерно так же, как дети Августина за завтраком в то утро, когда мистер Эллин посетил Груби-Тауэрс. Во время венчания сын и дочь Августина играли роль пажа и подружки невесты. Сводные сестры ни минуты не оставались наедине — думаю, Тина постаралась, чтобы этого не случилось. Когда все мы выходили из церкви после свадебной церемонии, Тину ждала нечаянная радость. Среди тех, кто толпился возле церкви, стояла молодая женщина, улыбавшаяся Тине. Девочка обернулась, посмотрела на нее и, не обращая внимания на окружающих, бросилась обнимать и целовать ту, о которой так долго грустила после того, как их разлучили.

Я посмотрела на Этель Терьер, и она мне понравилась.

Здесь, дома, в Валинкуре, годы осеннего счастья принадлежали нам. Я всегда любила осень, китсовское «…время, что богато туманами и сладостью плодов»,[33] больше других времен года. На мой взгляд, нет ни роз красивее, ни клубники слаще, чем в октябре, никакие краски не могут сравниться с палитрой умирающего года. Уильям и Тина не согласны со мной: оба они предпочитают белизну и золото весны и великолепие середины лета. Но, что бы они ни говорили, я остаюсь при своем.

В течение этих лет у нас было не так много возможностей выполнить просьбу Августина и проявить дружеские чувства по отношению к Эмме. Мы встречались всего несколько раз: на рукоположении Гая, на свадьбе Лоуренса, на праздновании избрания Августина в парламент и на банкете, который шведское правительство устроило в честь Уильяма за его заслуги в изучении шведской литературы. Избранное Орлингтоном поприще заставляло его постоянно пребывать за границей, и Эмма, став блестящей женой преуспевающего дипломата, пользовалась всеобщим признанием. Кто же теперь упрекнет, говорит мистер Эллин, мисс Уилкокс в том, что она — как ходят слухи, неоднократно — сообщает родителям своих будущих учениц о том, что среди пансионерок «Фуксии» была сестра графини Орлингтон?

Но случай для проявления дружеских чувств все-таки представился. Когда нашим близнецам, Гаю Уильяму и Роджеру Лоуренсу исполнилось три года, Этель Терьер, помогавшая мне при родах, положила на подушку рядом со мной новорожденную дочь. За день до ее крестин пришло письмо от Орлингтона, извещающее о рождении сына и наследника. В него была вложена узкая полоска бумаги, на которой слабой рукой было неразборчиво написано одно слово: «Простите».

Мы не знали — и не знаем — насколько откровенна была Эмма с мужем. Если ему ничего не было известно об этом эпизоде ее жизни, мы могли только повредить их отношениям, написав письмо с уверениями в прощении. Существовал только один надежный способ, каким я и моя старшая дочь могли дать Эмме понять, что мы простили ее истинно по-христиански, целиком и полностью. С согласия мистера Эллина мы избрали этот способ. Когда несколько часов спустя Гай, в белом облачении, обратился к юной крестной матери: «Дай имя этому ребенку», гордая и счастливая Теодора-Мартина произнесла имя младенца чистым твердым голосом.

Она назвала девочку Эммой.