Тина, к счастью, не замечала ни косых взглядов, ни шушуканья: все ее внимание было отдано покупателям и лишь изредка отвлекалось на алладдинову пещеру — корзину, куда она ныряла, чтобы пополнить запасы. Лишь появление мистера Сесила и мистера Эллина оказалось столь сильным магнитом, что заставило ее оторваться от дела: она не сводила с друзей глаз, пока они шли через гостиную.

Как и остальные, они пришли заполнить пробелы в своих рождественских подарках; мистер Сесил был особенно озабочен покупкой теплой шали для одной бедной вдовы из нашей деревни. После того, как я подобрала для нее красно-черную шаль и разные теплые пушистые вещицы для стариков из богадельни, друзья перешли к Тининому столику. Мой вышитый мережкой комплект из полотняных манжетов и воротничка пользовался в тот день большим успехом, но не был продан, так как казался непомерно дорогим нашим бережливым покупательницам. Этот комплект и подставка из голубых и прозрачных бусинок составляли теперь главное украшение Тининого стола. Не успел мистер Сесил купить подставку, как тотчас раздался не знаю чей свистящий шепот касательно «мисс Мейбл Уилкокс». Тина тоже его слышала. Молниеносным движением сунула она воротничок и манжеты под накидку для стула, связанную из тускло-коричневых и бордовых шерстяных ниток. Я мигом уразумела смысл этого маневра: в ее безмолвном присутствии, должно быть, не раз перемывали косточки мистеру Эллину и мистеру Сесилу, и в юной головке мгновенно созрело решение не допустить, чтобы мои манжеты и воротничок украсили особу мисс Уилкокс.

Я уповала, что мистер Эллин не заметил или хотя бы не понял смысла ее поступка. Но взгляд его хамелеоньих глаз сказал мне, что то была напрасная надежда: его зеленые глаза, тотчас поголубевшие и повеселевшие, блеснули понимающе, и он спросил:

— Что ты там прячешь под этой шерстяной штукой, Тина? А ну-ка покажи, что это такое. Я как раз ищу подарок для своей сестры, она родилась под самый Новый год.

Тина вздохнула с плохо скрытым облегчением, и в ответ в его глазах заплясали еще более озорные огоньки. Она отодвинула шерстяную накидку в сторону:

— Это миссис Чалфонт вышивала. Правда красиво и, наверное, пойдет вашей сестре? Только дамы говорили, что стоит дорого.

— Ты боишься, что я уже потратил все свои деньги? — засмеялся мистер Эллин. — Ничего, у меня еще кое-что осталось, и если поднапрячься, можно позволить себе небольшую роскошь.

В минуту, когда он повернулся к двери с завернутыми в серебряную бумагу манжетами и воротничком, у меня появилась совершенная уверенность — впрочем, вряд ли я нуждалась в ней, — что он никогда не был кавалером мисс Уилкокс и посещал ее дом в качестве одинокого, дружелюбного джентльмена, желающего оказать услугу мистеру Сесилу, не более того.

Перед уходом, как я с удовольствием отметила, он задержался и сказал несколько приветливых слов Энни, которая наблюдала со своего места за только что разыгравшейся сценой. На его вопрос о здоровье она ответила несколько неожиданно:

— Чувствую-то я себя хорошо, сэр, да, чувствую хорошо, да как-то сбита с панталыку. Как-то сбита с панталыку, сэр. Годков мне много, а у стариков легко все в голове мешается. Скажите-ка мне, сэр, это что, одна из племянниц мисс Чалфонт вон там стоит? Маленькая мисс Маргарет или, может, маленькая мисс Берта?

— Нет, нет, — заверил ее мистер Эллин, — вы запамятовали, Энни. Эта девочка гостит у миссис Чалфонт, ждет, пока за ней приедет отец. Ее зовут Мартина Фицгиббон.

— Ну да, ну да, — закивала Энни. — Надо же, у меня от шума совсем все в голове помутилось. Вот я и говорю, нас, стариков, легко сбить с панталыку.

Вскоре она уже пребывала в тиши собственной спальни. А еще через несколько минут было съедено последнее пирожное, выпита последняя чашка чая, и опустела до конца корзина. Под смех и рукоплескания мистер Сесил пересчитал деньги, которых оказалось двенадцать фунтов, и спрятал в одну из своих покупок — черный шелковый кошелечек-сапожок. Мистер Эллин, остававшийся на распродаже до конца, предложил мистеру Сесилу сопроводить его домой на правах полицейского патруля, чтобы уберечь от грабителей, притаившихся в засаде в надежде разжиться столь гигантской суммой.

Великим весельем была встречена моя покупка трех последних вещиц, остававшихся непроданными, как нам всем было хорошо известно, вот уже три года. То была куцая полоска ткани, дюймов в восемнадцать длиной, вышитая тамбуром и не имевшая сколь-нибудь понятного применения, столь же бесполезный обрывок широкой желтой ленты, а также некое невероятное сооружение из меха, фетра и перьев, назначение которого оставалось для всех полной загадкой.

— Что вы будете делать со всем этим? — спросила Тина, когда посетители разошлись и гостиная уже была приведена в свой обычный вид. Я как раз ставила веточки остролиста в большую вазу с рождественской зеленью, а она, достав свои покупки из тайника, заворачивала их в обрезки серебряной бумаги.

— Потерпи, это рождественский секрет, — ответила я.

— Как я люблю рождественские секреты! — отозвалась Тина, делая ударение на слове «рождественские» и продолжая свое. Подушечка для булавок, догадалась я, предназначалась Энни, игольники — Джейн и Элизе, а карманчик для часов и шкатулка — не иначе как мистеру Эллину и мне.

Тень озабоченности пробежала по ее лицу, когда она стала разглядывать плоды своих трудов:

— А мистера Эллина я завтра увижу?

— Вряд ли, не думаю. Ты не сможешь посещать церковь, пока не будет готов твой плащ, а на это уйдет, по меньшей мере, неделя. У тебя для него подарок, да? Если ты мне его доверишь, я попрошу слуг отнести ему.

Она вручила мне один из своих крошечных пакетиков, а остальные положила на стол, где мои подарки уже дожидались веселого рождественского утра.

Согласно обычаю, оно ознаменовалось появлением певцов рождественских колядок, укутанных до самых глаз шарфами, размахивавших фонарем и распевавших звонкими голосами. Мы их позвали в дом, угостили сладким пирогом, булочками с колбасой, кусками сырного торта и какао и одарили серебряными монетками. Потом я осталась в одиночестве.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мне было грустно и одиноко. С тех пор, как в доме побывала миссис Уилкокс со своей находкой, на меня нахлынули тяжелые мысли — то были гнетущие, болезненные воспоминания, которые вот уже пять лет, как я старалась похоронить глубоко в тайниках души, не имея надежды изгнать их из памяти навсегда. Находясь в дружественном окружении, я умела держать свои мысли в узде, но в молчании ночи они наваливались на меня всей тяжестью, и мне недоставало сил их отогнать.

Чтобы одолеть вражеский натиск, я призвала на помощь своего верного помощника — работу. За синее бархатное платьице для куклы Элинор я принялась еще прошлой ночью, но все же не была уверена, что поспею сшить ей наряд, достойный рождественского праздника. Поэтому все, что можно, следовало сделать на скорую руку, для чего я намеревалась использовать три последние вещицы из благотворительной корзинки. Полоску, вышитую тамбуром, довольно было скрепить всего одним шовчиком и пришить к ней поясок из репсовой тесьмы, чтобы получилась кукольная юбка; широкую желтую ленту легко было присобрать в виде лифа, спрятав все изъяны отделки под моим шейным платком; а сделав стежок-другой в нужных местах, ничего не стоило превратить кусок фетра с нашитыми перьями и мехом в нарядную кукольную шляпку.

Не прошло и двадцати минут, как я справилась с работой и охотно принялась за синее бархатное платье. Но хотя мои пальцы сновали без остановки, мое самое лучшее и самое надежное средство меня подвело — не изгнало из моих мыслей неумолчно звучавшее там слово. И это слово было «Эмма! Эмма! Эмма!», которое трижды выкрикнула, торжествуя, мисс Уилкокс и, содрогаясь от ужаса и горя, — Мартина. Эмма! Эмма! Эмма! — это имя набатом гремело у меня в ушах. Напрасно пыталась я не видеть стоявших у меня перед глазами неотвязных образов, пробужденных к жизни этим именем. Уютная, украшенная остролистом гостиная расплывалась у меня перед глазами и превращалась в фаэтон с откинутым верхом, которым правил мой муж. Он вез меня, свою семнадцатилетнюю невесту, в мой новый дом. Мистер Эшли Чалфонт, вдовец, был на двадцать пять лет старше меня и своим суровым обликом внушал мне трепет. Никто и никогда не относился ко мне враждебно, я просто не знала, что это такое, и потому не испытывала ни малейшего страха перед четырьмя своими пасынками, с которыми мне предстояло встретиться. Да что там страха! Я ожидала в них увидеть чуть ли не сотоварищей, столь молода я была, столь прискорбно молода.

Приближалась ночь. Смеркалось. Темные тучи нависли над безбрежными, унылыми вересковыми пустошами, которыми мы проезжали; их багрянец, крепости на холмах, жухлая зелень листьев — все тонуло в сером сумраке. Внезапно из раскачивавшейся от ветра рощицы на нас вылетело что-то огромное и черное. Мгновение спустя предмет оформился и оказался массивной каретой, несшейся на отчаянной скорости и переваливавшейся с боку на бок. Вскрикнув от неожиданности, муж прижал фаэтон к обочине, с трудом удерживая лошадей, напуганных, как и мы, вынырнувшим из тьмы призраком. Сильно накренившись, вихляя из стороны в сторону и едва не врезавшись в фаэтон, громадная неуклюжая колымага пронеслась мимо. На миг я увидела возницу — придурковатого, бессмысленно улыбавшегося малого, рядом с которым скорее возвышалась, чем сидела, понукая лошадей, молодая девушка с черными волосами, дико развевавшимися на ветру.

Мой муж не видел ни девушки, ни возницы: его внимание было всецело поглощено лошадьми, которых он пытался успокоить, с трудом удерживая в руках вожжи. Когда ему удалось утихомирить испуганных животных, он перевел взгляд на карету, уже почти скрывшуюся из виду. «Клянусь честью, это старый катафалк, обслуживающий Груби и соседние деревни, — сказал он, — и, кажется, правит им сын гробовщика, можно сказать, недоумок. Что только Джонс себе думает? Пускает этого олуха Билли ездить по дорогам в такой час! Я поговорю с ним завтра. А с ним девушка, говорите? Очень на него похоже! Может почитать себя счастливицей, если вернется домой, не переломав костей! На месте ее отца я бы с ней так поговорил, что она „взяла бы в помин“, как выражаются здешние крестьяне».

Тем временем катафалк, раскачиваясь, гремя и подскакивая, скрылся во мраке. Я услышала, как мистер Чалфонт, тронув вожжи, коротко и зло рассмеялся. Не знаю, что его рассмешило, меня же пронзила сильнейшая дрожь, и, вместе с тем, охватило непонятное, необъяснимое чувство одиночества. Что я здесь делаю, спросила я себя, зачем еду по этим безотрадным пустошам с этим совершенно посторонним человеком?

Я поверила своим родителям, внушившим мне, что Эшли Чалфонт — превосходный, уважаемый человек, пользующийся славой добросердечного хозяина. Как раз такому человеку они, немолодые и немощные, могли, не опасаясь, доверить свое любимое младшее чадо. Я ничего не знала о любви. Единственная известная мне привязанность была любовь к родным и друзьям. Да и откуда было знать о ней девочке, только что вышедшей из классной комнаты, подруге собственных племянников, на равных забавлявшейся с детьми старшего брата? Желая угодить моим дорогим родителям и отблагодарить их за заботу, я легко дала убедить себя в том, что страха в сочетании с восторгом и почтительностью вполне довольно, чтобы стать мужней женой. К тому же мне льстило, что мистер Чалфонт остановил свой выбор на мне — подумать только, ни одну из моих старших сестер не выдали замуж так рано: в семнадцать лет! Но сейчас, при виде этого катафалка, меня охватили сомнения, тревога и страхи. Мой муж, казалось, не заметил того, что я пала духом; он все так же правил, по-прежнему не говоря ни слова, разве что изредка бросал какое-нибудь замечание о той или иной исторической, географической или архитектурной достопримечательности, которую мы проезжали. Быть может, его тоже встревожил чуть ли не потусторонний вид кареты, и он счел это дурным предзнаменованием? А впрочем, не могу сказать.

Наконец, мы миновали пустоши и въехали в чистенькую, аккуратную деревушку, в которой все казалось серым: дороги, стены домов, садовые ограды и даже деревья, — все было одного и того же угрюмого цвета, и уж совсем серыми выглядели темные крыши из сланца — более прочного и здорового материала, чем солома, как с удовлетворением заметил мой муж. На краю деревни высилась серая церковь с погостом, обсаженным тисовыми и другими, столь же унылыми деревьями. Между ними я с трудом разглядела едва белевшее строение ложноклассического стиля. «Фамильная усыпальница, воздвигнутая моими предками», — сказал мой муж, и тут же стал пространно объяснять, как трудно было уговорить деревенских не брать воду из кладбищенского колодца. Хотя прошло много лет с тех пор, как он построил другой, отвечающий всем требованиям, они прокрадывались с ведрами, стоило лишь какому-нибудь безрассудному глупцу сломать поставленные запоры. «В конце концов, я отчаялся и снял замки — пусть травятся, если им угодно», — заключил он свою речь.