Жану пришлось признать себя побежденным. Лона вдруг стала чуть более разговорчивой:

– Я пришла посмотреть, как она проводит с вами время. Но она покинула нас.

В голосе ее слышалось неподдельное разочарование. Жан воспрянул духом:

– А хотите, я тогда вам расскажу, как у нас с ней было в первый раз?

Но Лону не удовлетворило и это его предложение. Она сообщила ему, что некоторые вещи остаются для нее совершенно непостижимыми:

– Почему она вышла замуж за мужчину?

Жан ответил первое, что пришло ему в голову:

– Вы же прекрасно знаете: от творческой личности можно ожидать чего угодно.

Не умея как следует объяснить пристрастие Аурелии, Жан воспользовался этой отговоркой, а сам подумал:

«Не буду же лежать тут голым перед этой одетой самочкой? Да и торчать весь день в кровати, не имея ни единой возможности затащить ее к себе, тоже не хотелось бы».

– Подождите минуту, пока я приведу себя в порядок, – произнес он. – Закройте ваши невинные глазки.

Но Лона продолжала смотреть на него, словно выражая свое пренебрежение к подобной мужской стыдливости. С серьезным видом она наблюдала за тем, как Жан направился к ванной комнате. Лона смотрела на его опавший член так, словно пыталась найти в нем разгадку занимавшей ее тайны.

Судя по ее растерянному выражению лица, попытка эта не увенчалась успехом.

Умывшись, побрившись и одевшись, Жан взял Лону под руку и отвел в соседнюю комнату. Там он усадил ее в кресло, наблюдая за тем, как при каждом движении ее головы свет играет с ее роскошными локонами, окрашивая их то в рыжий, то в золотистый цвета.

Ее роскошную шевелюру украшали многочисленные мелкие косички: мода, которую Лона, вероятно, переняла у африканцев. А может быть, девушка инстинктивно чувствовала, насколько соблазнительно могут выглядеть эти косички, оплетавшие ее волосы, подобно лианам и терновникам сказочного леса.

«Почему Аурелия сказала, что эта девушка на нее похожа? – удивлялся про себя Жан. – У Лоны волосы очень длинные, а у моей охотницы они короткие. Конечно, у обеих темные глаза, но у Лоны они все же намного темнее. Скулы у них, пожалуй, похожи… Да и вообще, они обе чрезвычайно красивы! По крайней мере, лицом, потому как откуда мне знать, что скрывается под этой старомодной ночной рубашкой, возведенной в ранг бесстыдного выходного наряда?»

Девушка-модель разместилась в кресле так, что платье ни на сантиметр не приоткрыло ее наготы ни сверху, ни снизу. В тот момент Жан был готов залепить ей пощечину.

5

– Хорошо! – сказал он. – С чего мне нужно начать? Я имею в виду, с какой части Аурелии?

Лона бросила на него полный невинности взгляд, тем самым пробудив в нем очередной порыв острого желания. Чтобы хоть как-то его подавить, Жан начал рассказ со всей сухостью и отрешенностью, на какую только был способен:

– Первого ноября в Эфиопии отмечают религиозный праздник: причины те же, что и у нас, поскольку Эфиопия по большей части населена христианами. Разумеется, христианство у них проявляется иначе.

«Она решит, что все это не имеет к Аурелии ровным счетом никакого отношения, и начнется скандал, – подумал Жан. – Что ж, пусть так! Надо, черт возьми, продолжать!»

– Мне поручили отправиться в Лалибэлу на празднование Дня Всех Святых, предварительно объяснив мне, как проходит местная литургия и какие в городе бытуют обычаи. Заметьте, ни то, ни другое меня по-настоящему не интересовало.

Жану было достаточно одного лишь быстрого взгляда, чтобы понять: Лоне был абсолютно безразличен его рассказ. Тогда он попытался вырулить на нужный путь повествования:

– За ту неделю, что предшествовала празднеству, я видел Аурелию всего пару раз. И всякий раз – в одном и том же месте: на окраине деревни, на холме, где росло одинокое дерево. Оно было величественно-огромно, так что, вероятно, ему пришлось впитать в себя все земные соки в округе, потому как вдалеке, насколько хватало глаз, не было ни кустика, ни травинки: ничего, кроме ссохшейся грязи цвета кожи Аурелии.

«Я уже дважды произнес имя, способное пробудить интерес в моей слушательнице. А она все равно выглядит рассеянной и скучающей», – размышлял Жан. Когда он вновь заговорил, голос его звучал уже несколько раздраженно:

– Кожу Аурелии я мог разглядывать как угодно долго: она стояла на коленях, а ее юбка была очень короткой. Это позволяло мне восхищаться изгибами ее обнаженных бедер. Вы ведь знаете, насколько они хороши.

Лона медленно и грациозно пошевелилась. Жан увидел, как ее руки с длинными тонкими пальцами легли на полушария грудей. Ткань натянулась, и под воздушной ночной рубашкой обозначились возбужденные девичьи соски – настолько четко, что, казалось, они с легкостью могут пройти сквозь легкий хлопок.

Неотрывно глядя на это неожиданное явление, рассказчик продолжил:

– У подножия этого гигантского дерева, чьи извилистые корни доходили порой до высоты человеческого роста, стояла молоденькая пастушка. Она была одета в коричневые лохмотья. Голова девушки была обмотана тряпкой, но из-под нее выбивались роскошные волнистые волосы. Длинным густым каскадом они ниспадали до низа ее спины, перевитые косами и трепещущие при малейшем дуновении ветра. Они были украшены черными перьями, как ваши – листьями и терновником.

«Раз уж я ударился в поэзию, – подумал Жан, – мог бы тогда уж сравнить ее волосы с гривой Мелюзины[41]. А почему бы и нет, собственно? Мелюзина всегда возвращается… Но правильно ли награждать Лону рыбьим хвостом? Впрочем, учитывая то, как мало показывает мне эта ее треклятая ночная рубашка, разницы не вижу никакой: что ноги, что хвост. В любом случае ей наплевать!»

Он продолжил рассказ:

– Аурелия неотрывно смотрела на нее и меня не замечала. На следующий день я встретил ее на том же месте: Аурелия глядела на пастушку, а та уставилась в пустоту. Через некоторое время я сообразил, что они не разговаривали, но при этом каким-то непостижимым для меня образом понимали друг друга. Пустота в глазах пастушки уже была наполнена Аурелией, в то время как сама она освещала своим темным счастьем лицо иностранки. За всю свою жизнь я редко наблюдал, как две женщины любят друг друга столь полной любовью. Я мог днями напролет наблюдать за ними. Но эта сцена, в свою очередь, наполняла меня самого живительной любовью. Никогда я не испытывал ничего подобного. Эта любовь, побуждавшая меня оставить их наедине, до сих пор привязывает меня к той женщине, которую вы тоже любите.

6

Жан заметил, что Лона постепенно вошла во вкус.

Пальцы девушки исступленно теребили грудь, а взгляд ее в тот момент разительно напоминал взгляд пресловутой пастушки, какой ее запомнил Жан.

– Я больше не возвращался к дереву. В день праздника мне волей-неволей пришлось идти в храмы, где проводились церемонии. Я уже видел их раньше, но они были пустыми. Увидеть их снова, пестрящими многочисленными религиозными деятелями, представлялось мне довольно сомнительной авантюрой.

Предвидя возможное безразличие Лоны к этой теме, Жан не без некоторого колебания решил пояснить:

– В начале 1200-х годов в этой местности, известной раньше под названием Роха, тогдашний правитель, называвший себя потомком Моисея, дабы потеснить своих соперников из рода Соломона и царицы Савской, решил увековечить свою узурпаторскую династию в камне. И ему в голову пришла идея, позволившая навсегда остаться запечатленным на страницах истории. Вместо того чтобы строить ввысь, он стал копать вглубь.

Лона продолжала удерживать пальцами соски, однако больше не играла с ними. Жан не позволил себе отвлекаться. Он продолжал:

– Те двенадцать церквей, что правитель приказал построить, а вернее – выкопать, не устремляют к небесам ни куполов, ни шпилей. Крыши их находятся на уровне земли. Чтобы их увидеть, нужно чуть ли ни в буквальном смысле в них свалиться. Снаружи на них можно посмотреть только сверху вниз, как в колодец. А чтобы попасть внутрь, необходимо преодолеть десятки метров подземных тоннелей и переходов. Освещают эти церкви не витражные окна, а яркие фрески на стенах.

Глядя на неподвижно сидящую Лону, Жан испугался, что та попросту уснула с открытыми глазами. Но вдруг она протяжно вздохнула, словно придя в себя, и Жан поспешил закончить свою мысль:

– Не пустовал ни один квадратный метр стены. Все они были украшены огромными иконами, золотом и сияющими статуями. Сложно было судить о подлинных размерах этих храмов: настолько они были испещрены лабиринтами нефов, пролетов, закоулков и ниш. Арки, колонны, барельефы, скульптуры, баптистерии, алтари – все это было вырезано прямо в скале. Хотя лучше было бы сказать «высечено», поскольку их округлые очертания придавали им мнимое сходство с камеями.

«Уж лучше бы я вовсе ничего не говорил», – стыдливо подумал Жан, видя, как на лице Лоны все больше сгущаются тучи. Теперь ее руки опустились, и в голову Жана вдруг пришло драматическое сравнение со страной, пренебрегающей своим культурным достоянием.

Дабы положить конец этой несправедливости, он придумал, как можно приукрасить повествование таким образом, чтобы это не ускользнуло от внимания Лоны:

– Потом я понял, почему Аурелия решила остановиться в том забытом местечке, и этот выбор очень многое говорил о ее интуиции. Нужно было непременно обладать артистической натурой, чтобы среди множества звуков Лалибэлы уловить предчувствие того, что город этот был в некотором смысле уготован тебе самой судьбой.

Он ненадолго приумолк, отмечая, как в глазах Лоны вновь загорелись искорки интереса.

– Только там действительно религия и природа связаны самым тесным образом. В Лалибэле пейзаж повсюду изобилует фаллическими символами. Взять, к примеру, причудливые угловатые горы, которые местные жители называют «амба» и которые заполняют все Абиссинское плато гротескными эрегированными изваяниями. Подобный приапизм[42], очевидно, нагнал на Аурелию тоску, когда столь унылый ландшафт открылся ей из иллюминатора в самолете. Но, слава богу, Лалибэла с ее подземными чудесами дарила ей иные перспективы!

Лона наградила этого развратника взглядом степенного психолога. Жан решил, что это был знак благосклонности, и продолжил:

– Когда я добрался до места проведения церемонии, то увидел, что по всему периметру обрыва, внизу которого располагалась одна из вышеупомянутых церквей, стояли люди. Они пели. Казалось, эти верующие, облаченные в белые одежды, были веселы и радостны. Тут мимо меня прошла другая толпа – серая и печальная. Это была группа местных священнослужителей – единственных, кто в тот день допускался в святилище. В тот момент я подумал, что население Лалибэлы действительно наполовину состоит из священников, а наполовину из нищих: все они были голодными калеками в грязных рубищах.

Жану было невыносимо видеть грудь Лоны.

– А как же Аурелия? – забеспокоился я тогда. – Отказалась ли она, как вы сейчас, узнать город получше, познакомиться как с хорошими, так и с плохими его сторонами? Или, быть может, она уже стояла возле какой-нибудь другой монолитной церкви? Я спросил моего переводчика, не слышал ли он случайно что-либо о молодой женщине… Но тот прервал меня и жестом указал на скалу. Прищурившись, я сумел различить на ней силуэт в цветной одежде, сильно отличавшийся от изодранных ряс жителей Лалибэлы.

«Она там, – подтвердил переводчик, – но ей нельзя спускаться». «Приведите ее», – авторитетно приказал я. Этому я научился на работе. На меня возлагались большие надежды, которые я, впрочем, не оправдал.

Он подчинился, а точнее, выловил из толпы какого-то несчастного дьячка и отправил его на скалу. Мы видели, как он подошел к девушке, и та вдруг отделилась от толпы верующих и направилась к нам по извилистой тропинке, что вела ко входу в запретное место.

Жан даже не пытался скрыть улыбку облегчения, когда заметил, что пальцы его слушательницы вновь сдавили соски. Тон его стал чуть более непринужденным:

– По мере того как она приближалась, я постепенно замечал некоторые детали: например, что каблуки ее обуви были слишком высоки для местной почвы; что обувь эта на поверку оказалась сапогами из кожи и ткани, поднимавшимися до самого подола юбки; что юбка доходила ей до колен, а сверху прекрасное тело было прикрыто просторной блузой с длинными рукавами; сама блуза была застегнута по самую шею.

Она еще смеется!

– Я отправил за этой женщиной, потому что рассчитывал вновь увидеть не только ее грудь и ноги, но и ее взгляд! Но у нас не оказалось ни минуты для разговоров. Священники с воплями кинулись к ней, потрясая своими дубинами.

«Они говорят, что эта женщина не имеет права войти в церковь», – сообщил мне переводчик.

Я снова примерил на себя личину командира и заорал во все горло, стараясь перекричать толпу:

«Это моя жена!»

Глаза Лоны от изумления расширились. Жан усмехнулся: