– Они здесь думают, что ты приехал из каких-нибудь трущоб и рад без памяти, что вырвался оттуда, – сказал он вдруг с ожесточением. – А для меня трущобы – это Лоуэлл. – Но, помолчав и успокоившись, добавил: – Да нет, конечно, я не прав. Манчестер – вот трущобы, каких не дай Бог увидеть! Англичане ничего сделать по-человечески не умеют. Американцы все могут, но стараются только лишь для себя. А когда речь заходит о нас, то словно бы забывают все, что умеют.

Мы. Они. Она снова задумалась, принадлежит ли к «ним» мистер Стоун и почему мистер Магвайр не считает себя американцем, хотя столько лет уже прожил в Америке и так давно сделался членом почитаемой лоуэллской семьи.

– Ваши домашние все еще в церкви? – спросила она, когда он замолчал.

– В церкви? – переспросил он рассеянно. – А!.. ты решила, раз воскресенье… Нет, они в Бостоне, а я здесь, потому что некому заменить меня в ткацкой.

– Но они поступили жестоко! – воскликнула она пылко, не успев даже подумать о неприемлемости своих слов. – Им надо было подождать, когда вы тоже сможете поехать!

– Что ж, наверное, я и хотел, чтобы ты так сказала. Иначе зачем и рассказывал! Но теперь слушай: ты не права. Слово «жестокость» совсем не подходит для миссис Магвайр. Она одна из великодушнейших женщин на этой земле. Прекрасная, удивительная женщина.

– Ой, ну конечно же, так, – сказала она, покраснев от смущения, – я вовсе и не имела в виду… Она была так добра ко мне… Я же только хотела сказать, что нужно было подождать, пока…

– Да-да, понимаю. Но дело в том, что мистеру Стоуну необходимо было поехать по делу как раз сейчас, а миссис Магвайр очень трудно безвыездно жить в Лоуэлле. Она много читает, и ей не хватает здесь книг. Она ведь очень умна, Эммелина, и Лоуэлл не в состоянии дать ей необходимой духовной пищи.

Все это звучало как часть бесконечного спора, который он вел сам с собой.

– Поверьте, у меня и в мыслях не было критиковать миссис Магвайр, – снова сказала Эммелина.

Он натянул поводья, и лошадь чуть не остановилась. Повернувшись, чтобы взглянуть на него, Эммелина вдруг оказалась вплотную с его лицом и покраснела пуще, чем прежде.

– Какая ты красивая! – вырвалось у него. – Сколько же ты еще пробудешь в Лоуэлле, радуя меня своим личиком? Недолго, наверно. Поможешь своим справиться с трудностями, а там вернешься домой и выйдешь замуж за какого-нибудь славного парня.

– И вовсе я не хочу замуж! – порывисто возразила она, хотя минутой раньше ей в голову не пришло бы сказать такое.

– Что ж, может, и так, – ответил он. – В Файетте едва ли найдется достойная тебя пара, мне это, в общем, понятно.

Такой поворот беседы ошеломил ее, и она совершенно не понимала, что еще он теперь сделает или скажет. По-прежнему вглядываясь в его лицо, она избегала смотреть в глаза: они были слишком близко.

– Эммелина, а знаешь, какая ты сейчас? Знаешь, что происходит с твоим прелестным лицом? Знаешь, оно просто тает и бесконечно меняется, откликаясь на каждое мое слово. Ты это знаешь? – вдруг спросил он и сразу, не дожидаясь ответа, хлестнул резко лошадь и выкрикнул что-то по-гэльски.

Лошадь сорвалась в галоп и понеслась так, что и Лоуэлл, и его фабрики остались далеко позади. Чем больше они удалялись от города, тем сильнее петляла дорога. На поворотах лошадь заносило, и Эммелина сначала очень боялась упасть. Но руки мистера Магвайра каждый раз крепко сжимались, поддерживая ее, и постепенно она перестала бояться, оттого что ее швыряет то вправо, то влево, и чувствовала себя в безопасности.

Наконец с двух сторон замелькали деревья. Стало видно, что впереди дорога почти теряется в зарослях пихт и сосен. Как только въехали в лес, лошадь, повинуясь воле Стивена Магвайра, пошла почти шагом. Снег в лесу еще не подтаял: ветви деревьев заслоняли от солнца вьющуюся среди стволов тропинку. Стояла полная тишина – ни дуновения ветерка, ни птичьего щебета.

Вскоре они добрались до поляны, тянувшейся вправо, к изножью каменистых холмов. Камни уже очистились от тающего снега, хотя и не успели высохнуть, влажно блестели. Остановив лошадь, мистер Магвайр дал Эммелине подержать поводья, спешился и протянул ей руку. А она положила шаль на луку седла и, снова передав ему поводья, спрыгнула прямо в его объятия, подняла голову и вопросительно на него посмотрела.

– Что же ты со мной делаешь, Эммелина? – прошептал он.

– Что делаю? – переспросила она встревоженно. – Но ведь я не делаю ничего.

– Ты так думаешь?

Он выпустил ее из объятий, но она даже не шелохнулась, ведь любое движение могло оказаться неправильным и рассердить его. Пока, к счастью, если он и сердился, это было не страшно и не всерьез.

– У меня и в мыслях не было сказать плохое про миссис Магвайр… – начала она снова, и даже слезы выступили у нее на глазах. – Миссис Магвайр настоящая дама, и она была так добра ко мне, подарила мне шаль, пригласила… Я никогда не сделаю ничего, что может ее огорчить.

– Вот как! Никогда? – повторил он, и взгляд его стал таким странным, что она испугалась еще прежде, чем поняла смысл слов. – В таком случае, мисс Эммелина, вам надо сделать вот что: не мешкая, развернуться, взобраться на мою лошадь и, вернувшись к мосту, где мы встретились, привязать ее там, а самой идти к миссис Басс. Обо мне можно не беспокоиться, я сумею добраться назад.

Она не верила своим ушам и в отчаянии ловила его взгляд. Слезы, наполнившие глаза, текли теперь по щекам. Внезапно она развернулась и бросилась от него прочь, но не туда, где привязана была лошадь, а к дороге. Ей даже в голову не пришло, что она может воспользоваться лошадью. Она вообще больше не собиралась возвращаться в Лоуэлл и кинулась в другую сторону, чтобы идти, сколько сил хватит, а потом рухнуть на землю и умереть. Он в две секунды догнал ее. Схватил за руку, но удержать не сумел – она вырвалась. Тогда, забежав вперед, он загородил ей дорогу, и она заметалась. Хотелось исчезнуть, никогда больше его не видеть, никогда не попадаться ему на глаза. Острое чувство унижения заливало ее с головы до пят, оно было несравнимо сильнее, чем то, что ей приходилось испытывать прежде, – из-за неправильного выговора, из-за убогой одежды.

– Пожалуйста, – с трудом выдохнула она. – Пожалуйста, дайте пройти.

Но он крепко схватил ее за руки и держал.

– Вы ведь сказали, чтобы я ушла. И я хочу уйти. – Бушевавшие в груди чувства как-то растаяли, и ею овладела полная беспомощность.

– Пойми меня, Эммелина, – сказал он мягко, и голос звучал загадочно, напоминая плеск воды в темной глубокой пещере. – Я пытался заставить тебя уйти потому только, что сам я уйти не мог.

Она хотела было спросить, почему нужно уходить хоть кому-то, но тут он, нагнувшись, коснулся губами ее лба. Она подняла на него глаза, и он поцеловал их. Он был как отец, и она приоткрыла рот, чтобы сказать ему это, но он уже целовал ее губы. Она покачнулась, как будто лишившись опоры, поддерживавшей ее до сих пор, а он, обняв ее, стал прижимать к себе – крепче и крепче.

– Боже, как ты мила, – шептал он, – как ты прелестна… Он покрывал поцелуями ее щеки, целовал подбородок, глаза, вернее, веки, так как глаза были закрыты. Голова у нее кружилась. Откуда-то издалека слышался голос, говоривший, что все-таки нужно было поступить так, как он сказал, что и сейчас правильно было бы сесть на лошадь и одной вернуться в город. Но этот голос и сам знал бессилие своих доводов. Она не могла ему подчиниться, даже если бы захотела. Нужно было, чтобы он повторил то же самое снова и чтобы она поняла, что он говорит всерьез. Собственной воли у нее уже не было. Они долго стояли, тесно прижавшись друг к другу, он, наклоняясь, целовал ее в волосы, потом, решившись наконец двинуться с места, взял ее за руку и повел к валунам. Один из камней был большим и удобным. Сняв куртку, он аккуратно ее расстелил. Эммелина следила за каждым движением, как завороженная. Солнце с какой-то особой ясностью высвечивало его фигуру на фоне неба. Темные волосы сверкали; румянец на щеках, белизна прежде скрытого под курткой свитера, блестящая коричневая кожа сапог пленяли яркостью, виденной прежде только во сне.

Она уселась на его куртку, а он беспечно расположился рядом, прямо на влажном камне и долго молча смотрел на нее, держа ее руку в своей. Она тоже не говорила ни слова. Впервые в жизни ею овладел глубокий и сладкий покой, при котором нет места мыслям, которому равно чужды и планы на будущее, и воспоминания о прошлом.

Потом он начал что-то напевать. Второй раз за день звук его голоса вызвал у нее слезы.

– Что-то не так? – спросил он встревоженно. Но она замотала головой:

– Нет-нет. Просто мне очень приятно вас слушать.

Он запел громче. По-гэльски. Не понимая слов, она все же догадывалась, что они очень нежные и обращены прямо к ней.

– Хочешь узнать, о чем эта песня? – спросил он, закончив. – Так вот. Это жалобы моряка. Жизнь носит его по волнам и только изредка дает увидеть берег. «Хорошо вам советовать мне вернуться на сушу, – говорит он своим дружкам. – Вы разве не знаете, что стоит мне почувствовать под ногой землю, так какая-нибудь малютка сразу зацепит меня и сгину я безвозвратнее, чем в океанской пучине. Так что уж нет, останусь-ка я на корабле, но вам за советы спасибо».

– Бедняжка, – улыбнулась Эммелина.

– Да, в самом деле, бедняжка… – Он снова принялся напевать что-то, но, резко оборвав себя, спросил, а обедала ли она.

– Нет, но… – Она замялась. Пусть он лучше не думает, что она голодна, а то вдруг возьмет и отправит ее к миссис Басс – подкрепиться.

– Что «но»? – рассмеялся он добродушно. – Тебе уже не нужна и еда? Ты можешь быть сыта моими песнями? Ну-ка, пойдем!

Все еще продолжая посмеиваться, он подал ей руку, помог подняться и повел к тому месту, где привязана была лошадь.

Всю дорогу до города он ни на миг не закрывал рта. Будь это не он, а кто-то другой, она устала бы до бесчувствия. Но он чередовал болтовню с пением, успокаивал ее колыбельными, и ей делалось хорошо и легко. Все, что он видел и слышал, наталкивало его на какую-нибудь новую мысль или извлекало из памяти еще одну песню. Две яркие синие сойки, сидевшие на березовой ветке, заставили его вспомнить птицу с трудным названием, которое ей не совсем удалось уловить. В Америке он ее никогда не встречал, а она так красиво поет, и тут же показал как – засвистел, подражая птичьему пению. Потом сделал небольшой крюк и указал ей на несколько заброшенных бревенчатых хибарок, а когда она изумленно воскликнула, что по сравнению с ними даже и дом в Файетте почти дворец, хмыкнув, сказал: надо бы как-нибудь отвести ее в Эйкр, на бывшие пустоши Пэдди. Там она сразу поймет, как он в первое время жил в Лоуэлле.

– Наверно, все же не так, – предположила Эммелина.

– Да. Именно не так. Гораздо хуже.

– Но это ведь невозможно! – с глубоким убеждением воскликнула она.

Он рассмеялся:

– Увидишь.

Город был уже близко. И каждый раз, когда он разговаривал о чем-то, что они будут делать вместе, сердце ее начинало радостно биться. Ведь слушая его рассказы и его песни, чувствуя обнимавшие ее руки и губы, касавшиеся затылка, она боялась – с каждой минутой сильнее – лишь одного: что сегодняшний день больше не повторится. Об Айвори Магвайр она уже не думала. Воспоминание о ней потускнело и расплылось. Где-то вдали маячили безымянные лица тех, кто предпочел бы, чтобы она не была сейчас здесь, с мистером Магвайром. Вспомнив, что Мейми и другие завидовали ей и безо всякой причины, она содрогнулась при мысли, что бы они сказали, увидев ее теперь. Однако, говоря точнее, содрогнулась, пожалуй, все-таки не она, а кто-то очень на нее похожий и видимый ею как бы на расстоянии. Она же сама была слишком счастлива, чтобы и в самом деле обеспокоиться какими бы то ни было неприятностями. А кроме того, кто вправе ее осуждать? Никто ей не дал ни капли тепла. И будь она в состоянии чувствовать сейчас что-либо, кроме тихой, глубокой радости, ей, может, пришло бы в голову обвинить всех, живших рядом с ней в Лоуэлле, в том, что их равнодушие было причиной, толкнувшей ее к мистеру Магвайру. Но в блаженстве, в котором она пребывала, ей было легко просто вытеснить их из сознания, обозначив словом «они» и понимая, что многое, происходящее с ней, должно быть от «них» непременно скрыто. До нее не дошло еще, как «они» многочисленны, ей было еще непонятно, что теперь мистер Магвайр – единственный человек в Лоуэлле, от которого у нее нет тайн.

* * *

Показался Лоуэлл. С этой точки она его прежде не видела. Гнездившиеся в излучине Мерримака городские постройки отчетливо выделялись на фоне полей, раскинувшихся по эту сторону реки. «Бутт и компания» хотели, перерезав перемычку, получить остров к югу от водопадов и на нем строить фабрики, пояснил Стивен Магвайр.

Воды канала давали бы им энергию, а потом снова впадали в реку, ниже по течению. Но земли за водопадами были слишком высоки, и от этой идеи пришлось отказаться. Канал построили в обход возвышенностей и, расширяя его, придерживались того же принципа.