– Почему ты решил жениться на мне?

– А разве, как правило, люди не женятся? – ответил он совершенно серьезно.

– Да, но я старше тебя. И нигде не была, только… Да ты совсем ведь не знаешь меня!

Вместо ответа он обнял ее и попытался поцеловать, но она вскрикнула: ее охватило такое чувство, будто он часть той злой силы, которая сжимает ей голову. Вырвавшись из рук Мэтью, она подбежала к краю пруда, упала на колени и, наклонившись, плеснула холодной водой в лицо, а затем снова вскрикнула, уткнувшись лбом в ладони: боль, отступившая на секунду, набросилась с новой силой. И единственное, чего ей хотелось, – это кинуться очертя голову в холодную воду и, не сопротивляясь, пойти на дно.

– Вернись! – крикнул Мэтью.

– Ты не знаешь меня, – прошептала она, глядя на воду и понимая: нужно сказать это громче, иначе он не услышит. – Ты не знаешь, что я принадлежала другому мужчине, что у меня есть ребенок. – Знай он это, наверняка расхотел бы жениться на ней. Нужно сказать ему все сейчас или же скрыть навеки.

Он подошел к ней, поднял с колен, повернул к себе и глянул в глаза.

– Ты не знаешь меня, – в отчаянии повторила она. – Ты так и не дал мне рассказать о своей жизни!

– Все жизни похожи одна на другую.

– Это неправда! Со мной случилось такое…

Но он закрыл ей рот поцелуем, и постепенно она сдалась, растворилась в нем без остатка. Истощив силы в борьбе с непонятным, таинственным и безымянным врагом, она не могла бороться еще и с Мэтью. Она позволила ему увести себя снова к опушке, где они собирались выстроить дом, и отдалась ему, и весь мир исчез для обоих. На какое-то время ей показалось, что Мэтью прогнал преследовавшего ее безымянного врага, и удалось даже стереть из памяти те вещи, о которых она пыталась, но не смогла рассказать.

* * *

Все следующие недели она провела в лихорадочном возбуждении. Была счастливее, чем когда-либо, и все-таки не могла унять беспокойство. Впервые в жизни ею овладела страсть, но страсть только усугубляла напряжение.

Теперь, когда пришла физическая близость, все проявлялось ярче: и его любовь, и требовательность, и темперамент. Он говорил, что она красивее всех женщин, первая, кого он действительно любит, первая, с кем он «чувствует себя дома».

А на другой день, когда они вместе обедали, прячась в тени деревьев от полуденных лучей солнца, или два-три часа спустя – он отбирал бревна для балок, а она принесла воды из пруда, – он вдруг окидывал ее злобным и недоверчивым взглядом, как будто предполагавшим, что она просто вынудила его накануне сказать все эти слова. Его пугало и настораживало то, что она всегда знает, чем угодить ему, как порадовать; она же боялась лишь одного: дня, когда больше не сможет дать ему радость.

Общение с окружающими людьми давалось им мучительно. Нелегко было даже с Эндрю и Джейн, единственными их друзьями. А ведь и все остальные (кроме Гарриет с мужем) относились к ним очень неплохо, хоть Мэтью и утверждал обратное.

Гарриет не скрывала неодобрения, которое вызывал у нее Мэтью. Его превращение в жениха было, с ее точки зрения, последним из сумасбродств с детства чудившей старшей сестрицы. Порой можно было думать, что Гарриет заступила место отца, который теперь, после того как Мэтью сумел осилить его, как бы забыл обо всех своих к нему претензиях. А Гарриет придиралась к чему только можно. Вызывая у Эммелины улыбку, говорила: он трусоватый, у него глаза бегают. Негодовала на то, что сестра отказала Саймону, хотя сама-то не стоит его мизинца: наверняка сделала это назло семье, других причин нет. Хотя они с Уинтропом по-прежнему жили неплохо, Гарриет беспокоило, что торговля в лавке идет как-то хуже, чем прежде. В связи с этим возникла идея, заручившись финансовой поддержкой Саймона, открыть каретную мастерскую. Однако в последнее время Саймон вдруг охладел к их затее. Гарриет обвиняла в случившемся Эммелину, а Эммелина и знать не знала об этих делах.

– Ну полно, Гарриет, – пыталась она урезонить сестру.

– Ах вот как: «ну полно, ну полно», – передразнила та в бешенстве. Подобной ярости Эммелина не видела с тех пор, как Гарриет вышла замуж, а сама она удовольствовалась, казалось навсегда, положением старой девы. – Ты совершенно бесчувственная, Эммелина Мошер! Тебе на всех наплевать! И это всегда так было! Никогда не забуду тот день, когда ты уезжала в Лоуэлл!

Эммелина остолбенела. Фраза слетела с уст Гарриет с такой легкостью, словно с момента этого отъезда миновал не двадцать один год, а от силы двадцать один день.

– Ты была холодна, как ледышка в пруду. Все беспокоились о тебе, просто с ума сходили, а ты рада была отправиться в город, да еще с двумя новыми платьями.

«С одним», – поправила ее мысленно Эммелина, но вслух ничего не сказала. Было ясно, что уточнение не только не сгладит обиду, но, наоборот, лишь пополнит уже существующий список. Да и вообще не хотелось никак реагировать на эти вздорные жалобы Гарриет, и при первой возможности Эммелина сбегала через дорогу – в «новый дом». Фундамент был уже готов, доски для пола заказаны.

Вокруг строительства витал дух праздника. Три года в городке никто не строился, и неожиданное решение Мэтью поставить в Файетте дом обрадовало даже и тех, кто не симпатизировал ему лично или не одобрял предстоящего брака Эммелины с парнем, который мало того, что чересчур для нее молод, так еще невесть откуда взялся. Мужчины вникали во все подробности проектирования и строительства и часто, придя всего лишь взглянуть, оставались потом помочь. (Саймона Фентона среди них не было. Ходили слухи, что они с Персис решили пожениться, и она хочет – поскорее, а он вроде как тянет.) Женщины держались на большем расстоянии. Эммелина значительно отдалилась от своих прежних подруг Рейчел и Персис: Рейчел была недовольна тем, что она нарушила клятву безбрачия, а Персис ревновала к ней Саймона. Время от времени Эммелина с удивлением спрашивала себя, как они умудряются так обе разом сердиться на нее, хотя, пожалуй, им естественнее было бы сердиться друг на друга.

Но, говоря по правде, она редко задумывалась над этим. Все, что не связано с Мэтью, было ей более или менее безразлично. И если Рейчел заявляла, что не она отдалилась от Эммелины, а Эммелина теперь не находит для нее времени, в этом тоже была своя правда. Рейчел, конечно, не изощрялась в усилиях свидеться с Эммелиной и не ждала ее и Мэтью после службы в церкви, но, безусловно, была не прочь, чтобы эта влюбленная пара когда-нибудь предложила ей составить им компанию.

А им, конечно, и в голову не приходило такое. Они были все время устремлены друг к другу. Все прочие люди были для них какими-то неодушевленными предметами или же, хуже того, помехой. На людях они не могли то и дело касаться друг друга, а именно это им было необходимо. Когда кто-нибудь заговаривал с ними, они притворялись, что слушают, хотя все, сказанное кем-то третьим, не представляло для них интереса. По-настоящему желавшие им блага близкие хотели, чтобы они скорее поженились и народили детей и чтобы исчезла наконец их безумная тяга друг к другу, делавшая почти невозможным любое общение с ними.


Пол был уже настелен, и доски для оконных рам привезены. Полдня Мэтью работал на ферме с отцом Эммелины и Эндрю, а затем снова возвращался к стройке. Том Кларк должен был, освободившись от предыдущей работы, сложить им очаг. Вот уже и оконные рамы вставили, и скоро привезут материал для наружной обшивки стен.

Венчание назначили на второе воскресенье августа. Однажды ночью Эммелине приснилось, что в канун свадьбы вдруг объявилась ее дочка, жившая, как оказалось, на Западе, поведала Мэтью всю историю и затем вместе с ним сбежала. Проснувшись в слезах, Эммелина никак не могла успокоиться. Да и с чего? Ее окружала густая тьма, она была одна в постели, а ее дочь в самом деле могла разыскать ее и своим появлением все разрушить. А ведь совсем недавно она готова была на любые унижения и трудности, лишь бы вернуть свою девочку.

Даже помыслить о том, чтоб открыться Мэтью, было теперь труднее, чем прежде. Раньше он был равнодушен и к Саймону Фентону, и ко всем прочим мужчинам, которые как-то проявляли к ней интерес, но теперь свирепел при одном лишь упоминании о них. Когда Эбен Варнум, пришедший взглянуть, как движется стройка, посоветовал купить доски у Саймона – он сушит дерево дольше, чем на других лесопильнях, и его товар качественнее, – Мэтью пробормотал что-то, чего не расслышала Эммелина, но что заставило Эбена побледнеть и уйти. Она подумала тогда, что Мэтью неприятно слышать похвалы Саймону, но как-то вскоре вечером отец, стараясь уточнить, когда именно произошло какое-то событие, сказал: «Это было, когда Элайя Смолл ухаживал за Эммелиной», и Мэтью сразу окаменел, замолчал и больше уже не раскрыл рта. Несколько дней спустя опять повторилось нечто подобное, хотя на этот раз в разговор попал даже и не поклонник, а просто Айзек Девис, с которым она когда-то в детстве несколько лет подряд ходила в школу.

– В чем дело? – спросила она, когда чуть позже они шли вместе к строящемуся дому.

Мэтью только что закончил третью стену, и под ежевечерним предлогом, что Эммелине нужно взглянуть, как продвинулось дело на стройке после обеда, они вдвоем улизнули из дома. Она ожидала услышать какое-нибудь объяснение, никак не связанное с помянутым отцом Айзеком Девисом. Но Мэтью, пнув ногой валявшуюся на дороге ветку, отрывисто бросил:

– Он нарочно все время их поминает.

– Кого?

– Этих… твоих. Малейшей возможности не упускает!

– Да что ты! Айзек Девис был просто мальчиком в шко…

– Он называет их, чтоб досадить мне.

– Нет, Мэтью, – сказала она примиряюще. – Этого быть не может. С чего бы ему хотеть досаждать? Я думаю, он успел полюбить тебя. – Отец и в самом деле вел себя дружелюбно с того памятного всем вечера.

– А это, сатана тебя побери, грязное вранье! – яростно выругался Мэтью, и сердце у нее подпрыгнуло и замерло. Ей уже приходилось слышать, как он сквернословил, когда вокруг были мужчины и он не знал, что она тоже неподалеку, но сейчас он выругался ей в лицо и явно знал, что делал. – Имей он возможность, вышвырнул бы меня отсюда, как… А ты просто не видишь, что он делает! Не слышишь, что он вворачивает, когда говорит со мной! Успел полюбить? Сказанула! Да он скорее полюбит гадюку, когда обнаружит ее у себя в постели!

Она невольно рассмеялась.

– Ничего нет смешного. Ну, ты идешь?

Она медленно подошла к нему.

– Я так люблю тебя, Мэтью. Я просто не понимаю, как может иметь значение то, что отец говорит о каком-то мальчике, когда-то ходившем со мной в школу, ведь он и упомянул о нем потому только, что его мать…

– Не хочу ничего о нем слышать! – в бешенстве выкрикнул Мэтью. – Как до тебя не доходит? Я не желаю слышать ни о ком, кого ты когда-либо знала!

* * *

Друзья мои, мы собрались здесь сегодня, дабы сочетать в священном брачном союзе этого мужчину и эту женщину. Брак предписан Господом Богом нашим и вменен нам среди иных законов бытия для счастия и благоденствия рода людского. Пытаясь понять суть вещей, мы должны сказать себе, что совершающаяся церемония – всего лишь символ того, что сокровенно и реально, символ священного союза сердец, который Церковь может благословить, а Государство легализовать, но оба они не в состоянии ни создать, ни разрушить. Путь к счастью – это преданность супругов друг другу и преданность их обоих благороднейшим задачам жизни.

Веря, что вы, брачующиеся, пришли сюда, понимая это, разрешаю вам соединить руки.


Они стояли у алтаря напротив пастора Эйвери. На Эммелине было подвенечное платье бабушки Джейн, в котором венчались и мать Джейн, и она сама. Дед Джейн был морским капитаном и привез ткань не то из Азии, не то из Африки (никто не помнил точно откуда). Это была кисея, но такая блестящая и мягкая, что с легкостью могла сойти за шелк, а кружевная отделка на платье была настолько изощренной, что каждая видевшая ее женщина понимала: этот узор не скопируешь. Мэтью купил к свадьбе новый костюм, хотя несколько человек готовы были одолжить ему свой. Посмотрев на него, Эммелина невольно затрепетала: он был так красив, так желанен. Непокорные волосы смочены и зачесаны аккуратно назад, а серые глаза смотрят прямо на пастора Эйвери, так что сбоку видны только густые темные ресницы.

Пастор Эйвери был изящным молодым человеком небольшого роста, похожим на олененка с лесной опушки, только что обнаружившего, что за ним следят. Но в этот день он казался Эммелине исполненным священного величия. Поговаривали, что, когда этот любимец всех матрон Файетта стал баптистом, его отец, священник епископальной церкви, публично заявил: он больше мне не сын. В обычной жизни пастор слегка заикался, но сейчас это едва ощущалось в легких, почти незаметных паузах. Прозвучали венчальные клятвы, и Мэтью надел Эммелине на палец гладкое золотое кольцо. Пастор провозгласил их мужем и женой, и они снова соединили руки.