Татьяна Рябинина - Енот-потаскун

На третий день вечером я позвонила маме.

— Ты не можешь у меня переночевать? Пожалуйста. Мне не с кем Тошку оставить.

— Что-то случилось? — испугалась мама.

— Ничего не случилось, надо уехать на один день.

— С этим своим?

— Это принципиально?

— Хорошо, — помолчав, согласилась одна. — Через час приеду.

Тошку она, конечно, затискает и закормит чем попало, но ничего не поделаешь. Не Ольге же звонить. Она, скорее всего, согласилась бы, но я же, по официальной версии, простужена в хлам, куда меня несет? Сознаваться? Нет. Плюс не хотелось создавать ей сложности с Витькой, он иногда впадал в неадекватную ревность.

В половине одиннадцатого я кое-как припарковалась у дома Антона и еще минут двадцать не могла выйти из машины. Как там говорят пилоты? Точка принятия решения? Или взлетать, или тормозить. Иными словами, Наташа, или вешайся, или освобождай табурет.

А если его нет дома?

Тогда позвонишь.

А если дома, но не откроет?

Тогда все вопросы будут сняты. Поедешь домой, вызовешь маме такси, а потом напьешься.

А ну пошла, живо! Или сразу же отправляйся на хрен с пляжа, но при этом признай, что тебе вообще не нужны никакие отношения. Купи вибратор и живи одна, овца.

Я вышла, задрала голову. В окнах Антона горел свет.

Сердце колотилось где-то в горле, я пыталась его проглотить, но не получалось.

Сорок два шага до парадной. Три кнопки номера, четвертая — вызов. Длинные гудки, как тире морзянки. На каком по счету нужно развернуться и уйти? У него домофон с экраном, видно, кто звонит, можно не спрашивать.

На десятом замок щелкнул, тире сменились коротким писком — точками.

В лифте я уткнулась лбом в холодный металл, пытаясь выровнять дыхание.

Спокойно, Наташа, спокойно…

Он стоял в дверях, как в тот раз, когда я приехала за Тошкой. Стоял и ждал меня…

— Ты чего смурной такой? — спросил отец, наблюдая, как я сражаюсь с прикипевшим аккумулятором. — С Наташкой поругался?

— Простыл.

— А зачем приперся тогда? Сидел бы дома. Всех денег не заработаешь. Или на свадьбу скирдуешь? Так мы подбросим, если что.

Первым на язык попросилось «какая нахрен свадьба?» Удалось сбить на подлете. Вторым номером — «куда торопиться, мы знакомы-то всего ничего». С этим тоже справился, чтобы не провоцировать на развитие темы. Промычал что-то невнятное: мол, ну… типа того.

— Ты это… — проворчал отец, видя, что я не особо расположен к разговору. — Заканчивай и проваливай. Лечиться. Рожа у тебя больно гнусная. В смысле, вид больной.

Насчет простуды было не совсем вранье. Познабливало и горло после ночной прогулки драло, но не до такой степени, чтобы не пытаться отвлечься работой. Это мне всегда помогало. Не думать. Какой в этом смысл — она все сказала. Возможно, давно хотела, но не решалась. Так что даже стоит поблагодарить Ирочку. Получился такой волшебный пендель. По крайней мере, все стало определенно.

Так я «утешал» себя целый день. Получалось плохо. Ощущение было такое, что я весь, снаружи и внутри, будто сплошная содранная кожа. Как ни шевельнись — больно.

Позвонил Леха, долго трындел про Настю — настоял все же на своем, чтобы так назвали. Какая она классная, как улыбается и слюни пускает. Я думал, только у женщин бывает гормональная энцефалопатия, оказалось, что и у папаш тоже, за компанию.

Енот, ты просто завидуешь.

Может быть…

Чем больше я убеждал себя, что все к лучшему, тем меньше этому верил. Кому лучше? Мне? Ей? Правда?

Я запрещал себе вспоминать, и не мог удержаться. Каждая мелочь — как игла под ногти. Так было — и так уже не будет. Тогда наоборот разрешил. Вспоминай. Все вспоминай. Может, чем сильнее боль, тем быстрее станет легче? Не в состоянии человек долго жить на пределе эмоций. Перегорит.

Я поехал в Репино, на залив. Туда, где были с Наташей. Бродил по берегу, пока не замерз. Зашел в ресторан-стекляшку, сел у окна с чашкой кофе, глядя за черту, где небо сливается с морем.

Вспоминал, как нашел на бульваре Тошку и как Наташа пришла за ним. Совсем не такая, какой я ее себе представлял. Как мы разговаривали, она улыбалась, и мне вдруг захотелось дотронуться до ямочки на ее щеке.

Вспоминал, как мы гуляли в лесу и Наташа забралась на поваленное дерево. Солнце просачивалось сквозь листья тонкими нитями и золотило ее волосы. Она смотрела на меня сверху вниз, глаза сияли, и я утонул в них. Подхватил ее, когда спрыгнула, прижал к себе и едва удержался, чтобы не поцеловать снова. А ночью не мог уснуть, вертелся и готов был грызть матрас, так хотел ее. Пока не понял, что и она — тоже.

Все это было как наяву. Ее пальцы, перебирающие волосы у меня на затылке. Запрокинутая голова и влажно поблескивающая полоска зубов между приоткрытыми губами, когда я, наклонившись, целовал ее грудь. Сбившееся дыхание и тихий стон, когда первый раз вошел в нее…

Я вспоминал все. Как она смеялась и как кусала губы, едва сдерживая слезы. Как мы разговаривали, дразнили друг друга, молча шли, держась за руки. Засыпали и просыпались вместе, крепко обнявшись. И повторял про себя то, что не решался сказать вслух. Признаться ей.

Маленькая моя. Милая. Я люблю тебя…

На следующий день я проснулся с мыслью, что не могу вот так ее потерять. Просто не могу без нее. В конце концов, это же я ушел, хлопнув дверью, как истеричный придурок. Да, она наговорила всякого, но ведь не просто так. И я бы на ее месте…

Рука тянулась к телефону. Но на полпути всплывало, что именно Наташа сказала.

«Прости, но нет».

Вообще-то, не так. Что надо было сказать это раньше — но ведь не сказала же!

«Я так больше не могу»…

А с чего я вообще взял, что это означало «я больше не могу быть с тобой»?

Валерия, Вика, Ира, все, которые были и которые могли быть в будущем, — это причина? Или… повод?

Неудачный брак, муж-психопат, который запросто мог поднять на нее руку, страх новых отношений — того, что они закончатся так же плохо, как и прежние. Я не сомневался, что она хотела быть со мной, но боялась. И искала повод, чтобы держать меня на расстоянии. Наверно, даже не сознавая этого.

«Я так больше не могу» — может, на самом деле это был крик о помощи, который я не понял? И который не поняла она сама?

Что-то было еще. Что-то, чего я в упор не видел или не знал. То, чего не мог понять без нее. Пока она сама не доверится мне.

Именно поэтому я не мог позвонить или прийти сам. Если я сделаю это, ничего не изменится. Мы помиримся, но все пойдет по-прежнему. Или, может, даже хуже. Пока, рано или поздно, все равно не умрет.

Мне оставалось только одно. Сцепить зубы и ждать.

«Что твое — от тебя не уйдет. А не твое — все равно не удержишь», — сказала мама.

Если Наташа действительно моя, если захочет, чтобы мы по-настоящему были вместе, она придет. И тогда я все сделаю, лишь бы помочь ей.

Второй день. Третий день. Я просто ждал. На работу не ездил, через силу загонял себя за учебники. Что-то делал, читал, а потом оказывалось, что сижу, уставясь в одну точку.

На третий день поздно вечером вдруг захотелось чаю. Горячего чаю и толстый кусок булки с толстым слоем сливочного масла. Странно, булку я вообще не любил, тем более с маслом. У меня его и не было. Да черт с ним, пусть будет просто чай.

Я поставил чайник и остановился у окна, глядя на темный двор.

А ведь я забыл еще о чем-то. Какая-то мелочь…

Мелочь?! Ключ! Который выпал из кармана и который я не стал поднимать.

Что бы я подумал на месте Наташи? Что Антон, уходя, швырнул его на пол. Демонстративно. Доля правды в этом была, я ведь действительно его не поднял. Но никакой демонстрации явного и бесповоротного разрыва. Хотя если она поняла так… я мог ждать ее до скончания века. И что теперь делать?

Я задумался и не сразу услышал писк домофона. Почему не сомневался, что это Наташа? Не знаю. Но экран включил, только чтобы убедиться: она еще там, не ушла. Открыл дверь и ждал ее — как в тот день, когда приехала за Тошкой.

Губы — такие сладкие, мягкие, теплые, не оторваться. Запах, сводящий с ума. Волосы — струями между пальцами. Никаких слов не надо. Она пришла! Она со мной!

Нет, надо. Необходимо. Но… не сейчас. Еще минутку вот так обнимать ее, прижимая к себе. И еще одну…

Чайник. Настырная сволочь, свистит, как будто собирается улететь на Марс. Ну и лети, кто не дает? Только не мешай!

— Будешь кофе? — я с трудом перевел дыхание, и Наташа молча кивнула.

Джезва. Кофе. Соль и перец. Кипяток.

Ее взгляд в спину. Как тогда.

Де-жа-вю…

Мы правда будем пить кофе? Или это просто пауза, чтобы собраться с силами? Для чего? Для разговора? Или?..

Наташа подошла, обняла меня сзади, прижалась к спине грудью.

Так, видимо, кофе не будет. Я снял джезву с конфорки, выключил плиту, повернулся к ней.

Широкая юбка с запахом, чулки в такой холод — ты ведь знала, да? Знала, что так будет?

Одна пуговица, вторая — бросил юбку на стул. Провел рукой по бедру до плотной кружевной резинки.

Все повторялось, хотя и немного иначе. Но мысль та же. С горечью.

Как жаль, что все именно так. Потому что ничего не выйдет. Не с этого надо было начинать. Остановиться? Это ничего уже не изменит. Ответ от устройства получен…

Я подхватил ее за талию, посадил на стол. Коснулся губами узкой полоски кожи над резинкой чулка. И почувствовал, как Наташа вздрогнула и напряглась. Поднял взгляд — широко распахнутые глаза и дрожащие губы.

Черт, ну что опять?!

И вдруг как вспышка в темноте, которая выхватила то, что было рядом, только руку протяни.

Слова Ольги: «Она от него сбежала с одной сумкой и с енотом. И с синяком на полморды. И это было далеко не впервые, когда он на нее руку поднял. Он из пушки во всю голову убитый кретин. И сволочь».

В тот первый раз я совершенно случайно, потеряв равновесие, прижал ее к столу — и тут же получил капитально. Потом хотел вот так же, как сейчас — ну да, нравилось мне это всегда. И она вывернулась из-под руки. Упомянул как-то секс на столе — и ее аж передернуло. Хотя, кроме стола, мы им разве что на потолке не занимались. Что не так со столом?

Если подумать, у нас с ней все началось с секса — пусть неудавшегося. И значил он для нас очень много. Но в нем-то и пряталась засада. Когда все шло прекрасно и вдруг я натыкался на мигающую надпись «verboten». Запрещено? Ладно, у каждого свои тараканы. Я не задумывался, ставил для себя вешку и продолжал иначе. А мог бы и задуматься.

Не мог. Потому что такое в голову не приходило. Не могло прийти — настолько это было для меня дико и отвратительно. Чтобы муж силой принуждал жену к сексу?! Что он вообще с ней делал — на столе? Хотел я об этом знать? Меньше всего на свете. Но если не узнаю, как смогу ей помочь? Это нужно было не мне — ей. Отсюда все ее страхи и недоверие.

Я подал Наташе руку, помог слезть. Сел на стул, посадил ее на колени, обнял. Прошептал на ухо:

— Не бойся…

Она разрыдалась, как маленькая девочка, обхватив за шею. Я молча гладил ее по спине, по волосам, покачивая на руках, пока понемногу не успокоилась.

— Наташа, расскажи мне все, — попросил, поцеловав в макушку.

И она рассказала.

Да, лучше было бы ничего не знать. Нет, не так. Лучше бы ничего этого не было. Меня просто в лоскуты разрывало от боли за нее. От бессилия изменить что-то в прошлом. А в настоящем? В будущем?

— Антон, я поняла, что сама с этим не справлюсь. Хочу, очень хочу. Хочу быть с тобой, чтобы у нас все было хорошо, — она тихо всхлипнула. — Ольга нашла мне специалиста по таким вещам. Психотерапевта. Наверно, надо попробовать.

— Да, Наташ, обязательно надо. Вот только… есть одна вещь, в которой даже самый лучший специалист тебе не поможет.

Моим первым учеником, еще до школы, был летчик-испытатель, герой России, попавший в аварию на машине, по своей вине. Сам не пострадал, а вот жене и ребенку досталось. Кончилось все благополучно, все поправились, машину мы привели в чувство, а вот за руль он сесть никак не мог. Полгода.

«Понимаешь, — говорил он. — На самолете однажды чуть не разбился, чудом вытянул. Говновопрос. Бахнул водки, и на следующий день уже за штурвалом. А за руль не могу. Страх — до медвежьей болезни, не шучу».

Мы ездили с ним месяц. Я гонял его только левыми поворотами. И каждый раз заставлял рассказывать, почему можно проехать безопасно: на встречке нет машин или они уже встали на светофор. И обязательно каждый раз мы проезжали место аварии, где он неосторожно подставился под встречку. На последнем занятии я разрешил ему ехать, куда захочет. Он спокойно раз за разом поворачивал налево. А когда потом сидели у него дома за бутылкой коньяка, сказал: «Антон, сначала на каждом левом повороте мне хотелось вмазать тебе в рожу, выскочить из машины и убежать на край света. И там долго плакать и материться».