— Да, Чарлз. Он прикарманивал чуть ли не четыре тысячи в год. — Пенелопа продолжала читать, покачивая головой. — Здесь перечислены подарки и премии всем старым слугам. И, насколько мне известно, ни одному из них не заплатили ни пенса сверх положенного жалованья. — Пенелопа положила завещание на стол. — И даже мать не исполнила его волю. Вот этого я не понимаю…

— Возможно, Эрншоу обворовывал и ее, — сказал Аргус, сидевший рядом с ними на стуле.

— Да, возможно. Ведь отец не оставил ее без средств к существованию. За исключением того имущества, что он отписал мне и Стефану с Артемисом, все переходило к матери. Мы могли бы прекрасно жить в своем собственном доме, а не в крохотном домике в поместье нового маркиза, как это было на самом деле. Я еще могу понять, почему мама не захотела отдать Стефану и Артемису то, что завещал им отец. Ведь они были наглядным свидетельством его неверности… Но как можно лишить подарков слуг? Почему она ничего не дала Джонсу, бывшему дворецкому отца? Ах, это так не похоже на маму… Джонс очень нравился ей, но получил лишь жалкие гроши от нового маркиза и был вынужден поселиться у своей сестры, когда состарился. Неужели она не желала этого замечать? А мы в то время жили в крохотном домике…

— Решение мужчины всегда было для твоей матери законом, — сказала Олимпия. — Ей даже в голову не приходило задуматься о том, поступает ли новый маркиз по совести или нет.

Пенелопа со вздохом кивнула. Она была вынуждена согласиться с тетей Олимпией. Как бы ни поступал с ней муж, ее мать всегда делала вид, что так и должно быть, что мужчины всегда и во всем правы. И чем взрослее становилась Пенелопа, тем больше ее это раздражало. В конце концов мать отказалась заботиться о мальчиках, когда барон заявил, что не потерпит их в своем доме. И это разрушило последнюю надежду Пенелопы на то, что мать когда-нибудь сможет измениться, станет следовать своим собственным принципам. Увы, ее мать оставалась бесхребетной до конца жизни.

— Что написано в завещании твоей матери? — спросил Аргус. — Возможно, оно даст нам ответ на все вопросы.

— Конечно, мне следовало слушать внимательнее, когда зачитывали ее завещание.

— У тебя было горе, — сказал дядя. — Человек, искренне скорбящий по покойному, едва ли может внимательно вслушиваться в то, что читает ему нотариус.

Пенелопа грустно улыбнулась — она все же не могла простить себя за легкомыслие. Прочитав завещание матери, она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы не расплакаться. Эштон осторожно погладил ее по спине, и она улыбнулась ему, благодаря за поддержку.

— Мама хотела, чтобы я исполнила волю отца. Чтобы я позаботилась о том, чтобы каждый пункт его завещания был выполнен. Как ни странно, мама не была такой уж наивной… И у нее имелись кое-какие подозрения. Между прочим, она назначила миссис Поттс очень приличный пенсион и распорядилась насчет ценного подарка ей. Но я точно знаю, что миссис Поттс так ничего и не получила. Ей сейчас шестьдесят, и я думаю, она хотела бы уйти на заслуженный отдых. Она не раз мне жаловалась, что ей, видно, придется работать до конца своих дней, поскольку от Чарлза пенсионных денег не дождешься. А в остальном тут все именно так, как я запомнила. Мне она завещала свои драгоценности и тот дом, где сейчас живут Кларисса и Чарлз.

Эштон пересмотрел все лежавшие на столе бумаги.

— Но документов, подтверждающих твои права на тот дом, здесь нет.

— Подозреваю, что они каким-то образом оказались у Чарлза. А без этих бумаг доказать мои права на собственность будет сложно. Одного моего слова, конечно же, недостаточно.

— Вполне возможно. Хотя мне кажется, что твои притязания могут подтвердить родственники. — Эштон снова принялся изучать документы. — Кроме того, ты являешься хозяйкой нескольких весьма приличных поместий. Кто ими сейчас занимается?

— Понятия не имею. Я даже не знала об их существовании, хотя по завещанию матери они все перешли ко мне. Два поместья были отданы ей в приданое, а остальные приобрел мой отец. Она также оставила довольно крупные суммы Клариссе и Чарлзу, хотя те относились к ней ужасно.

— Нам надо поговорить с Чарлзом, — сказал Аргус. — Разговор будет задушевным и долгим. А потом мне бы хотелось поехать в поместье Джорджа, то есть нового маркиза, и поговорить по душам с ним. Я не позволю, чтобы старину Джонса лишили заслуженной пенсии. Джонсы служили нашей семье поколениями. Джонсы и Пью. Этот вопрос необходимо уладить. Причем как можно быстрее.

— Да, конечно, — согласилась Пенелопа. — Этот Джордж — самодовольный выскочка, и нельзя позволять ему нарушать семейные традиции. Не будь наши слуги такими преданными и верными, нам бы всем давно пришел конец.

— И надо сделать так, чтобы он понял: никому не позволено обманывать наших женщин и детей, особенно тех, кто от него зависит. Я кое-что о нем знаю и, сказать по правде, не слишком удивлен, что он облапошил твою мать и даже ваших слуг. Джордж обладает способностью чувствовать человеческие слабости, и он всегда пользовался этим своим «даром», чтобы набивать себе карманы. Этому Джорджа научила его мать. Она сразу поняла, какую выгоду можно извлечь из такого «дара». Может, было бы лучше, если бы именно она бросила своего ребенка. Тогда из него получился бы более порядочный человек. Но мы направим этого нашего родственника на путь истинный.

Пенелопа подумала о том, что Джорджу придется несладко, когда он встретится с дядей Аргусом, но жалеть его не хотелось. Если в их семье и было принято жестко следовать каким-то правилам, то это в первую очередь касалось отношения к женщинам, детям и верным слугам. О них заботились, и их никогда не оставляли без поддержки и участия. Это считалось законом, нарушать который не позволялось никому. Джорджу непременно укажут на его ошибки. Кроме того, он теперь будет находиться под неусыпным контролем, и горе ему, если он допустит очередной промах.

Заметив во взгляде Эштона веселые огоньки, Пенелопа спросила:

— Тебя что-то позабавило?

— Нет-нет, а впрочем… — Виконт улыбнулся. — Забавно, что хотя бы одного из вас назвали таким прозаическим именем, как «Джордж». — Все рассмеялись, а Эштон добавил: — Интересно было наблюдать, как все вы возмущались из-за обманутых слуг. Я разделяю ваше возмущение, но поверьте, немногие нас с вами поймут.

— Вспомните, кто мы такие, Эштон. Временами сама наша жизнь зависит от преданности наших слуг. Есть, к счастью, несколько семей, которые верно служат нам на протяжении многих поколений. Мы всегда были признательны этим людям за их преданность. К ним у нас всегда хорошо относились, и они получали за свою службу достойное вознаграждение. Они, конечно же, знают об этом, поэтому с колыбели учат своих детей тому, что благополучие может быть заработано только беспредельной преданностью нам. Джордж подрывает устои, и мы не можем этого допустить.

Пенелопа улыбнулась, взглянув на Аргуса:

— Но ты ведь наставишь его на путь истинный, дядя?

— Даже не сомневайся.

— И не он один будет в этом участвовать, — сказала Олимпия, лишь на мгновение позволив себе продемонстрировать свое возмущение поступками Джорджа. — Впрочем, довольно об этом. Сейчас нам надо решить, как быть с Чарлзом.

— Полагаю, мы могли бы подать на него в суд, — в задумчивости проговорила Пенелопа. — Кузен Андрас Вон — нотариус. Мы могли бы попросить его посмотреть документы и спросить у него совета. Я думаю, что главная проблема состоит в том, что Чарлз — мой опекун. Это дает ему власть надо мной.

— Тогда надо для начала сменить тебе опекуна. Для этого есть все основания, так как мы можем доказать, что он на протяжении ряда лет разворовывал твое наследство.

— Вы думаете, это можно сделать?

— Точно не знаю, — сказала Олимпия, — но я не вижу к тому препятствий. У нас в семье есть достаточно влиятельных людей, которые могли бы обеспечить желательное для нас судебное решение. Так приступим?

— А ему мы об этом сообщим?

— Разумеется, дорогая. Это часть игры.

Эштон невольно поежился, заметив, какими улыбками обменялись Олимпия и Аргус. Не хотелось бы стать врагом этого семейства. И очень не хотелось бы, чтобы из-за той игры, что они затевали, Пенелопа оказалась в еще большей опасности.

Глава 18

Пенелопа с улыбкой посмотрела на спящего Эштона. Затем легонько провела пальцами по его мускулистой груди. Он что-то пробормотал во сне и повернулся на бок. Она поцеловала его в шею.

— А… уже утро? — Он вдруг открыл глаза и улыбнулся.

— Ты очень сообразительный. — За окнами едва забрезжил рассвет, но Пенелопа не стала об этом говорить.

Эштон улыбнулся и тут же застонал, когда она поцеловала его. Поразительно, с какой легкостью она разжигала в нем желание. Пожалуй, с Пенелопой он предавался любви даже больше, чем до нее со всеми остальными женщинами, вместе взятыми. И с ней он чувствовал в себе столько сил и энергии, сколько ни с одной другой женщиной. Более того, такого удовлетворения, как с ней, он никогда и ни с кем не получал. Если бы причиной тому была лишь скоротечная страсть, то она бы уже давно пошла на спад, но этого не происходило.

Эштон не раз спрашивал себя: не обязан ли он своему счастью тому обстоятельству, что Пенелопа была очень темпераментной и страстной, но при этом не стеснялась своей чувственности? Те немногие женщины, которых он познал до нее, любили, когда он доставлял им наслаждение, но крайне редко ласкали его, а если и делали это, то без особой страсти. Пенелопа же была совсем не такой. Когда она ласкала его, он забывал обо веем на свете.

Эштон снова застонал, когда она принялась ласкать его возбудившуюся плоть своими проворными пальчиками. «Еще немного — и я сойду с ума», — промелькнуло у него. Когда же она стала ласкать его губами, он понял, что уже не сможет выдержать наслаждение. Почувствовав, что вот-вот потеряет над собой контроль, Эштон приподнялся, привлек к себе Пенелопу и, откинувшись на подушки, пробормотал:

— Сядь на меня.

Немного помедлив, Пенелопа опустилась на него, и Эштон, взяв ее за бедра, вошел в нее с хриплым стоном. Она почти тотчас же уловила ритм его движений, но вскоре желание овладело ею настолько, что теперь она уже не могла сдерживаться и стала двигаться все быстрее, так что Эштону пришлось под нее подстраиваться. Они вознеслись к вершинам блаженства одновременно, и их восторженные хриплые крики прозвучали как один общий крик.

А потом они долго лежали в объятиях друг друга, лежали в полном изнеможении. Наконец, почувствовав, что силы начинают возвращаться к ней, Пенелопа чуть шевельнулась и тут же поняла, что испытывает некоторую неловкость из-за своего поведения. Она любила Эштона и верила, что и он хоть немного ее любит. Но она ведь не раз слышала разговоры о том, что многие мужчины полагают: настоящая леди не способна испытывать сильную страсть. Упала ли она в глазах Эштона из-за того, что наслаждалась физической стороной любви не меньше, чем он?

— Знаешь, Эштон… — Она погладила его по волосам.

— Да, слушаю тебя. — Он провел ладонью по ее груди, потом поцеловал в шею. — Говори же, дорогая.

Пенелопа нервно сглотнула. Она не знала, как лучше задать мучивший ее вопрос.

— Эштон, я слышала, что настоящие леди… Ну, они не…

— Не получает удовольствия от того, чем мы сейчас занимаемся?

— Да, от этого.

Эштон заглянул ей в глаза и тихо проговорил:

— Поверь, моя милая страстная Пенелопа: именно из-за этих глупостей распалось множество браков. Да-да, все эти разговоры — очень вредные глупости.

Пенелопа вздохнула с облегчением:

— Правда? Ты так считаешь?

— Даю слово, что именно так обстоят дела. Именно эта глупость побуждает даже любящих мужей заводить себе любовниц.

— Вот как?.. — Пенелопа была уверена, что эта причина далеко не единственная. Судя по всему, некоторые мужчины считали, что имеют полное право заводить любовниц только потому, что им так хочется.

Эштон прижал Пенелопу к матрасу. Поцеловав в губы, прошептал:

— Мне ужасно нравится моя жаркая Пенелопа, моя сладкая возлюбленная.

Она непроизвольно раздвинула ноги и пробормотала:

— Никакая я не сладкая.

— Очень даже сладкая. — Эштон снова ее поцеловал. — Чистый мед. — Он лизнул сначала один сосок, потом другой. — Сладкие, как малиновые пирожные. Знаешь, дорогая, сначала я даже испугался за себя. Подумал, что позволяю похоти брать над собой верх и становлюсь похожим на отца.

— Нет, Эштон…

— Не пытайся меня утешить, любовь моя. К счастью, я никогда не вел себя подобным образом, а ведь мне почти тридцать. Я отличался умеренностью во всем, и сдерживать себя мне было совсем не трудно. А вот мой отец… Он был неудержим даже в юности, когда ему было только восемнадцать.