Гейл Форман - Если я останусь

— Надо было костюм надеть, — укорил меня парень–скелет, прежде чем предложить мне пива.

— Блин, я просто тащусь от твоих штанов, — провизжала мне в ухо какая–то флэпперша. — Ты их в Сиэтле достала?

— Ты не из «Крэк хаус квотер»? — спросил меня парень в маске Хиллари Клинтон, имея в виду группу, играющую в стиле хардкор, которую Адам любил, а я терпеть не могла.

Когда на сцену вышел «Звездопад», я не спряталась за кулисами, как обычно. Там я могла посидеть на стуле, без помех посмотреть выступление, и мне не нужно было ни с кем разговаривать. Но на этот раз я осталась у стойки бара, а потом, когда флэпперша потащила меня танцевать, пошла с ней в самую толчею.

Я никогда раньше не выходила на танцпол: мне было не слишком интересно топтаться на месте, покуда пьяные дюжие парни в коже скачут по моим ногам. Но в тот день я нырнула туда с головой. Я поняла, каково это: вливать свою энергию в толпу и впитывать ее энергию. И узнала, что на площадке перед сценой, когда все начинается, уже не столько стоишь или танцуешь, сколько втягиваешься в водоворот.

К концу выступления «Звездопада» я была такой же задыхающейся и потной, как Адам. Я не пошла за сцену, чтобы приветствовать его раньше всех. Я подождала, пока он выйдет на площадку клуба — встретиться со своей публикой, как он делал после каждого концерта. И когда он вышел, с полотенцем на плечах, попивая воду из бутылки, я бросилась ему на шею и поцеловала липкими полуоткрытыми губами прямо перед всеми. Я чувствовала, как он улыбается, целуя меня в ответ.

— Ну–ну, похоже, кого–то тут обуял дух Дебби Харри, — заметил он, оттирая помаду с подбородка.

— Пожалуй. А ты как? Чувствуешь себя Моцартом?

— Все, что я о нем знаю, я видел в том кино. Но помню, что он вроде как был страшный бабник, так что после такого поцелуя я наверняка он. Ты готова идти? Я могу загрузить вещи, и свалим отсюда.

— Нет, давай останемся на последнюю группу.

— Правда? — спросил Адам, подняв брови от удивления.

— Ага. Я даже могу пойти с тобой на танцпол.

— Ты что, выпила? — подначил он.

— Только колу, — ответила я.

Мы танцевали, то и дело останавливаясь, чтобы пообниматься и поцеловаться, до самого закрытия клуба. По пути домой Адам, ведя машину, держал меня за руку. Он то и дело поворачивался посмотреть на меня и улыбался, качая головой.

— И как, я нравлюсь тебе такой? — спросила я.

— Хм, — ответил он.

— Это «да» или «нет»?

— Конечно же, ты мне нравишься.

— Нет, вот такой. Сегодня вечером я тебе нравилась?

Адам выпрямился.

— Мне понравилось, что ты увлеклась концертом и не рвалась слинять оттуда как можно быстрее. И было очень здорово с тобой танцевать. Еще мне понравилось, как естественно ты себя чувствовала со всем нашим сбродом.

— Но вот такой я тебе понравилась? Больше?

— Чем что? — Он выглядел искренне озадаченным.

— Чем обычно.

Я начинала раздражаться. Сегодня вечером я чувствовала себя настолько дерзкой и свободной, словно хеллоуиновский костюм наделил меня новой личностью, более достойной Адама и моей семьи. Я попыталась объяснить ему это и, к своему ужасу, обнаружила, что вот–вот разревусь.

Адам, видимо, почувствовал, что я расстроена. Он свернул на проселок, остановил машину и повернулся ко мне.

— Мия, Мия, — сказал он, гладя пряди моих волос, выбившиеся из–под парика. — Мне нравишься ты, вот такая, какая есть. Ты, конечно, сегодня одета сексуальнее и, прямо скажем, блондинка, и это необычно. Но та ты, какой ты была сегодня вечером — это та же ты, в которую я был влюблен вчера. Мне очень нравится, что ты хрупкая и жесткая, тихоня и оторва. Черт, да ты — одна из самых панковых девчонок, каких я знаю, что бы ты ни слушала и как бы ни одевалась.

Впоследствии всякий раз, когда я начинала сомневаться в чувствах Адама, я думала о парике, пылящемся в шкафу, и это оживляло воспоминания о той ночи. И тогда неуверенность пропадала и я просто чувствовала себя счастливой.

Он здесь.

Я торчала в пустой палате в родильном отделении, желая спрятаться подальше от моих родственников и еще дальше от палаты интенсивной терапии и той медсестры — точнее, от того, что она тогда сказала, а я теперь поняла. Мне нужно было посидеть где–то, где бы люди не горевали, где бы думали о жизни, а не о смерти. Так что я пришла сюда, на территорию плачущих младенцев. На самом деле плач новорожденных умиротворяет и бодрит — ведь в них уже столько боевого задора.

Но сейчас в палате тихо; я сижу на подоконнике, глядя в окно. Вечереет. На крытую стоянку въезжает машина, и неистовый визг и скрежет вырывают меня из забытья. Я вовремя успеваю посмотреть вниз, чтобы заметить, как во тьме исчезают задние габаритные огни розовой машины. У Сары, девушки Лиз, барабанщицы «Звездопада», розовый «додж дарт». Я задерживаю дыхание, ожидая, когда из темноты туннеля появится Адам. И вот он, идет по пандусу, сжимая в руках свою кожаную куртку — защиту от холода зимнего вечера. Я вижу цепочку его бумажника, блестящую в свете фонарей. Адам останавливается и оборачивается, чтобы поговорить с кем–то позади. Из теней появляется легкая женская фигура. Сначала я думаю, что это Лиз, но потом вижу косу.

Мне ужасно хочется обнять ее. Поблагодарить за то, что она всегда на шаг раньше меня понимает, что мне нужно.

Конечно же, Ким обязательно должна была поехать к Адаму, чтобы все рассказать ему лично, а не вываливать новости по телефону, и привезти его сюда, ко мне. Именно Ким узнала, что у Адама сегодня концерт в Портленде. Она как–то умудрилась упросить мать отвезти ее в центр города. А судя по отсутствию миссис Шейн, моя подруга еще и убедила родительницу отправиться домой и позволить ей остаться со мной и Адамом. Я помню, как Ким два месяца добивалась разрешения на ту вертолетную прогулку с дядей, и искренне поражена, что ей удалось получить столько свободы за считаные часы. Именно Ким не испугалась толп суровых вышибал и хипстеров и нашла Адама. И она же осмелилась сообщить ему о случившемся.

Знаю, это звучит смешно, но я рада, что это была не я. Не думаю, что смогла бы это вынести. Все пришлось вынести Ким.

И сейчас благодаря ей он здесь.

Весь день я представляла себе приезд Адама. В моих фантазиях я бросалась ему навстречу, пусть он и не мог увидеть меня и пусть, насколько я могу судить, тут все совсем не так, как в фильме «Привидение», где можно было проходить сквозь любимых людей и они ощущали ваше присутствие.

Но теперь, когда Адам здесь, я не могу двинуться с места. Я боюсь увидеть его, взглянуть ему в лицо. Я дважды видела, как Адам плачет: первый раз, когда мы смотрели «Эту прекрасную жизнь»[22]. А второй — на вокзале в Сиэтле, где нам попалась мать, оравшая и бившая своего сына с синдромом Дауна. Адам просто затих, и только когда мы уже уходили оттуда, я заметила, что по его щекам катятся слезы. И от этого у меня чуть сердце не разорвалось. Если он будет плакать, это точно убьет меня. Можно забыть про все «мне решать» — одно это меня прикончит.

Я невозможная трусиха.

Я смотрю на часы на стене: уже больше семи. «Звездопад» не будет выступать на разогреве у «Бикини». Это скандал. Для них это был огромный прорыв. На секунду я задумываюсь, не выйдет ли остальная группа на сцену, без Адама. Однако я в этом сильно сомневаюсь. Он вовсе не главный вокалист и не лидер–гитарист — просто у группы есть свой кодекс и верность чувствам важна. Прошлым летом, когда Лиз и Сара разошлись (как оказалось, всего–то на месяц) и Лиз была слишком подавлена, чтобы играть, группа отменила тур из пяти концертов, хотя один парень, Гордон, игравший на барабанах в другой команде, предлагал подменить ее.

Я смотрю, как Адам идет к главному входу больницы. Ким едва не бежит за ним и все равно отстает. Перед тем как подойти к крыльцу и автоматическим дверям, он смотрит на небо. Адам ждет Ким, но мне нравится думать, что он ищет там меня. Его лицо, освещенное фонарями, непроницаемо, как будто кто–то сдул с него все живое, оставив лишь маску. Он сам на себя не похож. Но по крайней мере, не плачет.

Это придает мне силы духа, чтобы пойти к нему. Или, скорее, к себе — в палату интенсивной терапии, куда, я знаю, он захочет попасть. Адам знаком с бабушкой, дедушкой и кузенами, и, думаю, позже он присоединится к бдению в комнате ожидания. Но сейчас он пришел ко мне.

В палате время по–прежнему стоит. Один из хирургов, трудившихся надо мной раньше, тот самый, который сильно потел и врубил группу «Уизер», когда была его очередь выбирать музыку — проверяет меня.

Свет здесь тусклый и неестественный, он постоянно держится на одном уровне, но циркадные ритмы все равно побеждают, и вечерняя тишина затопляет палату. Она менее напряженная, чем была днем, как будто и медсестры, и машины немного устали и переключились в энергосберегающий режим.

Так что когда снаружи в коридоре раздается голос Адама, все вздрагивают.

— Что значит: мне нельзя войти? — гремит он.

Я пересекаю палату и встаю прямо напротив автоматических дверей. Слышно, как санитар снаружи объясняет Адаму, что в эту часть больницы ему нельзя.

— Да это же чушь собачья! — вопит Адам.

В палате все медсестры смотрят в сторону двери, их припухшие глаза настороженны и подозрительны. Я совершенно уверена, что они думают: «Неужели нам здесь мало дел, чтобы мы еще успокаивали сумасшедших снаружи?» Мне очень хочется объяснить им, что Адам не сумасшедший, что он никогда не кричит — только в чрезвычайных случаях.

Немолодая седеющая медсестра, которая не подходит к пациентам, а сидит и следит за телефонами и данными на компьютерах, чуть кивает, как будто принимая назначение, и встает. Потом оглаживает мятые белые брюки и направляется к двери. Честно говоря, она — не лучший выбор для разговора с Адамом. Вот бы сказать им, что надо послать сестру Рамирес — ту, которая утешала моих бабушку с дедушкой (и здорово выбила меня из колеи). Она бы смогла его успокоить, но эта только все испортит. Я прохожу следом за ней через двойные двери — туда, где Ким и Адам спорят с санитаром. Тот смотрит на медсестру и объясняет:

— Я сказал, что им нельзя сюда входить.

Медсестра жестом отпускает его.

— Могу я вам помочь, молодой человек? — спрашивает она Адама.

Ее голос звучит раздраженно и нетерпеливо, как у некоторых папиных пожилых коллег по школе, которые, по его словам, только и считают дни до пенсии.

Адам откашливается, пытаясь собраться.

— Я бы хотел навестить пациентку, — говорит он, показывая на дверь, отделяющую его от палаты интенсивной терапии.

— Боюсь, это невозможно, — отвечает медсестра.

— Но моя девушка, Мия, она…

— О ней хорошо заботятся, — обрывает его медсестра.

В ее голосе звучит усталость — слишком большая, чтобы еще и сочувствовать, чтобы быть тронутой юной любовью.

— Я понимаю. И я благодарен за это, — говорит Адам. Он изо всех сил старается играть по ее правилам, говорить как взрослый, но голос его предательски дрожит. — Мне действительно очень нужно увидеть ее.

— Сожалею, молодой человек, но посещения разрешаются только членам семьи.

Я слышу, как Адам сглатывает. «Члены семьи». Жестокость медсестры ненамеренна, но Адам, возможно, этого не понимает. Мне нужно защитить его — и ее от того, что он может сделать с ней. Я инстинктивно тянусь к нему, хотя и не могу реально коснуться. Но сейчас он ко мне спиной. Его плечи ссутулились, ноги начинают подгибаться.

Ким, до сих пор жавшаяся к стене, вдруг оказывается рядом с Адамом, ее руки обвивают его обмякшее тело. Обеими руками держа его за талию, Ким оборачивается к медсестре, яростно сверкая глазами.

— Вы не понимаете! — кричит она.

— Мне вызвать охрану? — спрашивает медсестра.

Адам машет рукой, покоряясь ей и Ким.

— Не надо, — шепчет он Ким.

И Ким сдается. Не говоря ни слова, она кладет его руку себе на плечо и переносит его вес на себя. Адам сантиметров на тридцать выше и килограммов на двадцать тяжелее Ким, но, дрогнув на секунду, она приспосабливается к дополнительному весу. Она это выдержит.

* * *

У нас с Ким есть такая теория: почти все на свете можно разделить на две группы.

Есть люди, которые любят классическую музыку, и те, кто любит поп. Городские жители и деревенские. Любители колы и любители пепси. Конформисты и вольнодумцы. Девственники и недевственники. И есть девушки, у которых в старших классах появляются парни, а есть те, у кого не появляются.

Мы с Ким всегда считали, что относимся к последней категории.

«Не то чтобы мы будем сорокалетними девственницами и все такое, — уверяла она. — Мы просто будем такими девушками, у которых парень заводится в университете».