– Сумка пропала! – воскликнула Бетси. – Триста фунтов вы­брошено коту под хвост!

Хоуп похлопала ее по руке.

– Ничего страшного, – добродушно сказала она. – Не пере­живай и плыви по течению. Именно так приходится вести себя матерям. Правда, Бетси?

На обратном пути Мэтт подпевал звучавшей по радио детской песенке. Милли и Тоби пели вместе с ним. Хоуп, сидевшая рядом с Мэттом, чувствовала угрызения совести из-за того, что не могла разделить общее веселье.

– Дэн сказал, что безумно нам завидует, – заметил Мэтт, ког­да они свернули к дому.

– Тогда почему он сам не берет годичный отпуск? – нахмури­лась Хоуп. – Впрочем, Бетси этого не выдержит. У нее случился бы инфаркт, если бы Дэн предложил ей на год уехать в деревню.

– Но Бетси тоже проявляла энтузиазм, – возразил Мэтт. – Она сказала, что обожает сельскую жизнь.

– Бетси представления не имеет о сельской жизни. Она там взбесилась бы, – сквозь зубы процедила Хоуп. – Она представ­ляет себе деревню как землю обетованную. Для нее это тот же Бат, только с домашними животными и красивыми фермерами, разъезжающими на «Рейнджроверах»!

К досаде Хоуп, Мэтт от души рассмеялся.

– Ох, дорогая, иногда в тебе просыпается чувство юмора, – сказал он. – Это тебе, а не мне следовало бы работать в реклам­ном бизнесе.

Мэтт не помнил, когда он в последний раз ощущал такое во­одушевление. Во всяком случае, не тогда, когда они получили право размещать рекламу на местном телевидении, победив со­лидное лондонское агентство. И не тогда, когда Хоуп впервые за­беременела. Ничто не приносило ему такого удовлетворения, как предстоящий переезд.

Он пришел домой с букетом цветов и бутылкой розового вина, которое нравилось Хоуп. Бедняжка чувствовала себя неуверенно, но он любил жену, несмотря на ее вечные тревоги и страх перед неизвестностью. И не сомневался, что она полюбит Керри, как только окажется там.

Мэтт помнил себя в девять лет, когда родители, которым он мешал, посадили его на пароход и отправили к дяде Гароиду. Сначала ему тоже не хотелось расставаться с домом и плыть в Ир­ландию, но после проведенного там лета он начал ездить к дяде каждый год.

В Редлайоне было что-то волшебное. А может быть, волшебст­во заключалось в том, что Гароид не признавал никаких правил, никогда никуда не приходил вовремя и считал привычку есть три раза в день несусветной чушью. Все это Мэтту очень нравилось. Они ели тогда, когда Гароид брал на себя труд открыть банку с бобами. Когда он привел девятилетнего Мэтта в местную пивную и дал попробовать портера, никто и глазом не моргнул. Они езди­ли ловить рыбу, путешествовали по полуострову Беара, где Гаро­ид едва не допился до белой горячки с каким-то писателем, жив­шим в жалкой лачуге на склоне холма. Если бы это увидела мать Мэтта, она пришла бы в ужас, а у Мэтта сохранились романти­ческие воспоминания о том, как он сидел на скрипучем кожаном табурете и слушал разговоры о романах, поэмах и собственных планах стать вторым Йитсом[1].

Гароид, с волосами как пакля, длинной бородой и любовью к костюмам из коричневого вельвета, которые можно было зака­зать только в Дублине, стал кумиром племянника. Он жил без всякой системы и гордился этим. Именно стремление к незави­симости заставило его бросить дом в Суррее, переехать в Керри и стать писателем. То, что он сменил имя на его ирландский вари­ант, также было частью игры. Прежний Джерри стал Гароид ом и большим ирландцем, чем сами ирландцы. Он мог часами петь старые ирландские песни, которые помнил от слова до слова, и назубок знал расположение каждого каменного кольца в Мансте­ре. Гароид зарабатывал себе на жизнь тем, что проводил экскур­сии для туристов, которые приезжали в Керри, пытаясь найти свои корни. Но с годами его страсть к бутылке все увеличивалась; в пьяном виде он обзывал туристов шайкой бродяг и советовал им поскорее убраться туда, откуда они прибыли.

К своему стыду, Мэтт не был у дяди больше четырех лет. Он ужасно переживал, что не сумел приехать в Редлайон на похоро­ны Гароида, потому что в это время занимался проектом, от ко­торого зависело будущее агентства. Мэтт поклялся искупить свою вину перед покойным и стать писателем. Оставив Бат и плюнув на карьеру (хотя бы только на год), он выполнит свой долг перед любимым дядюшкой.

4

Вирджиния Коннелл стояла в гараже своего нового дома, смотрела на клюшки для гольфа и грустно улыбалась. Она нена­видела эти клюшки всю свою жизнь. Во всяком случае, они ее раздражали. Каждый уик-энд, независимо от погоды, Билл играл в гольф. Этот чудесный человек никогда не помнил никаких дат, но какой-то мужской инстинкт не позволял ему забывать о гольфе.

Впрочем, они никогда не ссорились из-за этого. Вирджиния была самостоятельной женщиной. «А как же может быть иначе, если у тебя трое детей и муж, которого никогда не бывает до­ма?» – бодро говорила она. Когда Билл забывал об очередном обеде, на котором должен был присутствовать вместе с женой, она грозила ему пальцем и говорила, что проверит, когда у него будет ближайшее «окно» в расписании. Муж улыбался, целовал ее и обещал, что они съездят в какое-нибудь замечательное мес­то. Конечно, они никуда не ездили – в лучшем случае съедали бифштекс с чипсами в ближайшей пивной. Но Вирджинию это не слишком огорчало. Она любила Билла, а он любил ее. Все ос­тальное не имело значения.

Билл много лет пытался уговорить ее начать играть в гольф. Вирджиния смеялась и отвечала, что муж предлагает это, чтобы они могли видеться еще и в гольф-клубе, а не только на кухне во время завтрака.

Вирджиния осторожно сняла с клюшки замшевый чехол, по­гладила полированную ручку и вспомнила, как радовался муж, когда купил ее.

– Что значит век высоких технологий! – серьезно сказал он в ту памятную апрельскую субботу восемнадцать месяцев назад. А потом объяснил, что его старая клюшка относилась к девятой категории, в то время как новая – к одиннадцатой с половиной.

– А ты уверен, что это лучше? – лукаво спросила Вирджиния, заваривая чай.

– Это почти совершенство! – Билл готов был пуститься в объ­яснения, но вовремя заметил ее улыбку и махнул рукой. – Ладно, что с тобой говорить? А между прочим, некоторые жены разделя­ют интересы своих мужей!

– Да, а некоторые мужья иногда бывают дома, – парировала она. – Если сегодня ты не вернешься к восьми вечера, я заведу любовника. Что ты на это скажешь?

Билл сделал вид, что задумался. Он склонил седую голову набок и прищурил карие глаза.

– Не могла бы ты завести интрижку с профессиональным иг­роком в гольф? Он мог бы бесплатно давать мне уроки.

– Значит, договорились, – улыбнулась Вирджиния. – Хо­чешь печенья?

Но в тот вечер Билл не вернулся к восьми часам. Он не вернул­ся вообще. Разбился в машине, возвращаясь из клуба, до которо­го было двадцать минут езды. При этом уцелели только клюшки, лежавшие в багажнике. Вся передняя часть автомобиля превра­тилась в лепешку, как и ее обожаемый Билл. Но он не почувство­вал боли, потому что еще до того умер от обширного инфаркта. Так сказали врачи. Как будто это что-то меняло.

Полицейские вернули Вирджинии клюшки. Решили, что это будет ей приятно. Вирджиния в сердцах швырнула их в гараж, потому что должна была выместить на чем-то свой гнев. Она зады­халась от невыносимой боли, и кто-то или что-то непременно должно было пострадать. Более подходящего кандидата на роль жертвы под рукой не оказалось.

К счастью, все три их сына к тому времени были уже взрослы­ми. Они держались молодцами и взяли похороны на себя, потому что мать была на это не способна. Впервые в жизни умная и умею­щая держать себя в руках Вирджиния Коннелл развалилась на части. Эта женщина, славившаяся своим печеньем и фантасти­ческими бифштексами, такими нежными, что их можно было резать ложкой, теперь не могла даже заварить чай. Потрясенные люди звонили по телефону и выражали соболезнования, но она их почти не слышала.

По утрам Вирджиния не могла решить, что ей надеть. И даже за­бывала чистить зубы. Она перестала причесываться, и седые пряди уныло висели вдоль ее серого лица. Через три месяца после смерти Билла средний сын Лоренс, пораженный состоянием матери, повез ее в парикмахерскую.

– Я не могу туда войти, – просто сказала Вирджиния, когда они добрались до Клонтарфа. – Да и зачем? Лоренс только руками развел.

В довершение беды через месяц после похорон попал под ма­шину ее любимый спаниель Оскар. Раньше песик прижимался к ней бархатным тельцем и лизал хозяйке руки. Оставшись без свое­го последнего утешения, Вирджиния окончательно утратила ин-терес к окружающему.

Она помнила слова матери о том, что время – лучший лекарь, но не могла с ними согласиться. Время не лечит, а замораживает, как анестезия. Боль становится терпимой, но так и не проходит. Она никогда не имела дела с банками и страховыми компания­ми – этим занимался Билл. Вирджиния поняла, как много он де­лал, когда из почтового ящика выпала гора счетов и извещений. Она часто шутила, что мужу повезло: он возвращался в чисто уб­ранный дом, где холодильник набит продуктами, в шкафу висят глаженые рубашки, а в ванной есть зубная паста. Теперь стало ясно, что Билл делал для нее не меньше. Она никогда не видела счета за электричество и не заполняла анкеты для банка. Ей чуть не отключили телефон, потому что первые полгода Вирджиния не глядя сметала все письма с напористыми требованиями банка, страховой компании или адвокатской конторы в ящик стола. Ирония судьбы заключалась в том, что благодаря огромному страховому полису Билла она осталась богатой вдовой. Муж заботился о ней даже мертвый. Но деньги не могли облегчить боль от душевной травмы, вызванной его внезапной смертью.

Когда через полгода после смерти отца Лоренс понял, что про­исходит, он чуть не упал в обморок.

– Мама, так нельзя, – пробормотал он, уставившись на груду вскрытых конвертов с письмами на официальных бланках.

Вирджиния равнодушно пожала плечами:

– Почему? Это больше не имеет смысла. – И тут в ее глазах блеснул гнев. – Да и что они могут мне сделать? Твой отец мертв! Худшее из всего, что могло случиться, уже случилось. Думаешь, я стану возражать, если меня посадят в тюрьму за то, что я не заяви­ла, что больше не имею права на налоговые льготы для замуж­них?

В годовщину смерти мужа Вирджиния после долгого перерыва испекла ячменные лепешки. В Клонтарф приехали сыновья, а в доме было хоть шаром покати. Мальчики ели лепешки и улыба­лись, довольные тем, что мать наконец пришла в себя. Вирджи­нию удивило, как легко она вернулась к роли гостеприимной хо­зяйки. Во всяком случае, внешне.

Иногда она думала о том, как бы вел себя Билл, если бы умерла она, а не он? Стал бы он вот так оплакивать ее, целиком отдав­шись горю и потеряв интерес к окружающему? Восемь месяцев назад родилась их первая внучка Элисон. Старший сын Вирджи­нии Доминик и его жена Салли буквально тряслись над девоч­кой. Вирджиния стала ее крестной и сумела во время обряда не проронить ни слезинки, хотя была готова заплакать, думая о том, как бы она была счастлива, если бы Билл был рядом.

– Мама, он с тобой, – сказал чувствительный Лоренс. – Па­па по-прежнему здесь и следит за тобой сверху.

Но его с ней не было. И это было тяжелее всего. Вирджиния не стала говорить Лоренсу, что его утешения ни к чему, – он все равно не понял бы. Она ходила в церковь всю жизнь, временами делала это и сейчас, но утратила веру в загробную жизнь. Билла не было нигде. Он оставался только в ее памяти. Она не чувство­вала его присутствия ни в доме, ни в церкви. Он исчез. Все было кончено. И от этого ее боль становилась еще сильнее.

Вот почему шесть месяцев назад она продала дом в пригороде Дублина и сменила тихую Пир-авеню на просторный старый дом в графстве Керри. Мальчики сначала огорчились. Лоренс считал, что ей не следует уезжать. Но Вирджиния сказала им, что хочет начать новую жизнь там, откуда они с отцом уехали много лет на­зад и куда всегда мечтали вернуться.

Они оба были детьми фермеров, выросли в графстве Керри, которое было тогда глухой провинцией, и познакомились на тан­цах, устроенных местной общиной. Когда Вирджиния увидела Килнагошелл-хаус в Редлайоне, который тоже относился к Кер­ри, но был расположен в совсем другой части графства, ее решение созрело. В мае, через четырнадцать месяцев после ужасного со­бытия, сделавшего ее вдовой, Вирджиния собрала вещи и пересе­лилась в маленький поселок, где она никого не знала и надея­лась, что ее тоже никто не знает.

Бывший пансион был сильно перестроен, но кое-что от прош­лого в нем осталось. Конечно, раковины в спальнях для гостей не придавали дому уюта, но Вирджиния пока не делала ничего, что­бы превратить его в достойное жилище для одинокой старой дамы. Переезд слишком утомил ее. У нее не было сил даже на то, чтобы снять номера с дверей спален. «У меня будет для этого время. Весь остаток жизни», – грустно думала она.