Мэг Кэбот - Эти синие глаза

— Да, — согласился Рейли, — но, если припомните, я упомянул также и то, что она разорвала нашу помолвку.

— Но, — упрямо продолжала Бренна, — вы приехали сюда с намерением доказать ей, что вы не… Как это? Что вы не бездельник и не легкомысленный человек. Простите, но я не могу отделаться от ощущения, что мы с вами сейчас ввязались в нечто такое, что можно было бы отнести к категории безумных или легкомысленных поступков.

Он уставился на нее:

— Так вы считаете это легкомыслием?

— Совершенно верно. Это было не самой лучшей идеей.

Откровенно говоря, чем дальше он находился от нее, тем более убежденной в этом она себя чувствовала.

— Я хочу сказать, — продолжала Бренна не без горечи, — что хорошего может нас ожидать?

— Что хорошего…

Его голос пресекся, и он просто смотрел на нее не отрываясь. Его темные глаза, обычно такие мягкие и полные юмора, теперь сверкали гневом.

— Да, вы совершенно правы, — сказал он язвительно, чего она никогда не замечала в нем прежде. В голосе его звучала не только язвительность, но и горечь: — Не считая моей невесты и лорда Гленденинга с его мечом, есть ведь и еще одно препятствие — ваш грандиозный эксперимент.

Она недоуменно смотрела на него:

— Какой эксперимент?

— Ну, тот самый, что вы проводите. — Он сделал жест рукой, как бы обводя им весь остров. — Разве этот остров нужен вам не для вашего эксперимента? Широкомасштабного научного исследования, чтобы вы могли доказать свою теорию?

Она все еще не понимала:

— Какую теорию?

— Насчет холеры, — ответил он. — Ради Бога, Бренна, не пытайтесь отрицать это. Я сам видел доказательства.

— Доказательства? Право, доктор Стэнтон, я не знаю…

— О Господи! Моя рука только что покоилась у вас на груди! Ради всего святого, называйте меня Рейли. И факт заключается в том, что я их видел — карты, графики, схемы. Флаконы с почвой. Все. Поэтому не стоит играть со мной в невинность и неведение. Я знаю, чем вы занимаетесь и что собираетесь сделать.

Теперь она поняла.

— Но когда?.. — попыталась она спросить задыхаясь.

— Когда вы ходили переодеваться, — ответил он тем же враждебным тоном. — Вы забыли запереть дверь, и я вошел туда.

У нее возникло такое ощущение, будто кто-то окатил ее ведром холодной воды. Она, окаменев, продолжала смотреть на него.

— Вы вошли, — пробормотала она онемевшими губами, — вы вошли в кабинет?

— Хотите сказать, в лабораторию? Да, я заходил туда.

Он следил за выражением ее лица, потом скорчил гримасу.

— О, вам не стоит тревожиться. Я не собираюсь ничего красть у вас — ни песчинки, ни соринки, ни волоска. Я не смог бы завладеть вашими данными, даже если бы захотел. А уж поверьте мне, я этого не хочу.

Бренна не могла этому поверить. Она была так потрясена, будто он отвесил ей пощечину. Он заходил в кабинет, в личный кабинет ее отца. Никто еще не смел зайти туда. Никто, кроме ее отца и ее самой. А он, Рейли Стэнтон, стоял там и… и…

— Это не мое дело, Бренна, — сказал он, — но если вы поставили на карту свою репутацию, вернувшись на остров против воли своей семьи, если вы бродите ночью по кладбищу и никто не знает, что вы там делаете, если вы проводите часы, запершись в этой комнатенке, анализируя комки глины и грязи, и все с одной только целью доказать справедливость безумной, шальной теории вашего отца…

Она почувствовала какое-то странное щекотание в уголках глаз. Господи, что с ней творится? Неужели она расплачется из-за того, что наболтал здесь этот всезнайка?

— А вы-то что знаете об этом? — с жаром набросилась она на Рейли. — Возможно, вы очень многое знаете о трепанации черепа и тому подобных вещах, но что вы знаете о холере и о том, как она распространяется?

— Я знаю, что последний человек, попытавшийся преподнести миру подобную теорию, был осмеян и лишен медицинской лицензии. — Взгляд Рейли стал жестким и непроницаемым. — Его с позором выгнали из колледжа, а он был очень известной личностью в медицинских кругах, весьма уважаемой персоной. Его работа, посвященная тифу, считалась чуть ли не лучшей…

Пока он произносил свою речь, Бренна тайком смахивала слезы и надеялась, что ей удалось стереть с лица все следы обиды и уязвленного самолюбия.

И все же Рейли умолк посреди фразы. И Бренна поняла почему: догадка уже забрезжила в его сознании.

— Господи! — пробормотал Рейли. — Этот человек, пытавшийся доказать, что холера и тиф вызываются не миазмами, этот человек — ваш отец?

Она глубоко и с трудом вздохнула. В горле у нее стоял ком, ей было тяжело дышать и говорить, и все-таки она превозмогла себя и ответила:

— Да. — И в голосе ее прозвучали вся гордость и все достоинство, которые она сумела найти в себе. — Да, это мой отец.

Рейли был смущен.

— Поэтому он и уехал из страны?

— Нет, это не так, — возразила она с негодованием. — Ему было наплевать на то, что о нем говорили. Он знал, что прав. Просто не мог доказать свою правоту. Он уехал потому, что считал, что холера исходит из Индии. Он хотел развить и обосновать свою теорию.

У нее вырвался горький смех:

— Это то, что он сказал нам. Но если хотите знать правду, доктор Стэнтон, то я скажу вам, что он уехал из чувства глубокого отвращения к своим ученым собратьям — отвращения ко всему медицинскому сообществу. Вы, самовлюбленные, надутые, всегда считающие себя правыми…

Рейли не стал протестовать. Он только сказал:

— Я никогда не посещал лекции вашего отца. И потому детально не представляю, в чем состояла его теория…

— Не стоит огорчаться по этому поводу, — сказала Бренна, — потому что я отлично знаю, в чем заключалась его ошибка, — в том, что он обнародовал свою теорию слишком рано, до того как собрал достаточное количество необходимых доказательств, чтобы подкрепить ее. Видите ли, он счел, что набрел на нечто очень важное, на нечто такое, что медицинскому миру необходимо было узнать тотчас же. Но не смог представить доказательств. Или по крайней мере их было недостаточно, чтобы удовлетворить ваших узколобых бюрократов, возглавляющих медицинское сообщество. Но когда я закончу свою работу здесь, на острове Скай, у него появятся все необходимые данные, способные доказать правильность его теории, и все те, кто смеялся над ним, признают, что в то время, когда они могли бы предотвратить распространение этой ужасной болезни, они запустили ее по причине глупой гордости и косности…

— Послушайте, Бренна, — сказал Рейли, — вы не должны считать, что все эти ученые мужи намеренно осмеяли теорию, которая, как вы утверждаете, могла бы помочь предотвращению смертельной болезни…

— О, не должна? Если это означает, что сотни других должны будут признать, что все они ошибались… О да, доктор Стэнтон, я думаю, что представители вашей или любой другой профессии готовы на что угодно, только бы не выглядеть глупцами. А теория моего отца выставляет их именно в таком неприглядном виде — дураками. Это их напугало, и они осмеяли его теорию, они убили ее. И потому я здесь, доктор Стэнтон. Я хочу показать им, что они заблуждались. Доказать это и показать всему миру. Доказать, что теория моего отца жива.

Рейли покачал головой. Он с трудом воспринимал то, что она пыталась ему внушить.

— Но, Бренна, — убеждал он ее, — холера… Я уверен, что ваш отец, узнай он о том, что вы встали на столь опасный путь, не одобрил бы этого…

— Конечно, не одобрил бы, — горячилась Бренна. — Но ведь кто-то должен заняться этим? Так почему не я? Вы хотите сказать, потому что я женщина? Пожалуйста, доктор Стэнтон. Думаю, с нашей первой встречи вы поняли, что женщины так же, как и мужчины, способны оказать действенную медицинскую помощь. Совершенно логично допустить, что женщины могут проявить все свои способности и приложить усилия с целью исследовать причины распространения этой ужасной болезни, с тем чтобы искоренить ее. Неужели вы не согласны?

Бренне так и не довелось услышать мнение Рейли Стэнтона по этому вопросу, потому что в коридоре, ведущем в бальный зал, послышались шаги, и секундой позже массивная фигура лорда Гленденинга заполнила дверной проем.

— Бренна! — воскликнул он.

Когда его глаза адаптировались к полумраку бального зала, тускло освещенного канделябром, водруженным на крышку фортепьяно, он констатировал:

— Ты здесь. И, как я вижу, Стэнтон с тобой.

Бренна переводила взгляд с графа на доктора. Склонность графа Гленденинга произносить банальности по временам делала его несносным.

— Действительно, это так, — согласилась она.

— Полагаю, — удрученно сказал граф, — ты все еще сердишься на меня?

Бренна страдальчески подняла глаза к потолку. Право же, стоило ли в один вечер подвергать ее терпение таким испытаниям?

— В настоящий момент меня не радует ваше общество, милорд, — ответила она.

— Я так и думал, — покаянно произнес лорд Гленденинг. — Полагаю, ты хотела бы, чтобы до дому тебя проводил Стэнтон?

— Я прекрасно доберусь одна, — возразила Бренна. — Поэтому, если джентльмены извинят меня…

— Нет!

Оба кавалера, к ее изумлению, рванулись вперед и загородили ей дорогу.

— Я провожу вас, — поспешил предложить Рейли Стэнтон, — в фаэтоне.

— Это мой фаэтон, — раздраженно возразил Гленденинг, — и отвезу тебя домой я.

Бренна переводила взгляд с одного мужчины на другого. В эту минуту ей трудно было решить, кого из них она презирает больше — лорда Гленденинга за то, что он сделал ее посмешищем в глазах священника и его супруги, или Рейли Стэнтона за…

Впрочем, она еще не осознала, чем вызвал ее гнев Рейли Стэнтон. Она осознала только, что впервые в жизни он заставил се усомниться в себе и в своих целях и поколебаться. Она знала, она чувствовала, что цель ее благородная, достойная, заслуживающая восхищения. Возможно, большинству девушек ее возраста, не одержимых дьявольским любопытством и жаждой знания, эта цель показалась бы непонятной.

С другой стороны, благодаря Рейли Стэнтону и его поцелуям ей открылись иные тайны — сердца и чувств. Она начала прозревать и понимать, что и бремя чувств может быть столь же тяжким, как бремя науки.

К тому же она начала подозревать, что конечный результат ее деятельности мог оказаться не столь блестящим, как она рассчитывала. Но факт оставался фактом — она должна была завершить свой труд, и ничто не должно помешать ей в ее изысканиях.

Поэтому она сказала с издевкой:

— Вы оба можете проводить меня домой.

И, к ее величайшей досаде, они так и поступили.

— Это чуть-чуть подальше, — уверял его ребенок.

Рейли Стэнтон кивнул. Он не осознавал ни того, где был, ни того, что делал. Вместо этого он неотступно думал о Бренне Доннегал.

Она постоянно присутствовала в его мыслях в той или иной связи, потому ли, что направила одного из своих пациентов к нему, выполнив свое обещание, потому ли, что он вдруг замечал что-то, напоминавшее ему о ней, а это случалось, к несчастью, на каждом шагу.

Да и вообще все на свете напоминало ему о Бренне Доннегал. Волдыри и карбункулы. Все, что требовало применения мазей и притираний. Гноящиеся раны тоже приводили ему на память Бренну Доннегал.

Он каждый раз вспоминал о Бренне Доннегал, видя жаворонка в небе или примулу, пробивающуюся из щели между двумя камнями.

Он представлял Бренну Доннегал, когда суп, поставленный им на огонь, переливался через край или когда он находил репьи и колючки в своей одежде. Когда по вечерам, прежде чем лечь в постель, он задумчиво вглядывался в огонь или когда косые лучи восходящего солнца струились в его окна и он просыпался, он тоже вспоминал о ней.

В общем, можно было сказать, что он думал и помнил о Бренне Доннегал постоянно.

Но и это, говорил он себе, совершенно естественно, учитывая некоторые обстоятельства. Не случилось ли так, что он наконец пришел к выводу, что Кристина была для него совсем неподходящей парой? И теперь, когда в душе его образовалась пустота, ее требовалось чем-то заполнить. Ведь природа не терпит пустоты. Он знал, что мог бы заполнить эту пустоту достаточно легко, если бы оставался в Лондоне. Большой город в отличие от его чертовой скалы посреди моря был полон привлекательных и свободных молодых женщин.

А теперь, когда ему было не важно, что подумает о нем Кристина, для него не было бы позором вернуться домой. Так почему же он не строил планов возвращения? Ответ был ему известен, хотя это не значило, что этот ответ ему нравился. Нет, он знал, почему не спешит покинуть остров Скай, и это не имело никакого отношения к Кристине. Это не было даже связано с Бренной Доннегал. По крайней мере напрямую. Дело было в этом месте. Это место каким-то образом привязало его к себе.

Щебетание детей, проходивших мимо его амбулатории по дороге в школу, невероятная ширина и глубина неба, которое, казалось, бесконечно далеко простиралось над его головой, ничем не скрытое от него — ни каминными трубами, ни крышами домов, чистый и острый аромат соленой воды, пронизывавший воздух в отличие от забивавшего горло и легкие лондонского смога… Мысль о возвращении в Лондон после того, как он привык ко всему этому, наполняла его ужасом.