— Что ей нужно, не знаешь? Что за конверт?

— Она не сказала. Все хочу тебя спросить: откуда ты знаешь Натали?

— В Подвале познакомились сто лет назад.

Мне тогда деньги нужны были позарез, ну, я и продал ей твой триптих. Неудачная вещь.

Ева промолчала. В живописи не могло быть одного мнения. Дело вкуса.

— Ты знала?

— — Нет. — Она не стала выдавать Гришу. — В Париже, у нее в доме увидела.

— Ты прости, я понимаю, подарок, но очень нужно было.

Лева сходил в дом, принес мясо, шампуры, и Ева принялась нанизывать на них разбухшие розовые куски свинины. Все это выглядело так аппетитно, так густо было сдобрено пряностями, что Ева с трудом удерживалась, чтобы не съесть мясо сырым.

Лева оглянулся и поймал ее взгляд.

— А ты все такая же хищница?

Она не ответила. Тогда он подошел к ней и, не обращая внимания на ее немые протесты — руки в сметане, шампур, того и гляди, вонзится в его живот, — поднял ее лицо и поцеловал в губы. Ветер спутывал их волосы и задувал огонь в мангале. Стало совсем темно.

Наконец дрова догорели, и Лева отпустил Еву.

Оказывается, они простояли так довольно долго. Шелковая кофточка оказалась расстегнутой, Левин свитер серой кошкой свернулся на лавке.

— Ты помнишь, как мы жили здесь с тобой? — Он как ни в чем не бывало подхватил готовые шампуры с мясом и устраивал их над углями.

— Нет. Я ничего не помню и не хочу помнить.

— Ну как же, здесь цвел куст бульдонежа… а там ты сама вырастила астры…

— Твой бульдонеж цвел весной, а я была здесь осенью. И астры посадила не я.

— Когда цвел бульдонеж, ты прожила здесь всего несколько дней, это верно. Астры мне дала соседка, рассадой, но ухаживала за ними ты… Я хочу, чтобы ты все вспомнила.

— Лева, я, наверное, сейчас поеду домой.

Шашлык — это, конечно, хорошо, но я не могу оставаться с тобой на ночь. Ты же знаешь, я теперь живу там, у Натали… Я люблю Бернара…

— — Красивый мужик. Уверен, что и он тебя тоже любит. Но ведь он никогда не узнает, что ты была здесь. Побудь со мной. — Он подошел к ней и обнял. — Я здесь совсем одичал. Во мне столько неистраченной энергии. Я переполнен любовью. Я просто зверь.

— Здесь, в деревне, что, нет женщин?

— Сколько хочешь. Но мне нужна только ты. Какое у тебя красивое кольцо. Это тебе Бернар подарил?

— Нет, Гриша.

— Гриша? Странно. Оказывается, я ничего не понимаю в людях. Я считал, что Гриша — бесчувственное животное. Но я не ревную тебя ни к кому. Потому что я помню ту осень, помню тебя и все то, что ты мне говорила.., тогда.

Я не знаю, каким я должен быть, чтобы ты осталась со мной… Не знаю, из какого материала ты сделана, ты просто ускользаешь из рук… Ну что ты мне ответишь?

— Отвечу, что мне холодно, во-первых, а во-вторых, у тебя шашлык подгорает. — Дразнящий аромат жареного мяса вывел ее из задумчивости. Она почти не слушала Леву. Обняв себя за плечи, она сидела на лавке и раскачивалась из стороны в сторону. Конечно, она вспомнила все. Забыть Леву невозможно. А от его последнего поцелуя ее бросило в жар.

Лева принес водку и красные, фаршированные морковью, маринованные перцы. На огромном глиняном блюде шипел аппетитный шашлык, стояла мисочка с луком в уксусе, высился горкой нарезанный деревенский хлеб.

— Подожди минутку! — Лева бросился в дом и вышел оттуда с шерстяным жакетом. — Вот, надень, а то замерзнешь. Теперь давай выпьем за твой приезд…

Она пила и ела, точно в тумане, пока не поняла, что заболела. Московская погода наказала ее за предательство. Она поняла это только после того, как перестала наслаждаться вкусом шашлыка. Стало больно глотать.

— Лева, я, кажется, заболеваю. Может, мне не стоит пить?

— Как знаешь. Ты взрослая девочка.

Прогремел гром, и по виноградным листьям застучал крупными каплями дождь. Все было съедено, недопитая водка перекочевала в кухню.

Едва они вошли в дом, на сад обрушился ливень.

— Успели все-таки. — Лева помог Еве переодеться во фланелевый мужской халат до пят и уложил в постель. Она лежала на широкой деревянной самодельной кровати под красным, в желтых петухах, одеялом и молила бога, чтобы поскорее прошла простуда. Временами ей казалось, что она слышит голос Бернара.

«Неужели я брежу? Почему мне так плохо?»

Вдруг Еве начинало казаться, что она находится в квартире Вадима. Зачем она согласилась поехать к нему? И вообще, почему все складывается таким образом, что мужчин в ее жизни все больше и больше? Почему она не может остановиться на одном и успокоиться? Она боялась признаться себе, что присутствие рядом мужчины придает ей силы и вдохновляет на написание новых работ, равно как и любовные игры она постепенно возвела в культ. Быть может, таким образом она пыталась уравновесить те периоды жизни, когда запиралась в мастерской и писала до изнеможения, забыв напрочь не только о мужчинах, но и о еде? Иначе как объяснить все эти безумства? И даже теперь, когда в ее жизни появился Бернар, мужчина, которого она по-настоящему любила, ничего не изменилось: она по-прежнему встречается со своими любовниками. Природная чувственность, неистребимое желание быть любимой и в то же время ощущение незащищенности и одиночества сделали Еву сладострастницей. И если ее мозг не успел осмыслить то главное, что происходит в сознании людей, занимающихся любовью, то тело, подчиняясь инстинкту, вело к истинному наслаждению. Она не видела причин отказываться от него, тем более что любовники в основном были постоянными. Больше того, она была уверена, что, кроме физической любви между ней и мужчиной, конечно же, существует духовная связь. Другое дело, думают ли так ее мужчины? Левка? Вадим? Бернар?..

Она на какое-то время провалилась куда-то, где было тихо и жарко, но потом очнулась, открыла глаза и увидела склоненное над ней лицо Левы. Она почувствовала его руки на своем теле, его дыхание возле своей щеки и поняла, что время повернуло вспять, что за окном шумит осенний дождь… Ей казалось, что эта гонка за наслаждением никогда не кончится. Волосы Левки пахли дымом, такой запах бывает у поздних октябрьских хризантем.

— Бернар, я устала… — взмолилась она и попыталась натянуть на себя одеяло. — К тому же мы так шумим… Натали это не понравится.

Да и Саре тоже.

Утром, едва проснувшись, она отдала Леве конверт от Натали.

Он вскрыл его и достал письмо. Прочитал и снова спрятал в конверт.

— Это секрет? — Ева пила парное молоко, которое Лева принес от соседки. Под мышкой Евы торчал градусник.

— Натали всегда была сентиментальной.

Ищет какую-то знакомую. Просит узнать, жива ли она. Натали же сама из Подмосковья. Опомнилась. Тридцать лет прошло. Кстати, она пишет, что я могу прилететь в Париж вместе с тобой. Тут и деньги… Возьмешь меня?

Ева отвернулась к стене и натянула одеяло наголову.

— Это ответ?

Она не пошевелилась.

— Хочешь еще молока?

Она открыла лицо и замотала головой.

— А хлеба с маслом и медом?

— Драницын, ты и мертвого достанешь. Конечно, хочу. — Она посмотрела на градусник. — Боже, сорок! Лечи меня немедленно!

Завтра утром я должна быть здорова.

— Тогда спи. Я сейчас попытаюсь истопить баню. — Лева присел на кровать, откинул одеяло и поцеловал Еву в живот. — Правда, горячая. Гриша звонил…

Она вздрогнула.

— Что он сказал?

— Чтобы ты отдыхала спокойно, билет уже у него, все в порядке. Просил поцеловать тебя… в живот, что я сейчас и сделал…

При воспоминании о Грише ей стало еще жарче.


* * *

Весь день прошел между сном и явью. Лева уходил и возвращался. Несколько раз приносил еду, но она не могла есть. Жар не спадал. Наконец Лева пришел и заявил, что баня готова.

— А ведь при температуре нельзя, — заметила она, одеваясь. — Но хочется. До смерти хочется; Пойдем скорее.

Она забралась на самую высокую полку и напитывалась теплом до дурноты, до головокружения. Сердце колотилось.

— Стучат, — сказал встревоженно Лева, обматывая бедра полотенцем. — Не бойся, это кто-то из своих.

Через минуту он вернулся.

— Там псих какой-то тебя спрашивает.

Я сказал ему, что тебя здесь нет.

— Это, наверное, Вадим, я тебе про него рассказывала. Он что, ушел?

— Нет. Стоит. Он мне не поверил.

Накинув халат, Ева вышла из бани и увидела на террасе Вадима.

— Как ты меня нашел?

— Твоя знакомая сказала. Я искал тебя на Крымском валу, там же выставка твоего Драницына, но тебя там не было. Вот она мне и сказала, где он живет. Я хотел еще вечером приехать, да гроза началась. Домой поедешь?

— Я не могу, Вадим. Я заболела. Да и незачем. Помада в ванной, шампуни, расчески… Не обманывай меня и себя. Ты все время жил с другой женщиной.

— Я хотел забыть тебя. — Он протянул руку, разжал пальцы, и Ева увидела ключ. — Вот, возвращаю. Был у тебя утром, и в это же время позвонил твой француз.

— Бернар? — Ей показалось, что нарочно произнесла это имя вслух, чтобы доставить себе и боль, и счастье одновременно. Брешь, вызванная его отсутствием, не заполнялась, как она ни старалась. Она бы вновь и вновь повторяла это имя, будоража себя, но слово не в силах было материализоваться.

— Прощай, Вадим. — Она поцеловала его и ушла.

Лева сидел на лавке и смотрел в окно.

— Мне кажется, спрячься я на Луне, меня и там достанут. — Она поднялась по ступенькам и села. — Что-то мне холодно.

— И мне. — Лева вздохнул и плеснул водой на раскаленные камни.


* * *

— Почему ты не сказал, что у тебя выставка на Крымском валу? — спросила Ева. Они лежали в постели и прислушивались к тишайшей дроби бегающих под полом мышей. В окно светила яркая перламутровая луна.

— Какая разница? Ты же все видела.

— Разве это не событие в твоей жизни?

— Это — не событие. Вот то, что ты здесь лежишь, событие. — Он намотал ее волосы на свою руку. — Привязать тебя, что ли, к кровати, чтоб не сбежала?

— Не можешь.

— Если хочешь, поедем завтра на Крымский вал.

— Хочу.

— А ты не хочешь остаться здесь насовсем?.

— Если бы у меня было три жизни.., нет, извини, четыре, то я бы вам всем сказала: хочу.

Но я одна, а вас четверо. Вы и есть в моей жизни, и нет. Это вы распустили меня. Ваша любовь слепая. Но вы нужны мне. Я сейчас откровенна, как никогда. Но если и ты, и Вадим, и Гриша знаете обо мне все и меня это не пугает — напротив, мне от этого становится легче, — то Бернар уверен, что он у меня один.

И при мысли, что узнает о вашем существовании, у меня мурашки по коже, мне страшно.

Я боюсь его потерять. Хотя он далеко неидеален. Что мне делать, Левушка?

— Живи. Пусть все будет как будет. Я ничего не скажу Бернару. И Гриша будет молчать. Этот твой адвокат.., за него отвечать не могу. Хотя, будь на месте Бернара, я бы понял, но, конечно, страдал бы. Когда любишь, всегда страдаешь.

Ева вдруг подумала, что смертельно обидела Вадима.

На следующий день Лева по настоянию Евы привез ее на Крымский вал, и, несмотря на слабость, она с радостью окунулась в знакомую ей атмосферу никчемных разговоров, дежурных комплиментов и завистливых взглядов. На выставке она встретила многих своих однокурсников, с которыми училась в «Мухе». Многие отошли от живописи и всерьез занялись архитектурой и дизайном. Вот они чувствовали себя увереннее в этой жизни, часто получали заказы, ездили за границу и смотрели на своих друзей-живописцев несколько высокомерно. Олег Веселовский купил дом в Праге и теперь приглашал всех знакомых приехать к нему в гости. О работах Драницына он отзывался однозначно:

«Обнаженка всегда котировалась на Западе. Двести марок вон за ту, рыженькую, и сто пятьдесят за блондинку. А „Купальщице“ пятьсот марок — красная цена». Ева, о которой в Москве последний месяц ходили самые невероятные слухи, своим приходом сбила всех с толку.

— Ты уже вернулась? Так быстро? — Лида Головко, подающий надежды скульптор, которой недавно мэрия заказала сделать копию с памятника Гоголю, искренне обрадовалась появлению Евы. Она обняла ее и по установившейся традиции шесть раз поцеловала.

— Я за работами приехала. Как ты, Лидок? Давно вас всех не видела.

— Веселовский куражится, разбогател, меня уже не замечает… А ведь у нас с ним роман был.

Как время меняет людей! А ты хорошо выглядишь, там, в Париже, наверное, все такие худенькие?

— Да я и Париж-то практически не видела.

Все больше в мастерской… Я же работаю.

— Ты бы зашла ко мне, поболтали бы.

— Я скоро уезжаю. А что у Тани Смеховой?

Все хорошо?

— По-моему, она в религию ударилась. Но работает много, ей Гриша помогает.

Ева покраснела.

Зал, где проходила выставка, был удачно освещен солнцем, отчего обнаженные женщины Драницына смотрелись совсем как живые. Они. словно источали свет и тепло.